— Хорошо.
Он встает на цыпочки, цепляет кончиками пальцев застывший от мороза металл и тянет вниз. Жалюзи с грохотом съезжают к его ногам. Кассирша тем временем, не выпуская изо рта сигареты, проворачивает внизу в еле заметном замке маленький ключик, держа его между подушечками пальцев так, чтобы не потревожить свои длинные острые ногти.
Надо как-то спросить ее про поминки, но Мишаня не знает как, только смотрит на нее с надеждой, что она сама заведет этот разговор и ему не придется изворачиваться.
— Ты влюбился в меня, что ли? — косо улыбается она.
— Я…
— Плохие у меня для тебя новости, парнишка. Парень мой сейчас приедет, и если он застанет тебя здесь, то…
Ухмыльнувшись, она чиркает своим длинным ногтем поперек шеи.
— Так чего ты хотел? У тебя минут пять на все твои признания, пока курю.
Она зажигает новую сигарету.
— Я помню, вы на поминках у Пети…
— Ты совсем упоролся, на «вы» ко мне! Я ж не бабка какая-то.
— Хорошо. Простите… прости. Без «те». Просто прости. Извини. — Он чувствует, как по щекам его расползаются красные пятна.
Наташа смеется, запрокинув голову назад.
— Так и что с поминками?
— Ты говорила моей маме, что кто-то вернулся в поселок. Я так понял, это связано с Петиной смертью, ведь так?
— Я на поминках расстроенная была и вина выпила.
— Ну а все-таки? Я сам слышал, на кухне, ты сказала маме.
— А чего тебе вдруг приспичило знать-то? — Внезапно ее тон звучит почти враждебно. — Я думала, все, закрыт вопрос, даже убийцу поймали. Жалко, конечно, животное, оно не виновато, что вы, дураки, полезли в заповедный лес с ружьем.
Мишаня ежится, ощущая тяжесть волчьей головы у себя за спиной. Ему так хочется показать ей эту голову — почему-то ему кажется, что она будет хорошим ему союзником, эта девушка с нарисованными удивленными бровями и нескончаемым запасом сигарет. Но он не может, это будет нечестно, жестоко даже — взвалить все на нее. Не разумом, но каким-то внутренним чутьем он уже понимает, что зло, которое они с Петькой разбудили в лесу, осязаемое оно или нет, идет по следу за ним одним, и он не может подвергать другого опасности, впутывая в эти дела. Тогда он достает из кармана фотографию из заброшенного дома, где Петька и друзья его возле того самого камня.
— Это ты снимала?
Наташа улыбается, потом хмурится.
— Я. Наверно, я. А кто еще? Только мы впятером и ходили на камень в то лето.
— А откуда ты знаешь, что это именно то лето? — спрашивает Мишаня наугад. — Ведь это год, когда закрылся завод, да?
— Ага. Той весной в поселке объявился вот он. — Она тыкает пальцем в высокого парня с темными вьющимися волосами, заправленными за уши. Мишаня пытается вспомнить: это тот, которого машина сбила, или тот, который…
— А в августе его загребли, — продолжает Наташа, закуривает еще одну из своих бесконечных сигарет. — Значит, это то самое лето, шесть лет назад.
— За что загребли?
— Говорят, за то, что он школьников на всякую дрянь сажал.
— Это правда?
— Я не знаю. Меня он ни на что не сажал. А вот что у них там со Стюшей было, одному богу известно.
— Стюша — это она? — Мишаня показывает на черноволосую девочку на фото.
— Да, это моя Стюша.
— Она куда-то пропала, да? Вася с Сашей говорили, дедушка ее убил и закопал в огороде.
Наташа закатывает глаза, в этот момент ее закругленные вскинутые наверх брови наконец подходят к выражению ее лица.
— Это их закопать бы за такие слова. А Стюша уехала далеко-далеко отсюда. Дедушка ее все продал, собрал ее в дорогу.
— И где она сейчас?
— Я… я не знаю, — произносит она, поежившись и неуютно оглянувшись по сторонам.
— Это ведь он вернулся, да?
Мишаня снова тыкает пальцем в высокую фигуру на фото.
— Нет. Я не знаю. Зачем нам это обсуждать? Кому польза от этих разговоров? — Она снова озирается. — Тебе пора, он скоро уже здесь будет, в смысле, мой хахаль. Я тебе серьезно говорю, он не поймет, если увидит меня с другим парнем.
— Ты его боишься?
— Нет, конечно, это ты бояться должен.
— Я не про твоего мужика, я про вот этого. — Мишаня поворачивает к ней фото.
— Мы его все боялись. Немножко. И правильно делали.
— Почему?
— Плохой он человек, темный.
— А что он сделал?
— Ничего не сделал. — Кассирша переминается с ноги на ногу, пританцовывая от мороза в своих летних туфлях. — Просто с тех пор, как он появился здесь, все пошло не так. Потихоньку, трещинка за трещинкой, все начало рушиться и осыпаться. Завод, люди… сам знаешь. Все это с него началось. С ним зло пришло в наш поселок.
Все, кто с ним повелся, плохо кончили так или иначе
— А ты?
— А что я? — Она затягивается сигаретой слишком резко, как школьница, которая курит при друзьях постарше, чтобы сойти за свою, и заливается кашлем. — Я не пошла, — хрипло шепчет кассирша, когда унимается кашель.
— Куда?
— В лес.
— В лес?
— Я думала, ты знаешь. Думала, Петька рассказывал тебе.
— Про что?
— Ну, про это самое.
Мишаня снова заливается краской. Неужели она думает, что брат рассказал бы ему, что делал с девушкой в лесу? Впрочем, ему бы не рассказал, а вот Сане с Василием… Она будто читает его мысли и легонько ударяет его кулаком в плечо.
