— Давайте присядем, молодой человек. Вон там, в сторонке… Здесь получилось явное недоразумение. А вы, детки, оставьте нас. — Она посмотрела на старшего, взяла Валерия за локоть и, как ребенка, повела в сторону глухой аллеи, где метрах в тридцати стояла скамья. — Вы не волнуйтесь. Здесь получилась какая-то неувязка. Скажите, вы смолянин?
— Нет, я москвич. — настороженно проговорил Валерий.
— И родились в Москве?
— Да, в Москве.
— Сколько вам лет?
— Шестнадцать… В августе будет семнадцать.
Словно что-то подсчитывая в уме, женщина на минуту умолкла, потом пристально посмотрела на Валерия.
— Значит, в августе? Какого числа?
— Восемнадцатого.
Дойдя до скамьи, женщина жестом пригласила Валерия сесть. Они сели.
— Кто вам сказал, что это могила вашего отца? — тихо спросила женщина, и по лицу ее было видно, что она глубоко взволнована.
— Моя мама.
— Когда она вам об этом сказала?
— Когда мне было четыре года…
Женщина помолчала, и было видно, что она чем-то хотела помочь незнакомому молодому человеку, который очутился в таком нелепом и сложном положении.
— Так вот, послушайте меня, молодой человек. Этот военный летчик по фамилии Воронцов, — она кивнула головой в сторону памятника, — мой муж. Он погиб во время авиакатастрофы. Дата гибели, как видите, отмечена на памятнике. А они… — Женщина рукой показала на мужчину в белой тенниске и юношу. Они о чем-то переговаривались у памятника. — Это родные сыновья летчика Воронцова и мои сыновья. Вы не обижайтесь, но нам всем было неприятно знать, что кто-то чужой, совершенно посторонний человек тайно ухаживает за могилой моего мужа и отца моих сыновей. Вам сейчас, может быть, всего этого не понять, вы еще очень молоды, и потом… вся правда вам открылась только сейчас, но когда-нибудь вы всё поймете. Должна вам сказать, что в год вашего рождения и два года, предшествующие вашему рождению, военный летчик Воронцов служил безвыездно в Германии. После загранкомандировки в Москве он впервые был тогда, когда вам было уже два года, да и то проездом. Ваша мать в Германии тоже, очевидно, не могла быть в год вашего рождения, и они совершенно незнакомы… Так что уж вы объяснитесь по душам с вашей матерью и узнайте, для чего она все это придумала. Может быть, она вам все объяснит. И очень прошу вас — не ездите больше на могилу совершенно чужого для вас человека. Мне, вдове покойного, и его сыновьям это очень неприятно.
Ребенок плачет, когда у него отобрали игрушку. Но стоит вернуть ему игрушку и сказать при этом утешительные слова, как он тут же замолкает и испытывает при этом радость возврата утраченного. Взрослый человек, теряя близкого, родного человека или друга, тоже плачет. Плачет по двум причинам: он потерял дорогого человека и еще потому, что этого человека никакие силы, никакое чудо ему уже не вернут. Все, что за какие-то несколько минут узнал Валерий, было для него неожиданным тяжелым ударом, при котором из-под ног его вырвалась земля и он вроде бы повис в невесомости.
— Как же так?.. — захлебываясь словами, проговорил Валерий. — Ведь был же у меня отец… Ведь не могло быть так, что у меня не было отца…
— Обо всем этом вы можете узнать только у матери. Вы успокойтесь, молодой человек, но скрывать от вас то, что я вам только что сказала, я просто не имела права. А на моего старшего сына не сердитесь, если он наговорил вам резкостей. Он очень любил своего отца. Он свято хранит о нем память, а всякое грубое прикосновение постороннего человека к этой памяти неприятно. Пожалуй, я вам сказала все. Напрасно вам ваша мама не подыскала заброшенную могилу где-нибудь на одном из московских кладбищ. Могло бы не получиться столь печального для вас открытия. А свою краску и кисти, пожалуйста, заберите. Мы ее покрасим сами. Я сказала все.
Валерий встал и заплетающейся походкой подошел к памятнику. Слезы застилали его глаза, его душили рыдания. Сыновья погибшего летчика, притихшие, с лицами, словно они только что совершили что-то жестокое и гадкое, виновато смотрели на плачущего Валерия и готовы были в эту минуту извиниться за свою грубость, причинившую боль совершенно незнакомому человеку, но слезы и рыдания, идущие из глубины юношеской души, как бы парализовали их, и они не знали, что нужно сказать плачущему, чтобы утешить его.
Старший брат, тот, что был в белой тенниске с короткими рукавами, наконец нашел эти слова утешения:
— Простите… Я не хотел вас обидеть. Уж так получилось.
Глотая слезы, Валерий повернулся к говорившему и посмотрел на него глазами, в которых колыхалось такое горе, такие мука и кротость, что тот даже отступил.
— Как бы я хотел… быть вашим младшим братом… — Валерий повернулся к фотографии на памятнике, с которой улыбался военный летчик, и еле слышно произнес: — Я буду к тебе приходить… Буду!.. — Слова, перехваченные глухими рыданиями, прозвучали как клятва и как мольба.
Словно онемев, сыновья погибшего летчика, чьи останки лежали под гранитным надгробием, долго смотрели вслед Валерию. Смотрели до тех пор, пока он не свернул на главную аллею кладбища, ведущую к выходу.
— Ну, что ты скажешь? — мрачно спросил старший брат у младшего.
