— Давай в другой раз, тут протечка, я грязь убираю.
— Помощь нужна?
— Да я закончила почти.
Наконец молния поддается, и она стаскивает платье через голову пионерки.
— А я суши привез.
— Здорово.
— Ты голодная?
— Да. Иду.
— Жду.
Она засовывает платье в сумку, выключает свет и запирает за собой дверь. Спустившись до первого этажа, она почти убеждает себя в том, что этот дурацкий маскарад могла устроить сама бабушка — в последние месяцы до третьего инсульта она бродила по дому одна. Но, переступив через порог на улицу и завидев улыбающееся лицо Артура, она вспоминает, что видела платье в шкафу еще несколько дней назад.
На вкус поцелуй Артура как жвачка, но не мятная, а какая-то фруктовая, из детства, которая еще надувалась в большие розовые пузыри и лопалась, прилипая к щекам и кончику носа. В лифте он держит ее за руку, как будто они знакомы пять минут и ничего между ними еще не было — он уже не может перестать прикасаться к ней.
Настя смотрит на проплывающие мимо этажи сквозь решетку, все выше и выше, вверх. Сердце ее все еще барабанит в висках, но она старается успокоить дыхание. За эти последние недели она столько раз срывалась на него, столько раз вела себя как полная дура, а он все равно вот так вот перебирает ее пальцы, один за другим, что-то насвистывая себе под нос. Она ничем это не заслужила. Она ведь вообще ничего никогда не делала, чтобы его заслужить. Но вот он, перед ней, вместе с ней. Она вытягивает руку и ерошит светлые волосы Артура. Он хороший. Надо отпустить его, нельзя тянуть за собой на дно. Эта мысль приходит к ней не первый раз, тяжелая, как булыжники в карманах утопленника. Надо отпустить его, он достоин лучшего. И она это сделает. Только не сегодня. Сегодня она не может быть одна. Но скоро. Скоро.
Перейдя за порог, она снимает пальто и устало кидает сумку на тумбочку.
— Я в душ.
— Только не заплывай за буйки — я ж еду принес.
— Ага.
Когда десять минут спустя Настя выходит из ванной, на кухне горит свет и шумит чайник, и Артур напевает что-то тихонько, пританцовывая, раскладывая на столе салфетки и палочки.
— А чего ты такой радостный?
— Да так. — Он подмигивает ей и продолжает мурлыкать себе под нос.
— А что ты такое поешь?
Настя обходит его, достает из шкафчика две чашки и пакетики с чаем.
— Да ты все равно не знаешь — ты ж музыку не слушаешь.
— М-м.
Настя изо всех сил пытается делать вид, что ей точно так же весело и что на свете есть только эта кухня, еда и чай и этот танцующий без музыки, беспечный и с какого-то перепугу влюбленный в нее молодой человек. Она смотрит на него и хмурится.
— Ну чего ты опять вся напряглась, Насть?
— Я не напряглась, просто думаю.
— А о чем думаешь?
— Да ни о чем.
— Да брось, ты всегда о чем-то думаешь. Как твоя книга? — Он кивает в сторону ее сумки, из которой торчит распечатка.
— Мрачно и нелепо. Не могу понять, почему они пытали его и убили в подвалах НКВД. Кому это могло принести вред? Это же сказки какие-то: народ, который ушел под землю, тайные знания, бла-бла-бла. Неужели он правда нашел что-то в экспедиции…
— Вот видишь — думаешь о плохом, как всегда.
— Зато ты такой радостный. Отчего?
Он закусывает губу и озорно улыбается.
— Ну ладно, ладно, подглядел я. Думал, ты в магазин заходила, сумка такая набитая.
— И что нашел? — недоуменно смотрит на него она.
— Ну, платье.
— Ну зачем? — Она поворачивается к нему спиной, плечи ползут вверх от напряжения.
— Не знал, что ты такая будешь старомодная суеверная… невеста.
Настя чувствует, как в ее теле деревенеет каждая косточка. Нет, нельзя даже в шутку такой разговор.
— Невеста?
— Да брось ты, все девочки мечтают выйти замуж, ничего такого.
— Я не мечтаю выйти замуж.
— Правда? А к чему платье?
— Это бабушкино.
— Ну я понял, что не дедушкино. Но ты же мерила его там, в мастерской, верно? Оно в шкафу висело еще на выходных.
Она оборачивается к нему, неловко разливая в чашки кипяток. Конечно, он переливается через бортик на стол, потому что она не смотрит, что делает. Старая клеенка в цветочек, оставшаяся еще от бабушки, начинает вздыматься пузырями. Настя хватает тряпку и принимается вытирать лужу.
— Что думаешь, весной? Поздней? С таким шлейфом по грязи не продефилируешь.
— Артур, прекрати, пожалуйста, это не смешно.
— Я и не смеюсь. Я серьезно.
— Ты дурак?
— Или летом. Представь, пикник в Таврике для всех друзей. Я на гитаре сыграю. А уж сколько мы на рестике сэкономим, Насть. Я все Катю донимал месяц целый, спрашивал у нее совета, когда да когда тебе предложение делать. А она, видать, проболталась тебе. И у тебя уже платье.
— Предложение?
Вместо ответа он усмехается и подхватывает ее за талию, сажает к себе на колено, так, что ее коротенький халат задирается и она прикасается к нему голой кожей бедер. Артур проводит губами по бьющейся жилке у нее на шее. Настя все еще держит в руке тряпку, с нее на пол медленно падает капля воды. Она сразу вспоминает мороженое на платформе и гадкий звук. Нет, нельзя ему с ней.
