Ладейников повторил свой вопрос и приготовился записать в протоколе ответ на него.
— Я очень прошу вас этих справок не делать. — Яновский приложил ладонь к груди.
— Почему?
— Моя машинистка настолько нервная особа, что любой ваш вопрос посеет в ее душе целый переполох. Во-первых, она страшная трусиха; во-вторых, некоторые главы диссертации она печатала на работе в служебные часы и сочтет, что вы проверяете ее режим работы по линии отдела кадров. А поэтому убедительно прошу вас — не делать этих справок.
— Значит, вы не хотите дать координаты вашей машинистки?
— Я пока воздержусь. Не хочу потерять ее как машинистку на будущее и не хочу делать ей неприятности. К тому же она гипертоник и очень мнительный человек.
— Хорошо, так и запишем в протоколе: адрес и телефон машинистки дать вы отказываетесь. — Ладейников сделал запись и, сбив с сигареты пепел в пепельницу, поднял взгляд на Яновского. — А адрес кредиторов, с кем вы рассчитались деньгами, полученными в залог на драгоценности?
— А это уже будет в высшей мере бестактно. Думаю, что мои долги и преступление Воронцова Валерия никоим образом не связаны между собой.
— А я эту связь увидел, если верить вашим показаниям. Вы же были в ужасном критическом материальном положении. У вас, чтобы рассчитаться с машинисткой и кредиторами, был единственный выход: сдать драгоценности жены. Я правильно вас понял?
— Правильно.
— А когда, за какое время вы выпили двадцать четыре бутылки армянского коньяка, которые хранятся под мойкой в кухне? До ареста Валерия и до болезни жены под мойкой не стояло ни одной пустой коньячной бутылки. Причем из этих двадцати четырех бутылок — десять бутылок выдержанного армянского коньяка, стоимость которого в два-три раза дороже, чем обычный трехзвездочный коньяк. Это что, показатель острой материальной нужды?
— Думаю, что и это к делу не относится, товарищ следователь. Вы что, не можете допустить, что коньяк был принесен в мой дом моими друзьями, гостями… Я сам имею привычку, когда иду в гости или просто делаю дружеский визит, всегда брать с собой бутылку коньяка. Что здесь предосудительного?
— Предосудительного здесь ничего нет. А вот давать ложные показания — это не только предосудительно, но и опасно. Итак, координаты машинистки и друзей-кредиторов вы не даете?
— Просто это ни к чему. Не делает мне чести. Я не хочу вмешивать в наш официальный диалог мою машинистку и моих друзей. Мне с ними жить и работать.
— У нас с вами идет не просто диалог, а уголовно-процессуальная стадия предварительного расследования, которая в юриспруденции называется допросом.
— Это как вам угодно. Думаю, что дело не в названиях.
Следующий вопрос Ладейников держал в завершение допроса. Против него, по его расчетам, Яновскому будет устоять трудно.
— Скажите имя и фамилию вашей любовницы? — в упор спросил Ладейников, наблюдая за лицом Яновского, на котором одно выражение мгновенно сменялось другим.
— Какой любовницы? — чуть ли не вспылил Яновский, порывисто вскинув голову.
— А разве у вас их несколько? — вопросом на вопрос ответил следователь.
— Что значит несколько?
— Я спрашиваю вас имя и фамилию гражданки, которая в день совершения преступления подъезжала к вашему дому на темно-вишневых "Жигулях", модели 21–06, номерной знак 15–26 МНЕ. Той самой гражданки, с которой столкнулся Воронцов Валерий, когда она мылась в ванной вашей квартиры. Это было в день, когда Воронцов Валерий был освобожден из-под стражи и выпущен на свободу по поручительству дирекции школы. Припоминаете?
Яновский закрыл глаза и с минуту, словно окаменев, сидел неподвижно.
— Это не любовница, — еле слышно произнес он.
— Кто же?
— Это мой друг.
— Этого вашего друга зовут Оксаной?
— Да.
— Гражданин Яновский, вы не просто взрослый мужчина, но ко всему прочему вы — научный работник, аспирант. Как, по-вашему, на всех языках мира называют женщину, которая находится в интимной связи с женатым мужчиной?
Яновский молчал.
— И снова я вас предупреждаю: вы дали подписку говорить только правду.
Напоминание о подписке вывело Яновского из оцепенения.
— Ее фамилия — Верхоянская. Зовут — Оксаной Гордеевной, — отрешенно проговорил Яновский.
— Кем она приходится вашему научному руководителю, профессору Верхоянскому? — наступал Ладейников.
— Дочь.
— Вы не можете сказать, кто рекомендовал вашу диссертацию для публикации ее отдельной книгой в издательстве "Знание"?
— Профессор Верхоянский. — Яновский чувствовал, что следователь, как волка, обкладывает его красными флажками.
— А профессору Верхоянскому, вашему научному руководителю, известно, что его единственная дочь являете я вашей любовницей?
— Он знает, что мы друзья.
— Она, как известно следствию, была уже замужем, и недавно брак ее был расторгнут?.. Так?
