Проходит минут десять, прежде чем взгляд его цепляется за знакомый силуэт в толпе. Но это не тот, кто нужен ему сейчас. Замызганная камуфляжная куртка, щетина, тяжелые ботинки — это Егерь. Он стоит на краю площади, вращая головой по сторонам, и держит на коротком поводке большого серо-черного пса, того самого, из леса. Зверь рвется, встает на дыбы и лает, громко, с подвываниями, перекрикивая тамаду. Мишаня смотрит туда, куда хочет рвануть собака. Взгляд его натыкается на сутулую черную фигуру. Чужак. Он поднял воротник шинели, от этого став еще более заметным, как злодей из советского мультфильма, который все равно станет добрым в конце, потому что в мультиках никто не умирает навсегда. Позади него, пряча лицо под волосами, переминается с ноги на ногу от холода бледная, будто бы заплаканная Настя. Чужак берет ее за руку и тянет за собой, вглубь толпы. Она ступает по земле осторожно, будто это место делает ее слабой, выпивает из нее всю силу, которой искрились ее глаза там, в лесу. И тут позади них Мишаня замечает рыжую встрепанную голову Васьки Финна. Он следует за чужаком и Настей, ловко раздвигая локтями взрослых и почти перепрыгивая детей. Пес рвется, Егерь едва тащит его за собой, в сторону, прочь от площади; тамада орет в микрофон, его голос то и дело перебивается режущими слух помехами. Дистанция между ними сокращается, Вася уже тянет руку, чтобы схватить ее за рукав.
— Настя, — кричит Мишаня, опустив стекло. — Настя, сюда!
Она не слышит, его голос тонет в оглушительном визгливом гомоне толпы.
Мишаня заводит двигатель и резко выруливает из парковочного места, бампером цепляя стоящий перед ним «жигуль», так что у того включается сигнализация, и сразу же, мигом, все глаза устремляются на него. Он встречается взглядом с чужаком.
— Сюда давайте, — кричит Мишаня, перегибаясь через сиденья и почти на ходу распахивая пассажирскую дверь. — Пожалуйста, скорее!
Завидев его, чужак меняется в лице, будто бы сразу считывая все одним взглядом: бордовый синяк от брови и до самого виска, распахнутая дверь, крик. Схватив Настю за руку, ничего не объясняя, он тащит ее к машине. Здесь они с Мишаней едины — она им обоим дорога. И если чувства чужака к ней понятны, то отчего она так важна ему самому, Мишаня уяснить никак не может.
Да и не время сейчас для чувств и всех этих копаний. Он дает по газам, прежде чем успевает захлопнуться дверь. Они сворачивают налево на узкую и ухабистую улицу Ленина, которая изгибается вокруг площади, лавируют между прохожими, газ-тормоз, заслуженно получают клюкой по капоту, в конце концов выворачивают в проезд позади вокзала. Когда они наконец останавливаются, Мишаня отрывает руки от руля и обнаруживает, что не может даже повернуть ключ зажигания — так сильно они трясутся.
— Я вас везде ищу! Куда вы делись? — спрашивает Мишаня, пытаясь поймать Настин взгляд.
— Сломалась машина, поймали попутку до поселка, собирались уезжать, — резко, почти срываясь на крик, отвечает чужак. — Бежать нам отсюда надо, Миша. Поможешь?
Мишаня чувствует, как по спине у него пробегает холод.
— Зачем бежать? — спрашивает он, повернувшись к ним.
— Вот и я не знаю зачем. — Настя наконец встречается с ним глазами. — Ведь он меня везде найдет.
— Кто?
Настя жмурится.
— Сатана. Я звала его, и он пришел. Я просила его забрать нас всех, и он заберет, уже забирает по одному, и ничего ты тут не изменишь, никуда не спрячешься.
Сказав все это, Настя распахивает глаза. Зрачки у нее, как две капли масла на сковородке, растекаются, пока не становятся огромными, почти заполняя своей чернотой ее серо-розовые радужки. Отзвуки криков в микрофон, доносящиеся с улицы, напоминают Мишане треск подступающего пожара. Он переводит глаза на чужака — тот щурится, будто хочет что-то сказать, но не решается, только сжимает Настины маленькие белые ладошки в своих здоровенных ручищах.
— Все будет хорошо, — говорит он наконец. — Я тебя увезу отсюда, Стю. Мишка нам поможет, так ведь?
Мишаня сдвигает шапку на затылок.
— Что не так? — таращится на него чужак.
— Тут одна дорога. И прямо за площадью там стоит патрульный. Не местный он, из города. Остановит, боюсь.
— А если я за руль сяду?
— А если ты — тем более. Ты прости, но на местного ты не похож, и даже на городского. А он стоит там с палкой своей полосатой, только и ждет. Нам надо переждать, пока все это рассосется. — Мишаня кивает в сторону площади. — Вечером нужно ехать, по темноте, когда они все уже в город вернутся.
— Вечером, значит. — Чужак кусает губы.
— Но я хотел вам сказать важное, чего, собственно, искал вас, — спохватывается вдруг Мишаня. — Насте грозит опасность.
— Какая? Откуда знаешь?
— Да ко мне заходили. — Мишаня поворачивается к чужаку разбитой половиной лица. — И предупредили.
— Я заметил, но думал, мало ли. Что случилось?