— Да не про это, дурень. Про обряд.
Мишаня чувствует, как под шапкой и капюшоном у него поднимаются дыбом волоски на затылке.
Что за обряд?
— Стюха и Матвей, так звали того приезжего, решили вызвать сатану. В поселке тогда слухи ходили, что на котловане работа встала, потому что они до преисподней докопали своими бульдозерами. Они хотели пойти туда, к заводу, но там забор, кордон. И тогда они в лес пошли, на камень. У Стюхи мать ведьмой была, вечно чертей гоняла. Она, кстати, там, возле камня, и умерла, как и брат твой.
Она переводит дыхание. Мишаня весь замирает и смотрит на ее рот, ждет, когда она снова заговорит, чтобы только ничего не упустить. Но она молчит, переминается с ноги на ногу.
— Они все в интернете нашли. Все инструкции, как это делать.
— И сделали?
— Да. С кровью и всем остальным.
— С какой кровью?
— Это сатана, балда. Ему надо кровь дать в жертву, голову отрезать кому-то.
Мишаня сглатывает.
— Голову?
— Ну, животного, не человека.
— И они это сделали?
— Я не знаю, я не пошла. Но Стюха поймала… животное. Как же я ее отговаривала, ты бы знал! Боже упаси. Брат твой потом говорил, что все они сделали — как прочитали, так и сделали, слово в слово.
Вдруг, ни с того ни с сего, она крестится, снова и снова, так что Мишаня невольно подхватывает и тоже крестится вместе с ней.
— Вот так. А наутро приезжего повязали.
— А… Стюха?
— Я не знаю, где она, — отрезает кассирша, озираясь по сторонам. — Холодно так. Где же этот придурок пропадает, я себе все застужу к чертовой бабушке.
— Ты думаешь, этот приезжий вернулся и снова принес… зло?
— Нет, — произносит она, осмотревшись по сторонам. — Он не может вернуться, умер он. Это просто я расстроенная тогда была, на поминках. Забудь. Иди домой, утешай мать.
— Спаси… — Но Мишаня не успевает договорить: она уже поворачивается к нему спиной и устремляется прочь, в сторону тенью выплывающей из-за угла машины, ловко перебирая тонкими каблуками по снежным буграм.
Отойдя на несколько шагов, она подносит телефон к уху и звонит кому-то, но кладет трубку, не сказав ни одного слова, как бывает, когда абонент отключен. Тогда она поворачивается к Мишане и кричит ему через пустырь:
— А чего ты спросил?
— Просто так.
— Точно?
— Да.
— Хорошо. Это хорошо. Матери привет.
Он всего услышанного у Мишани давит виски и перед глазами танцуют белые точки. Обряд? Отрубленная голова? Сатана в котловане? Отчего-то он вспоминает тишину, которой встретил их с Петькой лес, когда они вышли из машины у камня в тот день в октябре. Может быть, так все и есть? Может, правда в поселке у них живет сатана, и это он откусил деду ногу, и заставил сбежать отца, и убил Петьку, и разбил сердце матери? Ноги сами несут его к автомастерской. Раз теперь он знает секрет патрульного и Егеря, он может себе это позволить, думает Мишаня, тихо захлопывая за собой дверь Петькиного «лансера». Если его поймают, ему этот жирный ничего сделать не сможет, он у него в руках. Мишане нравится наглость его собственных мыслей, она вселяет в него решимость.
План у него простой: он поедет в заброшенный поселок, обратно в дом, где они с Васей и Саньком ночевали после поминок. Там он отыщет все, что только можно, про эту пропавшую девочку и ее парня, того злого человека. Может, там будут еще фотографии, крупнее, где он сможет лучше разглядеть его лицо, понять, кого ему высматривать на пустой улице, кого бояться. Так он думает, пока «лансер» выруливает со знакомых улиц и движется в сторону призрачной фигуры запорошенного снегом завода, который будто светится в темноте, притягивая к себе глаза.
Он паркует машину позади развалин своего старого дома, так, чтобы с улицы было не видно. Дом умершего деда этой ночью кажется еще страшнее, но от этого Мишане только веселее, будто бы страх, который раньше сковывал его, теперь стал топливом в его теле, превращая липкую испарину в энергию, которая заставляла его ноги двигаться, а глаза — смотреть. Отворив дверь, он заходит в темные сени, снова чуть не спотыкается о перевернутую табуретку и замирает, завороженный калейдоскопом пылинок, которые беснуются в свете фонарика. Через несколько шагов луч упирается в дверь комнаты, и, помедлив мгновение, Мишаня кладет пальцы на ручку и отворяет ее. Он ждет чего-то страшного, но внутри только пустые бутылки и банка с недоеденной морошкой, которая замерзла и лопнула от мороза. На тахте все еще виден след Васькиной головы на том месте, где он уснул. Больше ничего. Мишаня делает несколько шагов внутрь, поворачивается; луч фонарика слизывает со стен темноту, как черную глазурь, обнажая бледную начинку. Вот он, странный знак на стене, который он видел в тот раз. Гора и над ней солнце. Мишаня тянет за краешек обоев, они ползут вниз, обнажая строчки, исписанные этим знаком. Он тянет вниз, вверх и в стороны, один за другим отрывая лоскуты. Потом отходит на другой конец комнаты, так что в рассеянном свете фонарика ему видна вся стена, каждый кусочек которой исписан символом. Ряд за рядом, строчка за строчкой, как будто кто-то пытался сложить их в слова, а слова в предложения, пока не написал на стенах этой комнаты всю свою историю. Только кто это был? Сатана, который пришел из котлована, или кто-то другой?