Он поднимается по лестнице и достает из кармана ключ. Да все нормально у них будет, думает он, проживут и еще спасибо скажут, что она избавила их от своей особы.
Свет на площадке опять не горит, но Мишаня без проблем ориентируется в подъезде на ощупь, к этому ему не привыкать. Он точно знает, где находится скважина замка и какой стороной нужно повернуть уже успевший согреться в его пальцах ключ. Только вот вместо того, чтобы проскользнуть в замок, ключ с лязгающим звуком чертит вниз по двери. Мишаня тянет руку вперед, пока не упирается в скользкую виниловую обивку, и толкает. Скрипнув, дверь медленно отворяется. Не заперто. Более того, даже не закрыто, дверь просто притворена. Неужели дед ушел и оставил ее вот так? Он раньше, бывало, выбирался до ларька или посидеть на лавке, но в последний год единственное его колено скрутил в кривой уродливый узел артрит. И как это он решился, по темноте, по льду, на костылях? Тут же тело его пронизывает похожая на укус красного муравья вина. Это он оставил его без еды и ушел.
Мишаня проходит внутрь широким торопливым шагом. В квартире темно и тихо, только из дедовой комнаты доносится похожее на молитву бормотание телевизора.
— Дед, а чего дверь не заперта? Ты ходил куда-то?
Поставив рюкзак на пол, Мишаня заглядывает в комнату к старику.
Свет от экрана отбрасывает на его спящее лицо сиреневые и пепельные отсветы. Из-под скомканного одеяла торчит обутая в грязный разношенный ботинок нога. Перед кроватью, на полу, мерцает в лучах телевизора бутылка. Рядом скомканный пакет от сухариков с хреном. Мишаня долго смотрит на деда, ждет, пока тот шевельнется или захрапит, но старик лежит неподвижно, лицо его кажется мирным и почти что добрым. Таким, что ему даже страшно: может быть, дед взял и умер, он же старый, такое бывает со старыми, да и не только с ними. Он хочет подойти ближе, но одергивает себя, успокаивает. К тому же, стоит потревожить пьяного спящего деда, он может костылем огреть или швырнуть чем-то — и такое у Мишани в жизни бывало.
Тихонько прикрыв дверь комнаты, он отправляется на кухню, разбирает рюкзак, ставит банки с тушенкой на положенное место в шкафчик, набирает из крана воду в большую кастрюлю и ставит готовиться гречку.
После он идет в свою комнату: ему надо спрятать ружье. Толкнув плечом дверь, он знакомым движением нащупывает на стене выключатель. Комнату заливает печальный белый свет люстры. Мишаня скидывает рюкзак на стол, осторожно достает ружье и опускается на колени, чтобы засунуть его под кровать. Вот тогда он и замечает ползущее по бело-голубой ткани покрывала уродливое бурое пятно. Оно как будто живое, как будто тянется к Мишане длинными острыми пальцами, стоит ему только облокотиться о кровать. Схватив за край пододеяльника, он рывком стаскивает покрывало. Под ним, устроившись между подушками, лежит что-то черное и смотрит на Мишаню желтыми глазами, как две капли воды похожими на его собственные.
У него уходит несколько минут, чтобы понять, что это. Точнее, какая-то немая, животная часть его существа, которая умнее мозга и старше тела, понимает все и сразу. Он чувствует, как из каждой поры его сжатого от напряжения тела начинает сочиться едкий адреналиновый пот. Но его разуму нужно около минуты, чтобы осознать: кто-то приходил к ним в квартиру и оставил у него на подушке отрубленную голову волка. Из черной пасти наружу вываливается фиолетовый, как несвежее мясо, язык, липкая шерсть поблескивает влагой. Он смотрит на Мишаню, не отрывая от него своих огромных черных зрачков.
— Дед, дед, — вырывается у Мишани, когда он бежит по коридору, проскальзывая на истертом линолеуме в носках и чуть не падая, — дед, проснись.
Вбежав в комнату, он трясет старика за плечи, пока тот не начинает рычать на него, не открывая глаз, но обнажив четыре своих коричневых зуба.
— Совсем озверел?
— Прости, прости, дед. Я… проверял просто.
— Че проверял?
— Что ты не умер.
Дед то ли кашляет, то ли смеется, открывает наконец свои мутные кроличьи глаза.
— Не дождешься.
Мишаня обнимает его из всех сил, прижимается к нему, пока старик, кашляя, не отпихивает его от себя.
— Ты обкурился, что ли?
— Не обкурился. Испугался.
— А чего испугался?
— Дед, у нас что, кто-то был?
— Кто был?
— Вот я и спрашиваю.
— Никого не было, чего еще выдумал.
— А дверь ты закрыл на ключ, когда пришел?
— А че ты как мать твоя? Че ты лезешь ко мне? Все я закрыл, не совсем уж в маразме. Или скажешь, что в маразме, а?
— Нет, не в маразме.
— Вот и не выдумывай тогда.
Мишаня смотрит на деда и вскакивает с кровати.
— Сейчас приду!
— Да можешь не приходить, я спал вообще-то, — ворчит старик, выуживая из складок скомканного одеяла пульт от телевизора.
Выйдя за дверь, Мишаня обшаривает всю квартиру. Шкаф в прихожей, у матери в спальне, на кухне, потом осматривает свою комнату, проверяет, закрыта ли дверь на все замки, запирает форточки. Потом возвращается к себе и садится на стул напротив головы, сверлит ее взглядом, будто ждет, что она заговорит с ним.