Мишаня рассказывает им, как в его квартиру вломились Вася с Сашей, как требовали не впутывать баб в мужские дела и научить курицу уму-разуму, что это они подложили ему в кровать волчью голову и что они грозились в следующий раз отрубить голову Насте, если он не сделает так, чтобы она оставила их в покое. Все время, пока он говорит, Настя сидит, прислонившись к окну, и рисует на запотевшем от ее дыхания стекле символ.
— Вася — это который? — Чужак поворачивается к Насте.
— Рыжий, финн, — отвечает она, облизнув пересохшие губы.
— Он не финн, просто рыжий, — не задумываясь, поправляет ее Мишаня. — И он был сейчас на площади, вас искал.
— Значит, он тоже в сговоре, — бормочет Матвей.
— В каком? — На лбу у Мишани выступает испарина.
— Тогда, шесть лет назад, в лесу произошло преступление. И тот, кто сделал это, сейчас заметает следы. От свидетелей избавляется. И Настя из них — последняя.
Мишаня вдруг ощущает, как маленький душный салон машины начинает вращаться, и открывает окно. Мысли скачут, перепрыгивая одна через другую, как кошки от веника. Что это значит? Какой еще сговор? А как же его брат? Его тоже… убрали?
— Что нам делать теперь? — Мишаня перегибается через сиденье, пытаясь заглянуть чужаку в глаза. Ему кажется, что голова у него сейчас взорвется.
— Погоди, парень, погоди. Мне подумать надо.
Чужак жмет пальцами виски и отстукивает дробь по полу ботинком.
Из окна, со сцены, эхом разносясь под низким небом, звучат предвыборные речи кандидатов. По размеренному, лишенному эмоций голосу Мишаня узнает Славу.
— Как мало нас осталось! А раньше… в электричке из города было не сесть, так все рвались к нам в поселок. В гостинице номеров свободных никогда не было, а сейчас стоит заброшенная, разрисованная всяким безобразием. Из города к нам за продуктами ездили в универсам, потому что для работников завода все самое лучшее привозили. Есть здесь такие, кто еще помнит те времена?
По толпе прокатывается одобрительный рокот. Выдержав паузу, Слава продолжает говорить:
— Но это можно вернуть! Всех, кто уехал, можно вернуть, и еще столько же приедет новых. В окнах по вечерам будет гореть свет, в магазинах снова будут очереди, поезда снова пойдут к нам.
Среди собравшихся слышатся возгласы согласия.
— Все в наших руках! Точнее, в ваших! Когда вы возьмете в руки бюллетени и будете думать, где поставить галочку, ставьте ее не человеку, не лицу, не мне или моему оппоненту. Ставьте ее напротив своего будущего.
Несколько человек начинает аплодировать.
— Да, это будет непросто и многим здесь пойдет против шерсти, но в том, что я предлагаю, единственное наше спасение. Лес — наш хлеб, он не должен просто стоять, он должен работать на нас, он должен лечь к нашим ногам, как легла природа к ногам сильной Советской державы в свое время, как из развалин и обломков была однажды отстроена наша когда-то великая родина. Нам придется работать, тяжело и в поте лица, но разве нас этим испугаешь? Разве работа — это не то, по чему мы так изголодались?
Теперь толпа срывается в аплодисменты, и он уже их не останавливает, а просто перекрикивает, подкрутив колесико громкости на микрофоне.
— И все вместе мы сможем сказать бедности и забвению, этим двум страшным силам, которые разрывают на части этот поселок и лишают нас всех благополучной жизни: изыди, сатана!
Настя скребет по стеклу ногтем, так что Мишаня кривится. Все стекло изрисовано повторяющимися символами — гора и луна над ней. Он вспоминает что-то услышанное недавно, какие-то обрывки фраз. Место за камнем у обрыва, там, где пещера и склад Егеря, называлось раньше у местных Горой мертвых. Из памяти всплывает что-то еще, но все обрывается, прерванное громким пиликаньем телефона.
Чужак вздрагивает, достает из кармана шинели мобильный, заглядывает в экран, сбрасывает, кривится. Телефон тут же звонит еще раз.
— Я сейчас приду, ждите здесь, — произносит он, выходя из машины.
Они ждут. Над поселком сгущаются сумерки, с опушки леса подступает морозная дымка. На площади заканчивает свою речь второй кандидат. Интересно, смотрит ли мать, думает Мишаня.
— Лес — это ноги, на которых мы стоим. Без леса нам не выйти из небытия и забвения. — Гулкое эхо подхватывает его по-учительски поставленный голос. — Вырубив лес, мы продадим свою душу дьяволу, который тут как тут, среди нас, прячется за своими добрыми намерениями.
В толпе раздается свист.
— Лес — это не рабочие места. Это наши легкие, наше сердце. Наша совесть, в конце концов. То, как относится человек к природе, к беззащитному зверю, говорит о его качествах громче любого лозунга. Я знаю, вы здесь забыли меня, много лет прошло. Но было время, когда вы доверяли мне самое ценное, что есть у вас, — ваших детей. Вспомните те годы, вспомните, скольких мы с вами вернули на путь истинный, скольких отправили в новую жизнь? Время и нам двигаться дальше. Время оставить позади то, что уже не спасти. Время начать заново. Поставив галочку напротив моего имени через неделю, вы отдаете выбор за голос своего собственного разума, а не за эмоции, не за ностальгию по ушедшему, которое всегда кажется лучшим. Вспомните, как было на самом деле десять, двадцать лет назад. Вспомните пыль, гул машин, копоть труб. Смены по двадцать часов и мизерные зарплаты. Этот поселок и этот завод — не наша земля обетованная. Пора двигаться дальше.