— Вижу, кажется, — шепчет он еще тише. — Прости, что я никого не спас. Прости, что я подвел тебя, дал ему увезти тебя. Я тупица. Я трус.
— Нет, Миша, ты самый храбрый из всех, кого я знаю. И самый умный.
— Хочу в реку. Прыгнешь со мной?
Щеколда, кажется, поддается, Настя давит вперед, но она сдвигается только на миллиметр.
— Ты знаешь, что эта река дает силу?
— Какую? — Его голос, кажется, звучит чуть громче.
— Магическую. В небесной реке заключена мудрость Севера, Миш, — произносит Настя, продолжая давить на щеколду. — Тот, кто умеет слушать, услышит ее и станет самым могущественным шаманом Севера.
— Откуда ты знаешь?
— Читала в книге. А еще мне рассказывал об этом один профессор в Петербурге. Он такой умный, он не может ошибаться. Он сказал, что на Севере есть еще особенные люди. В наших краях, в нашем поселке, живут люди, у которых есть волшебный дар.
Сейчас Настя готова соврать ему что угодно, лишь бы только он не уходил.
— Иногда мне кажется, что я слышу вещи, которые происходят в лесу, вещи, которых не видно, — произносит Мишаня, облизнув губы. — С тобой так бывает?
Настя вспоминает мать, ауканье перед бедой.
— Нет, со мной такого ни разу не было, клянусь. Вот видишь, ты особенный. У тебя есть дар.
— Если бы у меня был дар, я бы нас спас. А так мы умрем из-за меня.
— Надо верить, Миша, надо верить очень сильно, и река потечет через тебя, и тогда ты станешь сильнее всех на свете.
Настя зажмуривает глаза. Сейчас она готова поверить во что угодно. Умереть самой — это одно, но нельзя допустить, чтобы зло, идущее за ней по пятам, обрушилось на этого мальчика.
— Чему ты его учишь, дура грешная? — спрашивает Слава, выходя из машины. В одной руке у него Мишанино ружье, в другой — веревка. — Лучше бы молитву прочла за вас обоих, пока не поздно. Еще один грех на твою душу.
Настя переводит взгляд на Мишаню, тот закрыл глаза, лицо его даже в красном свете кажется бледным.
— Миш? Мишенька?
Он не отвечает ей, хотя губы его шевелятся.
— Не разбудишь уже, сколько ни ори, все зря. — Слава прислоняет ружье к стволу дерева и крестится, перекосившись от боли.
В этот самый момент на камне Мишаня открывает глаза и смотрит прямо вверх, туда, где в просвете меж облаками течет полыхающая брызгами малахита река. Его губы растягиваются в улыбке, а потом начинают шевелиться, шептать что-то. Настя прижимается лицом к прутьям клетки, пытается прочесть по губам то, что он говорит, но всякий раз слоги сбиваются и складываются во что-то странное и нечленораздельное, будто бы это какой-то чужой язык. Кажется, кроме его шепота, все кругом затихает. Облака расползаются чуть шире, как расходящийся шов, из-под них показывается одинокая яркая точка.
— Ты чего бормочешь там? Что за дьявольщина? Молись лучше, молись, пока жив. Господь милосердный все простит, если намерения твои чисты. — Слава снова крестится и перекидывает веревку через тяжелую еловую ветку. — Это для тебя, Настя, на соседнем дереве с матерью будешь качаться.
Мишаня продолжает говорить, все громче и громче.
— А ну заткнись. — Слава направляется к нему и останавливается в шаге от камня. — Хватит этой чертовщины.
И Мишаня замолкает. И вместе с ним замолкает все, будто они и правда больше не в лесу, а на дне этой зеленой реки, плывущей над ними, смотрят вверх, на небо, полное звезд. И тут раздается звук. Сперва далекий, он приближается и приближается, пока не превращается во что-то большое и черное, сверкающее желтыми глазами и прыгающее прямо на Славу. Тот падает, волк становится лапами ему на грудь, хватает за горло, но Славе удается вскочить и выхватить из сапога нож. Он замахивается, но волк быстрее: он хватает его за запястье, и нож падает на землю. Слава пятится, пытается подойти к дереву, где он оставил ружье, обе его руки подняты вверх, с окровавленного запястья на снег стекают тонкие черные струйки. Но зверь не дает ему двигаться, оскаливает красные клыки и смотрит на него красными глазами, пока красный свет фонарей отбрасывает блики на его красную шкуру. Развернувшись, Слава бросается в чащу. Волк кидается за ним, но не спешит, будто бы знает, что уже победил. Прежде чем исчезнуть во тьме, зверь оборачивается и бросает на Настю единственный взгляд своих сверкающих глаз, а затем устремляется во мрак, ступая след в след по кровавым отпечаткам ног своего врага.
— Миша, Мишенька, — кричит Настя, прижавшись лицом к прутьям клетки. — Мишенька, открой глаза.
Но мальчик лежит без движения, губы его побелели и превратились в тонкую черную линию, прочерк. Настя смотрит на задвижку на дверце клетки, затем на свои окровавленные пальцы. Потом переводит глаза на Мишаню: его тело, распростертое на черном камне, выглядит таким хрупким.
