Матвей действует быстрее, чем Настя успевает сообразить. Он хватает ее за руку и произносит:
— Нам пора. Простите. Настя вам перезвонит.
Затем выталкивает ее в коридор. Но она и сама уже понимает, что эти сирены — это за ними. Настя хватает пальто, и они стремительно выскакивают за дверь.
— Минуточку! Постойте! — кричит Ростислав. — Что случилось? Куда же вы?
Настя оборачивается на него, блеснув бездонным от ужаса зрачком.
— Котов не выпустите, — устало произносит им вслед Марианна. — Ростик, ну я же говорила…
Но коты и не думают уходить. Их кофейно-сливочные мордочки наблюдают за двумя черными силуэтами, которые спешат через двор, утопающий в красных и синих вспышках.
У Насти дежавю. Хотя в этот раз они даже не бегут, просто торопливо перебирают ногами по причмокивающей грязи, ни разу не обернувшись на свет мигалок, как ветхозаветный Лот, сбегающий из Содома. Когда они заворачивают за угол и сине-красные лучи больше не достают до них, Настя останавливается, чтобы перевести дух, и вцепляется пальцами в запястье Матвея.
— Это все объясняет, ты понимаешь?
— Пожалуйста, пойдем. — Он тянет ее за собой, через тяжелые ржавые ворота и дальше в лабиринт дворов-колодцев, соединенных узкими перемычками арок. Дрожащий желтый свет фонарей отражается в оконных стеклах. Они петляют дворами, изредка пересекая безлюдные темные улицы, загребая все ближе и ближе в сторону университета, удаляясь от Гавани и профессорской квартиры.
— Но ведь это все объясняет, ведь правда? — продолжает Настя, не замечая того, что ее сапог почти провалился в прикрытую талым снегом выбоину в асфальте, спотыкаясь и продолжая идти. — Тайна раскрыта: просто со мной случается это мерячение, и я теряю память.
— Ничего не может быть раскрыто, пока ты не вернешься в поселок, к камню.
Они заныривают в очередной двор, пройдя насквозь через незапертую парадную укутанного строительными лесами заброшенного дома.
— Ты думаешь, что они говорили правду? — спрашивает Матвей, останавливаясь возле притаившейся в углу самого последнего колодца машины. Через мгновение Настя узнает в ней его крошечную «микру».
— Уверена, потому что у меня есть именно такие особенности.
— Какие особенности?
Он поворачивает ключ в замке водительской двери, озирается по сторонам и кивком головы показывает Насте на пассажирское место.
— Блин, Матвей, ты чем там вообще занимался? В «Клуб романтики» в телефоне играл? Необычные способности. Мерячение, шаманы и все такое. Не слышал?
— Слышал.
— И что? — Она разводит руками.
— Садись, пожалуйста, в машину.
Внутри, когда он заводит двигатель и машина с зубовным скрежетом выкатывается из двора, Настя продолжает гнуть свою линию.
— Если ты слышал, то ты должен понимать, о чем я говорю.
— Я не понимаю. Прости. — Он хмурится, уставившись на дорогу. Дворники скребут по стеклу с заунывным присвистом, влево-вправо.
— То есть ты считаешь, что можно взять и вызвать сатану, но у меня не может быть какой-то особенности мозга, которая заставляет меня терять куски своей жизни и делать странные вещи, о мотивах которых я могу только догадываться?
— Это какие?
— Неважно.
— Тогда скажи мне, что важно.
— Впервые в моей жизни появилось какое-то подобие смысла. Если это мерячение — это какая-то неудачная перемычка в мозгах, то у всего есть объяснение, Матвей. Мама, значит, не была шизофреничкой, городской сумасшедшей, которая родила непонятно от кого и повесилась в лесу. Она тоже была особенной. И я не обречена. Значит, у меня есть шанс не стать ею, понимаешь? Значит, я не… конченая. Значит, я могу с этим бороться. Жить, в конце концов.
Настя произносит эти невозможные слова, и они отдаются сверлящим вглубь черепа холодком, как будто она откусила большой кусок эскимо на палочке. Она не может сказать того, что проносится сейчас у нее в голове.
— А как же твой муж? Его тоже убило мерячение? Он пошел за Полярной звездой и упал?
— Я не знаю. Это все может быть совпадением — грабители, сквоттеры, что там еще, — произносит Настя, отвернувшись. Она не может позволить себе думать об этом прямо сейчас.
Матвей хмыкает в ответ, не сводя глаз с дороги.
— Если эти люди сказали, что мерячение может… — продолжает Настя, но Матвей перебивает ее:
— Эти люди — стремные извращенцы, и идти к ним было очень плохой идеей.
— Почему?
— Например, потому что они вызвали копов.
— Но это может быть…
— Что? Совпадение? — Его глаз косится на нее, чернея среди смазанных огней Петроградки, как открытый люк посреди улицы.
— Дурак, — вырывается у нее.
Он только усмехается. Машина останавливается на светофоре у какой-то станции метро. Настя не знает, что это за станции, но ей все равно.
— Выпусти меня! — Она дергает ручку двери. — С тобой невозможно!
— И куда ты пойдешь?
— Поеду обратно к ним. Я хочу знать, что у меня с головой.
