Он цокает языком. Настю передергивает от отвращения. А еще — от боли, но эта боль — другая, она не в теле. Такое никогда не заживет.
— Ты знаешь, я хороший человек. Ведь я всего лишь хочу, чтобы этот поселок перестал быть помойкой. Ведь согласись, я много делаю для жителей? И особенно много сделаю, когда стану депутатом. Мы добьемся того, чтобы с этого богомерзкого языческого леса сняли статус заповедника, будем вести лесозаготовки, пилораму построим. Еловыми досками и карельской березой с финнами торговать будем. Все хорошо заживут, слышишь меня? Влада жена у меня туда бухгалтером пойдет, я ее не брошу. Михаил подрастет — тоже трудоустроим. Я никого в беде не оставлю. Ты слышишь меня? Чего молчишь?
Что он сделает, если она не ответит? Убьет? Эта мысль вызывает у нее горькую ухмылку.
— Молчишь? Твое право. Я бы тоже, наверное, молчал на твоем месте. Но ты же понимаешь, что, когда я приехал в этот ваш богомерзкий лес на этот чертов камень, я не знал, что все так у нас с тобой выйдет. Думал, выгоню вас оттуда, родителям скажу, может, милицию вызову. Но там вдруг ты… вся такая почти голая. Я знал, видел, что ты давно со мной заигрывала, все в клуб приходила, будто дома нет компьютера своего. Ты, ведьма, соблазнила меня. Ты не можешь меня в этом винить. Да и никто и никогда это мне в вину не поставит. Ты понимаешь, что ты и есть тот самый сатана, которого ты все хотела призвать? Что от тебя все зло? Ты людям жизнь травишь, дрянь ты. Это я… не в обиду тебе, просто факт констатирую, Анастасия.
Он тяжело, раздраженно вздыхает, как уставший родитель, который в третий раз за неделю выговаривает ребенку за двойку.
— Знаю, что извинений от тебя не дождусь, но все равно скажу. Ты меня толкнула к этому и должна знать. Я ведь не убийца. Когда они пришли ко мне, твои дружки-сатанисты, я сначала им денег дал, и щедро, несмотря на то что у них ничего не было, никаких доказательств, только то, что они видели, и все. Но я маму свою не хотел расстраивать этой фигней, понимаешь? Она у меня старенькая, сердце слабое. Пришлось дать им денег. А я ведь не Абрамович тоже. Раз, другой. Потом я отказался, и тогда они стали грозиться, что найдут тебя, что в полицию приведут и ты все расскажешь. Ну сама посуди: разве мог я это допустить? Особенно перед выборами. Вот и пришлось. И если с первым, Владом, там я сам придумал, как из положения выйти, то с Петром уж не обессудь, там судьба решила. Зверь ведь мог его и не тронуть, ты понимаешь? Он мог на меня пойти, ведь я его неделю без еды в клетке этой самой держал. А тронул его, еще как тронул. Жалко мне было зверя, честно скажу. Жестоко истязала его эта шпана с поселка, но что делать, собаке — собачья смерть. А ведьме — ведьмина, ты уж не обижайся. Никак невозможно допустить, чтоб ты жила, ты ведь расскажешь всем, а мне нельзя, у меня выборы. Люди ждут перемен. Мы с тобой не можем стоять на пути, мы пешки. Тем более тебе-то зачем жить? Ты мужа своего убила, я уже про это слышал. Тебе вместо тюрьмы лучше сразу в гроб, уж поверь. Наказание за грехи. Отпущение. Что такое жизни нескольких конченых шантажистов по сравнению с целым поселком? Тем более это все твоя вина. И мальчишки, и этот твой герой в шинели, который за паспорт тебя из-под земли достал. Видишь, как ты всех портишь? Ведь когда он пришел ко мне после тюрьмы за помощью, он и не думал, что так все выйдет. Он тебя любил, хотел отсюда увезти, а в итоге привез и теперь будет лежать рядом с тобой, в небо смотреть. Найдут вас — все плакать будут. Ромео и Джульетта, все дела. Все ты, Анастасия. Самой не стыдно-то?
Насте хочется кричать, выбраться из клетки и разорвать его голыми руками, пальцами, выдавить ему глаза, вырвать ногтями кадык, смотреть, как он кровью захлебывается. Знакомая бессильная злость, от которой она бьется о стенки клетки, как зверь, стучит в нее лбом, пока не чувствует во рту металлический вкус крови.
— Ну, уймись, уймись. И подумай, ведь я прав. Ты — конченая, обреченная, как и мать твоя. Не жить тебе среди людей, не стать тебе нормальной. Ты — зло. Тебе не место среди нас.
Его слова бьют ее куда-то в центр солнечного сплетения, больнее кулака, так что ей перекрывает дыхание. Она вспоминает всех, кого любила и кто любил ее: мать, дед, бабушка, Матвей, Артур… все мертвы. И это даже не весь список. Может, стоит уже прекратить эту борьбу? Да и за что она борется? За свою жизнь? Но разве есть ей ради чего жить? Может, он прав? Она затихает, свернувшись в углу. Лица проплывают у нее перед глазами, они улыбаются ей, они хотят ей помочь, а она…
— Простите меня, — произносит она пересохшим ртом, достаточно громко, чтобы он мог расслышать.
— Господь простит, — отзывается Слава с водительского сиденья.
— А куда мы едем? — спрашивает Настя, ей стыдно от того, каким слабым и тихим кажется ее голос.
— К маме.
Она сглатывает подступивший к горлу комок.