Облака сходятся, как застегнутая молния, начинает валить снег. Крупные снежинки ложатся мальчику на грудь, слой за слоем, и не тают, как пепел. И тут на Настю находит ярость. Ее будто изнутри ослепляет черным светом, ей кажется, что ее тело растет, пухнет, как у оборотня, заполняя собой всю клетку, и она начинает биться о прутья всем телом, до крови рассекая кожу, крича и забывая дышать. Ей кажется, что вот он — ад, вот оно, ее наказание: биться здесь, как вырванное сердце, пока он умирает там. Она ударяется в дверцу, собрав все свои силы. И в этот момент все разбивается на части. Настя лежит в снегу, клетка расколота пополам, кругом кровь, снег и небо, закрывшее их от мира, как сведенные ладони.
Она выбирается из груды металла, поднимается, бежит к камню, который от пролитой на него крови блестит, как чугунная сковородка с растаявшим маслом. Добежав, она дотрагивается до Мишиной щеки — холодная. Она шарит в карманах его куртки, находит телефон, вбивает трясущимися пальцами номер службы спасения, но связи нет, ни одного деления.
— Миша, Мишенька, ты слышишь меня?
Он молчит, снежинки медленно приземляются ему на лицо.
— Миша, послушай меня, не прыгай в реку, останься со мной здесь.
Он шевелится, кончики пальцев сжимаются, будто он хватается за невидимый край чего-то и тянется вверх, наружу, обратно к ней. Наконец он открывает глаза.
— Живой! Миша! Ты… это ведь ты нас спас! Ты позвал этого волка, ты ведь?
Она наклоняется к нему, стряхивает красные снежинки с его красной шапки. Ей хочется спросить у него о том, что случилось, откуда пришел волк, и на каком языке он говорил, и, главное, с кем. Но какой ей толк от этих ответов, если он умрет.
— Пойдем. Ты можешь идти?
Она подхватывает его под руку, стараясь не смотреть на рану у него в груди, вокруг которой ткань куртки стала черной и липкой, как мазутная лужа. Он опирается о ее плечо, каждый шаг отдается болью в его теле — она чувствует это по тому, как он сжимает ее пальцы. Дойдя до машины, она прислоняет его к капоту и забирается в салон, шарит в поисках ключей, но их нет, они остались на связке, которая приделана к ремню Славиных штанов. Она старается не глядеть на Матвея, ему она уже ничем не сможет помочь.
— Миша, Миш, ты как?
Она берет его лицо в свои руки.
— Ты можешь идти?
Он кивает. Он сильный, он смелый, он не такой, как она. Она взваливает его себе на плечо, и они бредут между деревьев, к дороге, туда, где им кто-нибудь поможет. Но дорога черна, непроглядна, никто их здесь не спасет. Лишь снежинки рассекают ее косыми линиями.
Мишаня сжимает ее пальцы.
— Что такое?
Сил говорить у него нет, и он просто кивает ей куда-то в сторону, на обочину. Она включает фонарик в его телефоне и светит туда, куда смотрят его волчьи глаза. Там, в грязи, под снегом что-то блестит. Велосипед.
— Ты сможешь держаться?
Он кивает.
— Обхвати меня руками сильно-сильно и ни за что не отпускай, хорошо?
Он кивает, и она чувствует, как его подбородок касается ее плеча.
Педали крутятся с трудом, дорога скользкая, груз, который она везет у себя на спине, кажется ей непосильно тяжелым, но она движется вперед, она чувствует себя цельной, такой, как никогда в жизни. Ей больно и тяжело, и каждый вдох дается с трудом, но эти вдохи наконец чего-то стоят.
Больницы пугают ее. В них слишком много света и негде спрятаться, слиться с обстановкой, стать незаметной, как она это любит и умеет. Поэтому она вынуждена сидеть в этом белом коридоре, волоча по кафелю полами своей черной шинели, как насекомое, приколотое иголкой к листу белой бумаги. Она ждет. Она до крови обгрызает заусенцы на каждом пальце. Она считает трещины в плитке. Она пытается придумать, кому можно молиться. И тут дверь в конце коридора открывается. Настя не сразу понимает, что это не тот конец коридора и не та дверь. Она думает, что сейчас к ней выйдет врач, что она наконец узнает, жив он или умер. Но вместо врача появляется кто-то другой, мужчина в черной, легкой не по погоде кожанке, за ним второй. Настя опускает глаза, смотрит в пол, как будто так они могут не заметить ее, пройти мимо. Они останавливаются перед ней, и один из них, обутый в большие солдатские ботинки, говорит:
— Анастасия Меркулова? Вы арестованы за убийство.
Девятая глава
Открыв глаза, он видит перед собой лицо в ореоле света. Дед. Он улыбается ему благостно, почти нежно, так, как никогда не улыбался раньше, обнажив беззубые розовые десны. Но через мгновение медсестра, которая держит коляску за два торчащих из спинки рога, разворачивает старика другим боком, и Мишаня видит, что вторая половина лица у него будто стекает вниз, как подтаявший пластилин.
Он тянет к деду руку. Тут же замечает, что из локтя у него торчит катетер, присоединенный к длинной прозрачной трубке, из которой ему в вену капает что-то розовое.
— Дед, как ты? Как себя чувствуешь?
Старик улыбается, показывает большой палец, потом три раза тычет Мишане в грудь, шамкает челюстями и поднимает бровь.