Из толпы снова раздается недовольный свист и рокот. Белобрысый кашляет, начинает говорить что-то еще, но сбивается. Микрофон достается кому-то другому, видимо, тамаде. Он начинает прощаться. В этот момент в стекло «лансера» раздается стук. Мишаня почти вздрагивает и поворачивает голову. Слава. Поверх белого пиджака черная охотничья куртка, жиденькие волосы зализаны, на странном его младенческом лице дружелюбная улыбка.
— З-здравствуйте. — Мишаня опускает стекло и высовывает голову наружу. — Тут нельзя парковаться?
Слава хмурится.
— Думаю, молодой человек, вам нечего беспокоиться за стоянку в неположенных местах, без прав-то, — добродушно ухмыляется он, потом пригибается и заглядывает в салон, на заднее сиденье, где дремлет Настя. — А, вот и Анастасия.
— А зачем вам Настя?
Слава стучит рукой по стеклу. Вздрогнув, Настя просыпается и, потирая глаза, глядит на него в окно.
— Я ее до города подброшу вместе с молодым человеком.
Он кивает на УАЗ, который стоит позади «лансера»; дворники медленно слизывают с запотевшего лобового стекла одинокие бестелесные снежинки. Мишаня присматривается: на переднем сиденье угадывается рослая фигура чужака.
— Анастасия, тебя твой Матвей в машине ждет, — произносит Слава, осторожно открывая пассажирскую дверь и протягивая ей руку. — Вы домой едете, все будет хорошо теперь. Он мне рассказал про вашу ситуацию, мы с ним старые друзья, я вам помогу.
— П-правда? Спасибо вам, — с сомнением в голосе отвечает Настя, перевешивая ноги через порог.
Он берет ее ладонь в свою руку в черной перчатке, помогает ей вылезти. Мишаня смотрит на них, потом на чужака и тоже выбирается из машины.
— А чего Матвей сам не вышел к нам?
— Да это я его попросил подождать. Мне поговорить надо с тобой, Михаил.
Слава придвигается на шаг ближе.
— О чем?
— Ты прости, что парни эти так жестоко со зверем обошлись. Я их не просил и не нанимал, я только награду предложил. Я за гуманное обращение. Можно было его застрелить, и все, как дед твой. А не так. Теперь он мне в кошмарах снится, будто это я во всем виноват. Так что ты пойми ситуацию. И матери своей передай, что я к этому отношения не имею, ладно?
Мишаня смотрит на Славу, кивает, а сам думает только об одном: как это так — Настя уедет, как это так, она ведь только приехала. Когда он увидит ее снова?
— Так что? — Слава кладет ему руку на плечо. — Мы достигли взаимопонимания?
— Конечно.
— Ну вот и славно. А теперь пора прощаться. Поехали мы.
Настя смотрит на Мишаню, глаза у нее блестят, как будто она чувствует то же, что и он. Он делает шаг к ней и обнимает ее, вжимается лицом в ее черные волосы. Ему странно от осознания, какая же она маленькая. Вроде бы старше его, а такая крошечная, как будто на ладони поместилась бы. Когда Мишаня отпускает ее, Слава берет Настю под руку и что-то шепчет ей, подводя к машине. Она запрыгивает в открытую перед ней дверь УАЗа, и тот медленно трогается с места, выруливает на дорогу. Огромные колеса скрипят по тонкой ледяной корке на асфальте. Мишаня возвращается к «лансеру» и замечает на заднем сиденье что-то черное. Нагнувшись, он видит, что это рюкзак чужака. Схватив его, он пускается бежать вслед медленно удаляющемуся УАЗу, размахивая руками, проскальзывая на стоптанных подошвах кед, крича во все горло.
Машина возникает не пойми откуда. Точнее, выруливает из-за угла. Это доверху груженная аудиоаппаратурой легковушка, парень за рулем говорит по телефону и тоже замечает Мишаню только в самый последний момент.
Ударом Мишаню опрокидывает на землю. Он лежит навзничь, приземлившись спиной на туго набитый рюкзак. Когда он смотрит назад, УАЗ уже почти исчезает за поворотом. Но он все еще достаточно близко, чтобы Мишаня мог рассмотреть символ, нарисованный сзади на дверце его багажника. Это пологая серебряная гора, над которой восходит черное солнце.
В машине у Славы тепло и очень чисто, так чисто, что Настя, прежде чем закинуть ноги в салон, обстукивает с бот прилипший снег. Она устраивается на заднем сиденье и складывает ладони на коленях. До сих пор, с самого их похода к камню этим утром, она не может отделаться от мысли, что это все сон. Она не может быть здесь, в поселке. Этого поселка не существует, она его выдумала. Такое место можно только выдумать. А вместе с ним и то, что было с ней шесть лет назад, весь этот обряд. Но только это правда было, по-настоящему. Она звала, и он пришел. Как сказал Матвей, он всегда приходит, когда зовешь его, только мы не всегда это замечаем. Она вот забыла. А теперь вспомнила. И больше не было никакого смысла бежать, бороться, протестовать. Она сама сказала: приди и забери меня, — и он явился. Взял ее. И теперь он всегда с ней, этот дьявол.
Слава отъезжает от припаркованного «лансера», высокий красивый мальчик с серо-желтыми волчьими глазами смотрит им вслед. Она прикладывает ладонь к стеклу, но он не видит, оно тонированное. Хорошо, что они уезжают, иначе она еще и эту душу за собой утащит.