— Куда мы едем?
— Ты не волнуйся, скоро все закончится. Осталось чуть-чуть.
Она спрашивает его снова и снова, но он молчит, делает радио громче.
Кругом становится совсем темно. Музыка на радио начинает кашлять и прерываться, Слава крутит колесико приемника до тех пор, пока тот не ловит единственную волну, но вскоре и она переходит в хриплый шепот, а потом и вовсе затихает. Настя знает, куда они едут. Там, где все началось, там все и закончится. Странно, но от этой мысли ей совсем не страшно — наоборот, она испытывает что-то похожее на облегчение.
Последний километр они движутся в полной темноте и тишине, если не считать шелеста асфальта под покрышками и тяжелого Настиного дыхания. Совсем скоро машина замедляет ход, и Настя ударяется головой о прутья клетки, когда УАЗ входит в резкий поворот. Теперь, по снегу, колеса плывут беззвучно, будто они въехали не в лес, а в открытый космос.
И тут пузырь вакуума, в котором они плывут, резко лопается. Раздается хлопок, машина оттормаживается, ее заносит вбок и закручивает. Слава шепчет сквозь зубы то ли проклятие, то ли молитву — впрочем, между этими вещами нет разницы, не для него. Он открывает дверь и выпрыгивает на снег.
— Что же это такое делается? Совсем с ума посходили, накидали в лесу гвоздей, что ли?
Он распахивает дверцы багажника и шарит рядом с клеткой в поисках чего-то. Настя чувствует его запах, близко, звук его дыхания, и ее выворачивает наизнанку. Она зажимает себе рот ладонями и вжимается в угол клетки, потом взгляд ее падает в темноту за его спиной, и она вскрикивает.
— Да погоди ты бояться, не до тебя сейчас, за домкратом я.
Но Настя боится не его. В разлившемся по поляне красном свете противотуманных фонарей она видит, что от черного, как зрачок, камня отделяется тень и движется прямо на них. Слава только и успевает обернуться, когда на мгновение поляну освещает вспышка, звучит еще один хлопок. Он снова шепчет сквозь зубы и медленно съезжает вниз, придерживаясь руками за распахнутую дверцу багажника.
В этот момент Настя верит в сатану. В этот момент Настя верит в бога, потому что они невозможны друг без друга, как молитвы и проклятия. Она зажмуривается и слушает, как шаги приближаются к ней.
— Настя, — произносит голос рядом с ней, и она открывает глаза. Перед ней лицо.
Подсвеченное красным, оно кажется ей чужим, но через мгновение она уже различает огромные испуганные глаза и шапку, сдвинутую на макушку.
— Миша!
— Я сейчас тебя выпущу!
Он шагает прямо к багажнику, он так близко, что ей уже не видно его лица, только куртку, но слышно, как ерзает под его пальцами тяжелая ржавая задвижка.
— Вот, почти… — Он не успевает договорить. Его слова растворяются в темноте вместе с паром его дыхания, потом он со свистом втягивает в себя воздух и пятится назад. Позади него стоит Слава. Мишаня отходит все дальше и дальше, пока не доходит до камня и ложится на него спиной. В свете красного фонаря кровь кажется черной и капает на снег, как тайная азбука, вырисовывая послания кому-то, кто найдет их потом, когда все закончится.
Настя кричит, бьется о клетку, проклинает его, но он, кажется, не слышит ее, он стоит и шатается, как игрок в компьютерной игре, которому остался один удар. А у Мишани ударов уже не осталось. Прислонившись спиной к черному камню, он откидывается назад.
— Тварь, почему он, зачем он? Я — ладно, но он! — кричит Настя так яростно, что ей кажется, что одной своей ненавистью она бы убила его, уничтожила, подожгла прямо тут, на месте, как костер, в который прыснули парафином. Если бы могла.
Слава будто не слышит ее, обходит машину с другой стороны, открывает дверь. Он забирается на водительское место и прислоняет лоб к рулю.
— Как же вы все мне надоели, видит бог, — шипит он сквозь зубы и затихает. — Я ж добра всем желаю. Я же хороший человек.
— Миша, Мишенька, ты живой? — зовет Настя. — Скажи что-нибудь. Поговори со мной.
Он лежит неподвижно, глаза смотрят в небо.
— Миш, что ты там видишь в небе, скажи мне, а?
Наконец его губы приоткрываются.
— Небо.
— И какое оно, небо? Опиши мне?
— Со звездами.
— Правда? Ведь только снег шел, неужели звезды? Откуда?
— Он и сейчас идет, только почему-то не на нас.
Его голос звучит слабо, так слабо, что Насте страшно.
— А какого цвета небо?
— Зеленое.
— Зеленое?
— Я ног не чувствую.
Настя пытается просунуть пальцы между прутьев клетки и протолкнуть задвижку.
— Почему небо зеленое?
Она просовывает мизинец, тянется, но задвижка слишком далеко, она только царапает кожу в кровь, едва прикоснувшись к ржавому ледяному металлу.
— Как будто в небе река разлилась, знаешь.
— Наверное, это северное сияние.
— А мне кажется, что река и что мы с тобой лежим на дне этой реки, — произносит Мишаня, прикрывая глаза, будто от усталости. — Холодно так…
— Нет, Миш, мы не в реке, посмотри внимательней, мы с тобой на берегу. — Настя снова протискивает пальцы между прутьев. — Мы с тобой стоим на берегу и бросаем в воду камушки, и от них расходятся по воде круги, видишь?