Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу…» — и исчез.
Марфенька хотела тоже идти, но бабушка удержала ее.
— Послушай, душечка, подь сюда, что я тебе скажу,заговорила она ласково и немного медлила, как будто не решалась говорить.
Марфенька подошла, и бабушка поправляла ей волосы, растрепавшиеся немного от беготни по саду, и глядела на нее, как мать, любуясь ею.
— Что вы, бабушка? — вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему ведет это предисловие.
— Ты у меня добрая девочка, уважаешь каждое слово бабушки… не то что Верочка…
— Верочка тоже уважает вас: напрасно вы на нее…
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды,лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все в книгах написано!
Бережкова задумчиво вздохнула.
— Что же вы хотели сказать мне? — с любопытством спросила Марфенька.
— А вот что: ты взрослая девушка, давно невеста: так ты будь немножко пооглядчивее…
— Как это пооглядчивее, бабушка?
— Погоди, не перебивай меня. Ты вот резвишься, бегаешь, точно дитя, с ребятишками возишься…
— Разве я бегаю? Ведь я работаю, шью, вышиваю, разливаю чай, хозяйством занимаюсь…
— Опять перебила! Знаю, что ты умница, — ты клад, дай бог тебе здоровья, — и бабушки слушаешься! — повторила свой любимый припев старушка.
— Так за что же вы браните меня?
— Погоди, дай сказать слово! Где же я браню? Я говорю только, чтоб ты была посерьезнее…
— Как, уж и бегать нельзя: это разве грех? А вон братец говорит…
— Что он говорит?
— Что я слишком уж… послушная, без бабушки ни на шаг…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
— Нет, бабушка, не говорите, — он рассердится, что я пересказала вам…
— И хорошо сделала, и всегда так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
— Разве я девочка? — обидчиво заметила Марфенька. — Мне четырнадцать аршин на платье идет… Сами говорите, что я невеста!
— Правда, ты выросла, да сердце у тебя детское, и дай бог, чтоб долго таким осталось! А поумнеть немного не мешает.
— А зачем, бабушка: разве я дура? Братец говорит, что я проста, мила…что я хороша и умна как есть, что я…
Она остановилась.
— Ну, что еще?
— Что я «естественная»!..
Татьяна Марковна помолчала, по-видимому, толкуя себе значение этого слова. Но оно почему-то ей не понравилось.
— Братец твой пустяки говорит, — сказала она.
— Ведь он умный-преумный, бабушка.
— Ну, да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом.
— Господи, ужель я дура такая?
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать…
— Зачем же, бабушка?
— А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого…
— Не все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит…
— И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать, — острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то…
— За что же вы, бабушка, браните меня? — с нетерпением спросила Марфенька.
У ней даже навернулись слезы.
— Вы говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь — ну, не стану…
— Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как птичка, и дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй…
— Так за что же браните?
— Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем… Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь…
— Не прикажите ему приходить! — сердито заметила Марфенька. — Я с ним теперь слова не скажу…
— Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним..»
Марфенька вспыхнула.
— Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя поцелую!
Бережкова поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — s305 а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
— Вот теперь уж… — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, — пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по переулку за мной, чуть не съели…
Он хотел взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла:
— Je vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable.[109]
Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил.
— Марфа Васильевна, — заговорил он, — пойдемте в залу, к террасе — смотреть: сейчас молодые проедут…
— Нет, — важно сказала она, — merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть…
— Ну, пойдемте же разбирать новый романс…
— Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке…
— Пойдемте к роще — сядем там: я почитаю вам новую повесть.
Он взял книгу.
— Как это можно! — строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, — дитя, что ли, я?..
— Что это такое, Татьяна Марковна? — говорил растерянный Викентьев, — житья нет от Марфы Васильевны! Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку.
— Mille pardons, mademoiselle de vous avoir derangee[110], — говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. — Sacrebleu! ca n'entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle…[111]
— Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька!
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grace![112] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j'ai des visites a faire… Ah, diable, ca n'entre pas…[113]
Марфенька крепилась, кусала губы, но смех прорвался.
— Вот он какой, бабушка, — жаловалась она, — теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть!
— А что, похоже? — спросил Викентьев.
— Полно вам, божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. — Подите, бог с вами, делайте, что хотите!
XIX
На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила ноты, книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям, как вдруг снаружи, со стороны проезжей дороги, раздался и разнесся по всему дому чей-то дребезжащий голос.
— Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Прими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневното! Дома ли богом хранимая хозяйка сей обители?.. Да тут никого нет!
Голова показалась с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как были, каждый в своем положении.
— Боже мой, Опенкин! — воскликнула бабушка почти в ужасе. — Дома нет, дома нет! на целый день за Волгу уехала! — шепотом диктовала она Викентьеву.
— Дома нет, на целый день за Волгу уехала! — громко повторил Викентьев, подходя к окну столовой.
— А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! — говорил голос. — Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница, и колесница дома, а стало быть, и хозяйка в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, — либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда в храмину паки вступит.