— Я не знаю, как нам всю эту приблуду продолжать, это становится опасно, — произносит Егерь, поднеся ладони к костру.
— Это всегда было опасно, — отвечает второй и сплевывает на пол.
Мишаня прицеливается из ружья. Он думает, что сначала ему надо занять позицию, а потом уже окликнуть их. В тот момент, когда он вскидывает оружие себе на плечо, позади него раздается шорох. Но он не слышит, сердце слишком колотится.
— Эй, вы, — окликает он, скрытый темнотой полностью, кроме поблескивающего в лучах костра круглого глаза дула.
Фигуры замирают и медленно поворачиваются к нему. Но они смотрят не на него, а куда-то в темноту за его спиной, туда, где во мраке туннеля мерцают два желтоватых глаза.
Настя открывает рот. Но вместо воздуха в легкие как будто льется вода, наполняя их и раздувая, так что вдохи ее становятся короткими и резкими, как пощечины. Вжавшись спиной в холодный металл двери, она закрывает лицо курткой и снова пытается вдохнуть, раз, другой, третий, пока гипервентиляция не уходит и в нос ей не ударяет запах ее собственного адреналинового пота. Двор перед ней пуст, ни одно окно не горит, только снежинки медленно сползают вниз, как будто картинка дробится на пиксели из-за плохого сигнала.
К тому моменту, когда фары Катиной машины проскальзывают по темным углам двора, разгоняя задремавших на крышке люка котов, снег прекращается. А Настя все так же стоит, прижавшись спиной к двери, зубы стучат, в кулаке до белизны в костяшках зажат ключ.
— Господи, Настя! — Катя бросается к ней, едва захлопнув дверцу машины. — Что случилось? Я ничего не поняла, кроме того, что нужно приехать.
Настя хочет сказать ей, но язык не поворачивается. Он прилип к небу, как воздушный шарик, напившийся статического электричества. Будет лучше, если она скажет. Так бывало с ней раньше — то, что кажется таким правдивым и логичным в голове, звучит как настоящее безумие, если облечь это в слова. Обычно она боится, что все решат, что она несет бред. Но сейчас ей кажется, что лучше быть сумасшедшей, у которой галлюцинации, лучше пусть ее поднимут на смех, сдадут в психушку. Что угодно, лишь бы не то, что лежит на полу в мастерской.
Вместо ответа Настя просто хватает Катю за руку и тащит вверх по пыльным ступенькам, а потом — в темноту узкого коридора, остановившись только перед дверью в мастерскую, из-под которой все еще вытекает оранжевый свет.
— Там Артур.
Катя смотрит на нее оторопелыми, красноватыми со сна глазами; в тусклом свете на ее щеке все еще виднеется отпечаток подушки.
— А что он там делает?
Вместо ответа Настя толкает дверь. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть мастерская будет пуста, а Артур окажется дома, под одеялом, пусть его теплое тело поднимается вверх на вдохе и опускается вниз на выдохе, а свет фонаря, цепляясь за голые ветки тополей, играет тенями у него в волосах.
Но этому не бывать, и она об этом знает еще до того, как дверь отворяется до конца. Кровь застыла на полу черной глянцевой массой, в ней отражается покачивающаяся от сквозняка под потолком лампочка.
Катя издает нечленораздельный вопль и бросается к лежащему навзничь Артуру, опускается на колени прямо на кромку пятна, едва не заступив своими пижамными штанами за его черную границу. Настя замечает момент, когда Катины пальцы дотрагиваются до его подбородка, и она тут же отдергивает их.
— Господи, он не дышит! — выкрикивает Катя, вскочив на ноги. — Настя, что стоишь? В скорую звони!
Но Настя только беспомощно смотрит вниз, на Артура. Он не выглядит так, будто не дышит. Он выглядит спящим. Она наклоняется и убирает ему волосы со лба — он любил заправлять их за уши.
— Настя, ты дура, что ли? Не трогай ничего. В скорую звони!
Катя достает из кармана телефон и нетвердой рукой начинает набирать номер.
— Господи! Черт, почему они не подходят! Человек не дышит же!
— Катя, он умер.
В тот момент, когда Настя слышит это слово, произнесенное ее собственными губами, оно будто оживает, как бесцветный мотылек порхает над ними кругами, поднимается к самому потолку и замирает на мгновение на раскаленном стекле лампочки. Та мигает, будто чувствует прикосновение.
Настя опускается на пол и вытягивается вдоль тела Артура, так что ее светлые спутанные волосы ложатся на черное полотно под его головой, и кровь прорастает сквозь них, как мох. Настя не знает, что чувствует, — внутри нет ничего, кроме пустоты, и в эту пустоту засасывает весь мир, все предметы, места и лица, которые она знала и считала своими.
— Это я должна была умереть, а не он.
— Настя, встань! Нельзя тут ничего трогать. — Почему?
— Ты в себе? Его убили, Настя! У него ползатылка снесено, смотри!
— А кто?
Катя хватается за голову.
— Господи, я не знаю. Алло… наконец взяли. Алло!
Катя выходит за дверь, а когда возвращается, Настя отмахивается от нее, когда та хватает ее и тянет вверх за запястье. Потом она изо всех сил старается не обращать внимания на завывание сирен за окном, на оживший топотом шагов коридор. Это все происходит не с ней, пока она держит его за рукав пижамы, пока их тела соприкасаются. Ему нельзя было связываться с ней, она плохая, конченая.