Матвей газует на зеленый.
— Ты глухой?
— Нет. Я думаю.
— Идиот.
— Давай так: ты поедешь со мной в поселок, к камню, мы посмотрим, как все будет, когда ты снова окажешься там. И, если я не прав, я отвезу тебя к этому профессору Преображенскому.
Полностью одетая, она дожидается, пока Матвей соберет свои вещи, которые помещаются в большой армейский рюкзак. На улице еще темно. Когда они стоят у дверей, Матвей оглядывает Настю с ног до головы.
— Твои волосы — когда ты успела?
Настя обвивает вокруг пальца тусклый черный локон.
— Я боялась, что меня будут искать, не могла уснуть. В шкафу наверху был тюбик с краской.
Он угрюмо кивает и осматривает ее с ног до головы. Она все еще одета в бабушкины сапоги и свое тонкое демисезонное пальто.
— Ты забыла, что такое север, Стю. Ты сдохнешь там.
Прежде чем она успевает придумать, как ей послать его далеко и надолго таким способом, который она еще не испробовала за последние два дня, он бросает рюкзак на пол и со вздохом взбегает вверх по лестнице.
Через минуту он возвращается с огромным пакетом.
— На, вот. Я не думаю, что они хватятся.
Ее тонкий острый ноготь легко прорезает пластик. Внутри оказывается пальто, черное, в пол, с золотыми гербами какой-то неизвестной страны на пуговицах. Настя засовывает руки в рукава и тут же тонет в нем, Матвей поднимает ворот и стряхивает с лацканов засохших мотыльков.
— Вот так-то лучше.
— Откуда это?
— Хозяйское.
— А они?
Он только неопределенно взмахивает рукой.
— Ты ведь понятия не имеешь, чей это дом?
Матвей медленно кивает головой, постукивая носками своих армейских сапог.
— А машина?
— Не волнуйся, нас не остановят.
— Хм-м.
Настя долго смотрит в его темные глаза — до тех пор, пока он не ежится и не отводит их в сторону.
— Значит, мы воры?
— Нет, Стю. — Он разворачивает ее за плечи, так что оба они отражаются в темном прямоугольнике окна, высокая серая фигура рядом с маленькой черной. — Посмотри, мы — солдаты.
Пятнадцать часов спустя они въезжают наконец в поселок. Когда из темноты материализуются огромные бетонные буквы с его названием, облезшие и поросшие коричневым мхом, Настя чувствует, как тело ее начинает бить глубокая дрожь. Она закрывает глаза. Это не может быть правдой, она клялась всем святым никогда не возвращаться в этот ад, и вот она здесь. Она слышит макушки елей, зовущие ее по имени, чувствует, как ее затягивает все глубже в свое чрево беспросветная темнота этого проклятого места. Места, которое породило ее. Место, где она, скорее всего, и умрет — так говорит ей сейчас ее сердце.
— Можешь открывать, — произносит Матвей, когда машина наконец останавливается.
Настины веки поднимаются медленно, так что сначала она видит только смазанный блик света фар, отраженный от чего-то большого и темного. Еще миллиметр — и ее глаза цепляются за знакомый завиток резьбы подоконника, и внутри вдруг что-то скручивается, до боли, до крика, который она успевает закусить между сжатых губ.
— Ты дома, — произносит Матвей, открывая дверь и ступая ногами на снег. — И нас тут, похоже, уже кто-то ждет.
Седьмая глава
Нет, ему не кажется.
За дверью, в сенях, под тяжеленными сапожищами ходят ходуном половицы. Мишаня начинает метаться по комнате в поисках выхода из этой западни или хотя бы укрытия. Залезть под кровать — вот его первая мысль, — под ту самую, на которой, как говорят, умер злой одинокий старик, последний житель поселения рабочих. Отчего-то одна мысль об этом заставляет его содрогнуться, но потом он одергивает себя. Старик мертв, чего его бояться, а вот тот, кто обшаривает сейчас сени, громыхая шкафами, очень даже живой. А ведь живые должны быть страшней мертвых, так ведь?
Шаги за стеной замирают. Мишаня опускается на колени, скидывает рюкзак и приподнимает тряпку, которая свешивается с матраса, но под кроватью все заставлено коробками, так что не протиснешься. Он озирается; глаза, успевшие уже привыкнуть к темноте, сканируют комнату вокруг в поисках укрытия, пока наконец не цепляются за черный саркофаг платяного шкафа в углу.
Одеревеневшими пальцами он нащупывает на дверце крошечную зазубрину в том месте, где была когда-то ручка, зажимает ее ногтями и тянет на себя. Из распахнутого гардероба его окатывает тяжелым нафталиновым духом. Сделав глубокий вдох, Мишаня шагает внутрь. Он едва успевает спрятаться, как кто-то пинком раскрывает дверь в комнату.
— Никого, — произносит голос, судя по звуку, принадлежащий кому-то маленькому, кто никак не мог производить такой грохот.
— Тсс. Здесь кто-то есть, я чувствую, — раздается в ответ. Сразу ясно, это и есть владелец громких сапожищ. Выходит, их двое.
— Прекращай паранойю, — продолжает тихий голос. Сейчас Мишане отчетливо слышно: говорит девушка.