— А куда мы едем? — спрашивает она у Матвея, перегнувшись через сиденье.
Он молчит, уставившись на носки своих армейских ботинок. Тем временем под стрекотание радиоприемника, то теряющего, то снова находящего волну, главная улица поселка заканчивается, и они сворачивают на петляющую между высоких елей дорогу к заводу.
— Матвей. — Настя трясет его за плечо. — Зачем мы едем обратно в лес? Я думала, мы…
Она не договаривает, потому что чувствует что-то мокрое, масляное на своих пальцах. Настя подносит руку к глазам. В темноте красное кажется ей черным, но она узнает этот запах, как она может его забыть.
— Матвей, Матвей, у тебя кровь! — Она трясет его сильнее, пока его голова не падает на плечо. Изо рта у него черной мерцающей нитью тянется вниз струйка крови. Она набирает в легкие воздух, она хочет закричать, но закусывает губы. Раздается щелчок центрального замка.
— Я так и запомнил, что ты не из крикливых, — говорит Слава с добродушной ухмылкой.
— О чем вы говорите? У него кровь. Нам надо в больницу. — Настя произносит эти слова скорее для протокола, потому что должна сказать их, а не потому, что они сейчас имеют хоть какое-то значение. Она смотрит на профиль Славы в темноте. Все складывается, неожиданно и четко. Его голос и позвякивание связки ключей, когда машина подскакивает на кочках. Спокойная, неторопливая точность его движений. Запах в этой машине, запах от его одежды. Ее начинает мутить, откуда-то из центра солнечного сплетения поднимается боль вперемешку с желчью, она открывает рот и с криком бросается вперед: рот искривлен дугой, зрачки огромные, черные, как следы от выстрела. Хватается за руль, выворачивает его в сторону, до упора.
Картинка расплывается у нее перед глазами. Она на снегу, как она оказалась на снегу? Она пытается вскочить, ударить, оцарапать, укусить, плюнуть, пнуть, но черная фигура двоится и троится у нее в глазах. Что-то тяжелое приземляется ей на затылок, раз, другой, третий, боль похожа на разряд электричества. Она уворачивается, но перед глазами все плывет от обжигающих ярко-красных волн боли. И вот носки сапог снова и снова врезаются в нее. Она откидывает голову назад. До слез в глазах она смотрит на ослепительные огни фар, пытаясь различить между ними гору с закатывающимся солнцем — знак ее судьбы, от которой, видимо, ей все-таки не суждено уйти. Когда Слава хватает ее за шкирку и тащит по земле к машине, она уже не сопротивляется.
Слава открывает дверцы багажника. Внутри стоит клетка, такая, в которых охотники возят своих собак: плотные металлические прутья и щеколда снаружи. Внутри воняет псиной. Обычно ей нравится запах собак, у нее в детстве был пес, у них с дедушкой, она любила его. Когда дед уходил на ночную рыбалку, она пускала его в избу спать к себе в кровать. Это было до того, как она стала Стюхой, когда она была еще Настей, когда носила свои прозрачные серебристые волосы заплетенными в две жиденькие косы, когда в ее сердце еще не было всей этой ненависти. Забравшись в клетку, она сворачивается в углу в куче скомканных тряпок и пытается вспомнить, как выглядела морда собаки. Она помнит его запах, помнит, как билось его сердце — быстрее и чаще, чем ее собственное, когда он спал у нее в ногах, но не помнит его глаз. Может быть, все еще вернется. Там, на камне, в ней что-то открылось, как будто это страшное, что случилось с ней там, своим тяжелым черным грузом держало под собой и все хорошее. А теперь все начало возвращаться. Только вот зачем это все ей? Чтобы было страшнее умирать теперь, потому что жизнь, несмотря на то, что случилось с ней, не всегда была таким уж адом?
Слава закрывает двери, и последнее, что она видит, — его темный силуэт на фоне медленно ползущих вниз снежинок. Так лучше — не видеть его лицо, пусть лучше он будет сатаной, чем кем-то живым. Она сворачивается на тряпках.
— Вот, хорошая девочка.
В наступившей темноте раздается хриплый щелчок защелки. Они едут долго, так долго, что она теряет ощущение времени, ее сознание цепляется за далекий и приглушенный звук радио. Она следует за музыкой, вслушивается в слова поп-песен, бессмысленных и незнакомых, — что угодно, только не тишина. Мысли бьются у нее в голове, как мотыльки, запертые между оконных рам. Внезапно музыка затихает, в наступившей тишине она слышит свое дыхание. А потом — голос, снова:
— За Матвейку своего не грусти, его душа в рай пойдет. Он, конечно, дурачок наивный, хоть и строит из себя бог весть что. Я сказал ему: найдешь мне Настасью — сделаю тебе паспорт на новое имя, начнешь другую жизнь, без долгов и без судимостей. И он, молодчик, нашел ведь. Я тебя шесть лет отыскать не мог, а он… сердце влюбленное — вещун. А ты предала его, сдала деду своему. Нехороший ты человек все-таки, черная душа у тебя. Не то что Матвейка твой. Он ведь передумал, знаешь ты или нет? Сказал, мол, не нужен мне твой паспорт, договор наш я разрываю, Настя ничего не помнит, она думает, это черти к ней на огонек заглядывали. Но как же я могу вас двоих отпустить? Вот как, сама подумай? Что ты заставила меня сделать с хорошим парнем, а, Анастасия?