Тот помолчал, потом печально ответил:
— Мне его жалко. Не хотел бы я быть на его месте. Ему хуже, чем нам.
Глава четырнадцатая
Была уже полночь, когда Рыжий, поддерживая Валерия под руку, привел его во двор дома. Подъезда, в котором жил Валерий, он не знал, а поэтому провел его в тихий, по-ночному дремотный скверик и усадил на скамью. На плече у Рыжего висела старая, видавшая виды гитара.
— Давай посидим, пусть немного пройдет балдение. А то, чего доброго, отчим так тебе накостыляет, что забудешь дорогу туда, где мы сегодня были.
— Отчим?!. Ты говоришь — накостыляет?.. А за что? — Болезненная улыбка-гримаса исказила лицо Валерия. — Отчим меня не бьет. Он интеллигентный человек. Он пишет диссертацию.
Рыжий всунул в карман Валерия торчавший из него платок и, как бы соглашаясь с ним, сказал:
— Сейчас каждый что-нибудь пишет. Кто анонимки, кто доносы, кто диссертации.
— А что ты пишешь? — спросил Валерий, запрокинув голову и закрыв глаза,
— Я пишу роман.
— Роман? — удивился Валерий и, открыв глаза, повернулся к Рыжему.
— Да, роман.
— И как же он будет называться?
— Он будет называться "Небо в крупную клетку". Звучит?
— Звучит. Это что, про тюрьму?
— Запомни: сейчас в России нет тюрем. У нас есть только следственные изоляторы. Хорошо придумали большие начальнички?
Валерий ничего не ответил, и они некоторое время сидели молча. Лишь в нескольких окнах огромного дома был виден свет. Горел он и в квартире Валерия. Он это заметил сразу, как только они вошли во двор.
— Ты что пялишь зенки куда-то в одну точку? — спросил Рыжий, перехватив взгляд Валерия.
— Я вижу огонь в окне, где меня ждут уже три дня. А я боюсь туда идти.
— Что, наломал дров?
— Нет, дров не ломал. Меня изломали, — сквозь зубы болезненно процедил Валерий.
— Зря ты куксишься, дружище. Тебе нужно хорошую чувиху. В тебе бродят лишние силы. А в мужике, как в котле паровоза, когда давление превышает норму, чтобы не разорвало котел, излишки пара выпускают через золотниковую коробку. Секешь, о чем говорю?
— Я не знаю вашего жаргона. Лучше спой, ты хорошо и душевно поешь.
Рыжий тихо провел по струнам гитары пальцами и, осклабясь в кривой улыбке, предложил:
— Хочешь, спою тебе про первую свою любовь?
— Любовь?.. Неужели ты можешь любить?
Рыжий, словно не расслышав слов Валерия, пробежал пальцами по струнам и тихо грудным голосом запел:
Медовый месяц длился год,
И это счастье нам казалося жар-птицей,
Когда мы съели с Маруськой мед,
То в убеждениях с ней стали расходиться.
Поморщившись, Валерий закачал головой:
— Не нравится мне эта песня. Пошлая.
— А мне не нравится, что ты рассиропился как медуза.
— Больше я с вами в Софрино не поеду.
Рыжий резко оборвал гуд басовых струн и повернулся к Валерию.
— Предупреждаю: о нашей поездке в Софрино забудь! А то, как мелкая мушка, попадешь в такую паутину, что не выпутаешься.
Валерий, рассеянно глядя в звездное небо, с расстановкой сказал:
— Пить с вами я больше не буду. Меня от вина рвет и кружится голова.
— Ничего, голова не флюгер, покружится, покружится и перестанет. По себе знаю. — Рыжий воровато огляделся по сторонам. — А еще чемпион Москвы!..
— Оставь меня одного. Я хочу побыть один, — с трудом произнес Валерий. — Я устал от вас… От всех!..
— Может, у меня заночуешь? Все-таки так поздно возвращаться домой — только колготить соседей.
— Хватит мне двух дней и вчерашней ночи. У меня такого еще никогда не было. Я боюсь вас всех…
Рыжий пренебрежительно провел пальцами по губам Валерия.
— Эх ты… Сексот-шестнадцать!.. И это вместо благодарности за хлеб-соль. Приютили его, приголубили. Ну что ж, утро вечера мудренее, как говорят старики. — Он посмотрел на часы, встал и сверху вниз бросил хрипловатым баском: — Завтра в семь вечера жду тебя в "Сокольниках". У павильона американской выставки. Не забудь — ровно в семь. — Рыжий тронул струны гитары и, слегка склонившись над Валерием, спросил: — А вот эта нравится? — И тихо запел:
Тянутся годы в конвойной пыли,
В ритме проверочных звонов,
На Колыму нас везли корабли,
На Воркуту вагоны…
— И эта не нравится. Что-то в ней есть нехорошее, — устало сказал Валерий.
— Ничего, поживем — понравится. Стерпится, слюбится. — Рыжий приложил ладонь к груди. — Адью, маэстро. До завтра!.. Встретимся на баррикадах. — С этими словами он круто повернулся и быстро направился в сторону затемненной арки.
Некоторое время Валерий сидел один, облокотившись на колени и низко свесив голову. В ушах стоял тошнотный звон. Так прошло минут двадцать. Домой идти было страшно. Он не знал, как справится с этим ударом мать, какими словами рассказать ей, что он был в Смоленске и его, как бездомного щенка, отогнали от могилы отца. Вот уже двое суток, как он скитает