— Пусти, вытру. А то скатерть испортится.
Она пытается встать, но руки Артура горячим кольцом сомкнулись у нее на талии.
— Да не надо ничего вытирать. Все новое купим, Насть.
Он снова целует ее шею. Но Насте не хочется нового. Ей некуда класть это новое — у нее доверху все забито старым, прошлым.
— Насть, ты мне лучше другое скажи. — Его ладонь накрывает бледную беззащитность ее горла.
Она сглатывает, чувствуя каждую костяшку его пальцев.
— Что?
— Ты выйдешь за меня? — шепчет он ей в ухо.
— Нет.
Какой-то осколок секунды они оба молчат, и все, что чувствует Настя, — это его руки на своем теле, твердые, как неживые. И вдруг он смеется. И она подхватывает, фальшиво, а потом с облегчением.
— А если всерьез — выйдешь?
— Нет. Я не хочу замуж и детей не хочу. Никогда.
— Ну, девочки часто такое говорят — не ищу отношений и все прочее, — чтоб парень расслабился.
— Ты глухой или тупой?
Его руки разжимаются. На месте, где было их тепло, тут же кристаллизуется ледяной холод. Она встает с его колен и идет к подоконнику.
— Наверное, тупой. Потому что я люблю тебя, и тебе нужна помощь, и я хочу быть с тобой всегда. Может, ты мне объяснишь, какого черта вот сейчас происходит? Скажи что-нибудь внятное, человеческое. Или я уйду, — раздается его голос у нее за спиной.
— Уходи. Я тебя отпускаю.
— Я не собака, чтоб меня отпускали.
— Тогда чего ты хочешь?
— Чтоб ты хотя бы сказала мне, почему отталкиваешь вот так.
— Просто надоело. Не хочу быть с тобой.
Он поднимается на ноги.
— Насть, да все равно мне, что там ты делала, когда и с кем. Все равно, что ты творишь неведомую хрень. Нападаешь на людей, придумываешь какие-то преследования. Вот поверь, для меня это неважно. Я с самого начала, думаешь, не знал, что ты не просто так такая…
— Какая?
— Закрытая.
— У моей мамы была шизофрения, — произносит она. Вслух, впервые в жизни.
— А у моей — диабет.
— Ты не понимаешь.
— Чего не понимаю?
— Она с собой покончила.
Он пытается поймать ее пальцы, но она отдергивает ладонь и забивается глубже в угол, так что он, подняв руки в знак того, что сдается, отступает и возвращается на стул.
— Я ненормальная. Я не могу жить обычной жизнью. Это все меняет между нами, понимаешь.
— Абсолютно ничего не меняет. — Артур отмахивается от нее рукой.
— Это наследственное.
— Как и диабет.
— Это уже началось. Ты же был там, когда я полицейскому заявление писала, что меня мертвец преследует. Когда я на мужика Катиного напала. Ты знаешь, что я его теперь вижу каждый день, в толпе. Зачем тебе этот бред в жизни?
— Ты просто устала.
— Артур, как нужно устать, чтобы видеть гребаных мертвецов?
Он сглатывает. Его глаза будто тухнут.
— Вот. Я так и знала: когда скажу тебе, сразу все изменится.
— Не изменится.
— Ты не видел мою маму. Она… у нее это тоже все было не сразу, незаметно. Она просто стала резкая и злая и никого не хотела видеть. Только одна хотела быть. А теперь я понимаю, почему она всех гнала.
— Почему?
— Потому что знала, что конченая, что не надо ее любить, потому что она — уже не она. Вот тогда она стала в лес уходить.
— Будем вместе уходить, если захочешь. Можем вообще в лесу поселиться, детей растить там, как первобытные.
— И детей у нас не будет. Каких мне детей? Наследственное это, Артур.
— Не обязательно.
— Все у нас с тобой. Кончено. Не будет никакой весны. Потому что к весне я уже буду не я. Я уже не я, Артур. Больная чокнутая баба. Не нужна тебе такая. Пойди вон на Катьке женись, если тебе так хочется пикник… в Таврике. А я конченая, понял?
Он молчит, смотрит на нее, потом произносит, склонив голову набок:
— Дура ты конченая. А я на тебе завтра женюсь, если захочу, слышишь. Ты меня не переубедишь. Напугала тоже — чокнутая она. Да чокнутые бабы в постели самые лучшие, слышала?
Посреди всего этого крика и скандала он вдруг улыбается ей так тихо и просто, что ей становится стыдно за себя и противно за эту драму, и она закрывает лицо руками, отворачивается к окну. Там, в желтом свете фонарей, возле мусорки играют друг с другом подросшие котята. И тут на Настю находит смирение. Принятие всего этого.
— А Катька, между прочим, занята. Ты что, забыла, она же сошлась обратно с тем мужиком своим, которого ты исцарапала.
Они женятся через шесть дней.
За эту неделю, каждый вечер перед сном, лежа рядом на подушке и рассматривая тени на потолке, Настя рассказывает ему свои секреты. Про детство в поселке возле большого завода, утопающего в черных лесах. Про строгого деда, который изо всех сил пытался сделать так, чтобы у нее в жизни был шанс, про мать, которая медленно скатывалась в свой собственный мир, как в яму, пока не потеряла работу и не утратила способность общаться. Про ее смерть. Про то, как страшно Насте оказаться на дне той же самой ямы или на суку того же дерева, где болталась мать.