Полицейские одеты в обычную одежду: джинсы, свитеры, куртки с до блеска засаленными локтями и манжетами. Это вызывает у Насти недоумение. Откуда она узнает, что они те, за кого себя выдают? Она пытается разглядеть их лица, но из-за синего марева мигалок они плывут перед ней, как призраки. А может быть, дело в уколе, который сделал в маленькую синюю венку у нее на руке, возмущенно бьющуюся под грубыми посторонними пальцами, — фельдшер из скорой, когда ему с Катей удалось оторвать Настю от тела Артура.
На улице так холодно, что она не чувствует губ и кончиков пальцев, но эти странные люди с кляксами вместо лиц заставляют ее говорить. Они что-то спрашивают, она отвечает. Катя берет ее под руку. Потом они идут в квартиру. Можно лечь спать? Она так хочет спать. Нет. Она должна поехать с ними. Должна отдать им свою одежду. Но сначала ей нужно забрать свой паспорт и документы Артура. Только где его документы? Она никогда не видела его паспорта, только в загсе неделю назад. Интересно, где он его хранит? Катя держит ее под руку. Лифт вздыхает, посылая в темную глубину спящего дома плаксивое эхо. Настя кусает губы, чтобы вернуть им кровообращение. Ей нужно в туалет. Иди в туалет, потом паспорт. Иду. Только быстро. И не запирайся.
Настя открывает дверь и заходит внутрь. В тусклом свете единственной лампочки на нее из зеркала смотрит серое лицо с огромными прозрачными глазами. Ее лицо. А поверх этого лица что-то нарисовано красным, какая-то буква. Настя подходит ближе к зеркалу и проводит по щекам пальцами. Нет. Это нарисовано не на ее лице, а на стекле. Гора, и над ней поднимается солнце. Тревожное и страшное, как слово «Вставай!». На дне раковины в лужице розоватой воды стоит бабушкин утюг. Что он здесь делает? Она поднимает его и ставит на положенное место, под ванну. Она так хочет спать.
Настя открывает кран, позволяет ледяной воде прикоснуться к своим таким же ледяным рукам. Потом проводит по стеклу мокрой ладонью, брезгливо и опасливо смотрит на розовые капли, соскальзывающие вниз на белый фаянс раковины. Кто нарисовал это здесь и зачем? Кровь слиплась в ее волосах черными сухими сгустками, на ощупь они как колючки.
— Настя, ты скоро?
— Одна минута.
Она слышит звук открывающихся и закрывающихся шкафов.
— Где твой чертов паспорт, Настя? В сумке нет.
— В спальне.
Настя опускает глаза в раковину и окатывает лицо холодной водой. Когда она поднимает взгляд, из-за плеча на нее смотрит кто-то чужой. Проклятый укол, все плывет, она не может разглядеть его, только силуэт, он дробится и качается в отражении, как будто смотрит она не в стекло, а в мутную гладь лесного озера. Наверное, это один из полицейских. Она открывает было рот, чтобы возмутиться, но тут узнает его. Обернуться она не может, все тело парализует знакомый животный ужас. Она с усилием разжимает губы, чтобы закричать.
— Молчи, — шепчет Матвей над ее ухом и зажимает ей рот ладонью.
Осторожно он разворачивает ее к себе и на мгновение прижимает руками к своему большому телу. Лицо царапает шершавая ткань шинели. Он ведет ее прочь, подталкивает перед собой и, когда за ними тихо затворяется входная дверь, снова шепчет ей в ухо:
— Пойдем, не останавливайся.
Она кивает, послушно шагает вперед. Его хватка будто бы немного ослабевает. Она останавливается так резко, что он спотыкается о ее сапоги.
— Ты привидение? — спрашивает Настя, зажав в ладонях лацканы его серой шинели. — Матвей?
От звука своего имени, которое она произносит шепотом, он машинально облизывает губы. Но Настя не видит этого, перед глазами у нее все плывет, как было у бабушки на поминках, когда она выпила слишком много белого полусладкого и пыталась уснуть, а комната вокруг отказывалась останавливаться.
— Что происходит?
— Тебя сейчас загребут, вот что. — Он хватает ее за локти. — Они думают, что это ты.
— Я?
— Молчи.
— Ты теплый. — Она прижимает тыльную сторону ладони к его шее и чувствует, как там бьется пульс, живой и упрямый. Ее пальцы все еще помнят тело Артура, тепло, уходящее из его каменеющей руки в ее пальцы. Вместо всхлипа отчего-то у нее вырывается смешок.
Матвей зажимает ей рот рукой.
Они стоят на третьем этаже, Матвей смотрит вниз, наклонившись над перилами, — там, на дне, кто-то барабанит в дверь, затем раздается пиликанье домофона. Кругом темно, хотя она точно помнит, что свет горел, когда она поднималась с Катей пять минут назад. Под ногами хрустит снег. Но откуда тут снег? Они же под крышей.
— Настя? — раздается где-то над ними. — Насть? Блин, ты где?
Одним прыжком Матвей отскакивает к стене, прижимая ее своим телом, будто он может стать невидимым и спрятать их обоих от приближающихся шагов полицейских ботинок, рычащих голосов и щелканья раций.