Но волк молчит, только смотрит мертвыми своими зрачками. То, что он должен сказать, Мишане ясно и без слов: держись подальше. Беда только в том, что Мишаня не может взять в толк, от чего или от кого, ведь загадки-то никакой нет. Петьку убил волк, а волка застрелил дед. Может, это патрульный за «газель» свою так мстит? Но чем больше Мишаня думает об этом, тем более абсурдной кажется ему эта мысль. Нет, не они это. Да и зачем им.
Поразмыслив еще немного, он сворачивает голову в простыню, засовывает сверток в пакет, а пакет кладет на дно рюкзака. Надо избавиться от нее. Только куда нести? Вдруг его уже ждут на улице? Он высовывается из-за краешка занавески, смотрит вниз на пустой черный двор, залитый светом одинокого фонаря.
— Мишка, — вдруг раздается из глубины квартиры истошный дедов крик, — Мишка, подлец, ты что творишь?
Мишаня вылетает из комнаты — в коридоре висит едкая дымка. Черт возьми, гречка! Стремглав он бежит на кухню, хватается за ручку кастрюли, тут же отдергивает пальцы.
— Черт, черт!
— Ишь расчертыхался он, — шипит из дверного проема дед. — Что ты тут куришь, сосунок?
— Ничего я не курю, гречку варил на ужин.
Мишаня хватает ручки кастрюли через рукава свитера и швыряет ее в раковину.
— А ты не швыряй, это еда же.
— Не еда это уже, дед. Угли.
— Да ладно, угли. — Дед скачет к нему на одной полусогнутой ноге, придерживаясь за стены. — Можно сверху взять и с тушенкой смешать, и нормально. Ты купил же тушенки-то?
— Купил.
— Ну купил, так доставай.
Каша и правда оказывается не такой уж плохой, только на вкус она как будто печеная картошка. Но Мишаня не ел со вчерашнего дня, поэтому рад и такому. Дед ест мало, расковыривает только большие куски мяса и отламывает от них вилкой жир, отправляя его сразу же прямиком в рот, чем всякий раз заставляет Мишаню сморщиться от отвращения. С дедом так бывает: когда он пьет — ему есть не хочется; Мишаня уже привык, поэтому не переживает, только подливает им обоим чая из заварочного чайника.
— А знаешь, кого я встретил, когда в ларек ходил? — спрашивает старик, отодвинув тарелку.
— Кого?
— Подружку твою.
— Это какую это? — Мишаня чешет затылок. Нет у него никаких подруг.
— Ну как же, Наташка же.
— Наташка?
— Да хватит уже переспрашивать меня, как эхо, а? Че придуриваешься, Наташку не помнишь? Ты ж с ней весь первый год гулял, когда вы с матерью ко мне сюда со своей оккупацией приехали.
— Дед, то Петька был, наверное. Мне девять лет было же.
— Петька? — Дед в задумчивости трет лысину.
— Ну да, брат мой.
— Да помню я, — вздыхает старик, будто только сейчас до него доходит, что у него остался только один внук, и тот не самый любимый. — И правда, Петька был это, не ты. А она смазливенькая такая стала, взрослая уже совсем. В магазине в нашем, бывшем универсаме, кассиром работает теперь. Она на поминках была, оказывается, а я и не видел ее. А она хорошенькая, ножки, волосы, вся такая ладненькая. Женился бы на ней Петька, жив бы был сейчас, вот точно тебе говорю.
Так вот откуда он знает кассиршу, думает Мишаня. Поминки. Они тогда почти что столкнулись в дверях, когда она говорила с матерью. Кто-то вернулся, так она сказала, а потом они заметили его.
Он укладывает деда в кровать, кладет поверх одного одеяла второе, потому что отопление работает еще не на полную силу и в квартире промозгло, а у деда колено. Тот не жалуется, но Мишаня замечает, как он трет и трет его, механически смеясь вместе с закадровой аудиторией над пошлыми шутками телевизионных комиков.
Он вскидывает на плечо рюкзак, закрывает дверь неслышно, трижды поворачивает в замке ключ.
Когда Мишаня подходит к «Магниту», дверь уже заперта, изнутри торчит ключ, свет приглушен, но ему видно, что внутри, в глубине, между рядами, уставленными поблескивающими в темноте банками и коробками, мелькает силуэт кассирши. Он стучит в стекло, машет ей рукой, но она в наушниках, ее губы шевелятся, повторяя слова какой-то песенки. Оглядевшись по сторонам, Мишаня идет к черному ходу.
Она выходит минут через десять, с музыкой в ушах и незажженной сигаретой между зубов. Мишаня трогает ее за плечо, и она взвизгивает так, что где-то во дворах начинает глухо гавкать собака.
— Ну ты и придурок! — Кассирша легонько бьет его в плечо. — Я жвачку проглотила, блин. От этого можно умереть?
— Нет, вроде бы нет. Извините.
— Ты чего тут ошиваешься, Михаил? — спрашивает она, пламя зажигалки пляшет в ее слегка дрожащей руке. — Сто рублей свои опять мне притащил? Не надо мне, говорю же, вам нужнее.
— Не, я не про то, — произносит Мишаня, переминаясь с ноги на ногу.
Она долго смотрит на него, выдыхая дым.
— Ты выше меня. Может, поможешь мне опустить эти чертовы жалюзи?