— Так, — понуро ответил Яновский. Никак не предполагал он, что следователю известно то, что бросает тень на профессора Верхоянского: отец разведенной любовницы — его научный руководитель и он же рекомендовал диссертацию Яновского для издания.
— Сколько лет вашей любовнице?
— Двадцать два года.
— Вы навещаете свою больную жену?
— Больных, находящихся в палате реанимации, навещать не разрешают. Вы же сами об этом говорили.
— Да, но ваша жена уже три недели как переведена из реанимационной палаты в обычную палату.
— Последние десять дней меня в Москве не было.
— Вы были в отъезде?
— Да.
— В каком городе?
Яновский, судорожно сцепив кисти рук, лежащих на коленях, не выдержал взгляда следователя и опустил глаза в пол.
— Я был за городом.
— На даче у профессора Верхоянского?
— Да.
— Вы отправляли телеграмму Верхоянской Оксане?
— Какую телеграмму? — встрепенулся Яновский, делая вид, что он не знает, о какой телеграмме идет речь.
— Ту, в которой вы просите гражданку Верхоянскую подумать над тем, как бы побыстрей выкупить из ломбарда драгоценности жены? Ведь вы же боялись, что вернувшийся из-под стражи "подонок" может причинить вам неприятность?..
— Да, эту телеграмму я отправил, — сумрачно ответил Яновский. Задышал он часто, словно ему не хватало воздуха.
— А почему вдруг — "подонок"? У вас и раньше, до ареста Валерия, были с ним напряженные отношения? Скандалили?
— Нет. До его ареста мы жили дружно.
— А почему же вдруг — "подонок"?
— Он оскорбил Оксану.
— Когда? И как?
— В день возвращения из тюрьмы, когда они неожиданно столкнулись в коридоре у ванной. Вам, как мне кажется, об этом уже известно из показаний Валерия.
— Да, мне это известно. Как он оскорбил ее?
— Он наговорил ей грубостей и сказал, чтобы в его квартире не было ее ноги.
— Что же здесь оскорбительного, если Валерий не хочет видеть на постели матери любовницу ее мужа? — Видя, что на Яновского этот вопрос обрушился как удар, Ладейников усиливал напор допроса. — А вам известно, что вашу телеграмму любовнице прочитал и Валерий?
— Не думаю. Она лежала в ящике письменного стола. А Валерий раньше, до ареста, никогда не имел привычки лазить по моим столам.
— Значит, он неплохо воспитан, не так ли?
— Просто моя работа и мои документы его никогда не интересовали. У него своя жизнь, свои интересы.
— Что это за интересы?
— Учеба, художественная литература и спорт.
— На этот раз его толкнуло заглянуть в ваш письменный стол не любопытство. Он просто искал свою магнитофонную кассету с записью Высоцкого и случайно наткнулся на черновик вашей телеграммы. И прочитал.
Во время всего допроса Ладейников, спрашивая, тут же заносил в протокол вопросы и быстро, почти дословно, записывал ответы Яновского. Яновский это видел, а поэтому старался каждое слово своего ответа обдумать — он знал, что, как и при первом допросе, который был не таким подробным и нервным, ему снова придется расписаться внизу, под каждой страницей протокола.
В плане допроса, составленном им еще вчера, Ладейников наметил задать Яновскому еще один существенный вопрос, от которого тот может ускользнуть, потому что, кроме Валерия, письмо его к матери в Одессу никто не читал. А там, в этом письме, как сообщил в своих показаниях Валерий, было такое, от чего может потерять самообладание человек твердокаменной воли.
Ладейников рассчитывал на то, что теперь, на третьем часу допроса, психологически сломленный, неоднократно загнанный в тупик и обличенный в ложных показаниях Яновский не должен лгать: несколько раз предупрежденный следователем об ответственности за дачу ложных показаний, он был напуган и теперь был убежден, что только чистосердечные показания могут настроить Ладейникова на линию объективного ведения следствия.
— Скажите, а письмо матери в Одессу, в котором вы сообщаете ей, что сразу же после защиты диссертации вы подаете на развод со своей теперешней женой и вступаете в брак с дочкой вашего научного руководителя профессора Верхоянского, — когда вы это письмо послали матери?
Яновский, словно от удара в лоб, отшатнулся назад. Побагровевшее лицо его исказило выражение страха и возмущения.
— Кто вам дал право перехватывать личные письма?! Это нарушение конституции!..
— Пока здесь, гражданин Яновский, спрашиваю я, а вы — отвечаете. Повторяю вопрос: когда вы отправили это письмо матери в Одессу?
— Если вы осмелились вскрыть мое письмо, то потрудитесь взглянуть на штемпели почтовых отделений, где оно принято и куда оно было отправлено. Это проще, чем нарушить право переписки.
"Пусть думает, что письмо его перехвачено и вскрыто, — решил Ладейников. — Иначе он станет отрицать свои намерения развестись с женой и скроет планы женитьбы на теперешней любовнице. Изворотлив, каналья".
— Почему вы решили развестись с женой? — в лоб спросил Ладейников.
— У нас с ней уже давно идут принципиальные разногласия во взглядах на жизнь. Это проявилось на втором году нашего супружества.