бежит, мысли бегут. И он напоминает… Погодите, что же он напоминает…
«Я напоминаю головешку», – думает он.
Ну да, он напоминает головешку. Голова – головешка, руки – головешки, ноги – головешки.
Он бежит, он убегает, он спасается. Его ноги спасаются. Его руки спасаются, туловище спасается, голова спасается. Но он слышит, как за ним кто-то гонится. Он оглядывается: огонь гонится за ним. Но что за огонь, который начинается рогами и заканчивается хвостом, что это за огонь с рогами? Но это не огонь, а корова. И это не корова, а огонь. Ну да, это огонь и корова. Корова, пылающая, как полено, гонится за ним, распространяя запах горящей шерсти. Корова бежит и горит, корова горит и бежит, и кулак чувствует, как бегут его ноги. Они бегут, как кони, отдельно от него, они несут его, как кони.
Но убегут ли они от коровы, унесут ли его от коровы?
«Сгорит ли корова, прежде чем догонит меня, – размышляет кулак, – или прежде догонит, а потом сгорит?»
Он бежит. Но корова и огонь ближе. Она уже вот, догорая шерстью, но еще живая. Глаза ее горят, рога горят, но она еще живая.
Но вот прыжок. И вот удар. И кулак у ней на рогах. Кулак повис на ее рогах, как сено на вилах.
Так погиб кулак.
<1929–1930>
Стакан
Жизнь художника Широкосмыслова была похожа на стакан. Всю свою жизнь он писал только один стакан.
Иван Иванович, он вставал в четыре часа утра для того, чтобы пить чай. И брал стакан.
– Где мой стакан? – говорил он, когда брал стакан.
А стакан уже был в его руке. Сначала в руке, потом на столе, потом на губах, потом на зубах, потом в бороде, а затем снова на столе, кругл и прям, законченный, как стакан, стоял стакан.
Движение стакана по комнате означало, что художник Широкосмыслов двигался, а стояние на одном месте означало, что они стояли на одном месте.
Художник и стакан.
Так стояли они вместе, стакан стоял недвижим, а Иван Иванович, художник Широкосмыслов, с рукой, бегающей по холсту вместе с кистью, где постепенно появлялось изображение стакана.
И вскоре вместо одного стакана в комнате их было два. Один был прям, и другой был прям, один был прозрачен, и другой был прозрачен, один был пуст, и другой был пуст, стакан против стакана.
Начинаясь от усов и заканчиваясь сапогами, художник Широкосмыслов был весь не столько высок, сколько упрям. И всей своей фигурой и головой стремился к чистоте в комнате, в бороде и в искусстве. И так как стакан был абсолютно чист, всей своей фигурой и головой вместе с носом, глазами и бородой он стремился к стакану.
Его комната была похожа на стакан. Чистые линии и стены, похожие на стекло, где жили он и стакан. Кроме него и стакана, в комнате не было ни других людей, ни других вещей, ни других стаканов.
Ни пули революции и ни снаряды гражданской войны не задели ни его стакана, ни его лысую голову, похожую на стакан.
А когда Ивану Ивановичу нужны были дрова или когда у него выходило все варенье, он брал очередное изображение стакана и уносил его на базар, где бабы давали хорошие деньги за очередное изображение стакана.
А когда Ивану Ивановичу нужна была слава, художник Широкосмыслов, он брал очередное изображение стакана и уносил его на выставку картин.
Там охотно брали его стакан, потому что стакан – натюрморт, а художник Широкосмыслов считался большим мастером натюрморта. И вот среди революционных картин, среди вздыбленных машин и вздутых, как весенняя вода, мускулов, среди знамен, движения и людей появлялось изображение стакана. Законченное среди незаконченного, неизменное среди изменяющегося, чистое и пребывающее в себе среди смешанного и переходящего одно в другое, уравновешенное среди неуравновешенного, оно выделялось, как выделяется мертвое среди живого. Оно собирало вокруг себя взгляды всех тех, которым была чужда работа, беспокойная, как война, и которые всю свою жизнь стремились к неподвижной жизни, подобной жизни диванов, стаканов и огурцов, к дореволюционной жизни провинциальных обывателей, похожей на жизнь вещей домашнего обихода.
Так похожий на натюрморт, изолировав себя от окружающей действительности, Иван Иванович через натюрморт соприкасался с окружающей его действительностью.
Всю свою жизнь изображая только стакан, он не умел изображать ничего, кроме стакана. Поэтому не удивительно, что, как-то раз задумав написать свой автопортрет, несмотря на все свои старания, он не смог написать ничего, кроме стакана. Правда, этот стакан был не совсем стакан. В отличие от обыкновенного стакана у него были, например, усы. И не только усы, а даже походка. Но усы были просто усы, и их можно было пририсовать, как прилепить, к любому предмету. А что касается походки, то последняя существовала только в воображении художника Широкосмыслова. Да и откуда у стакана могла быть походка, когда у него не было ног? Да и стоял-то стакан всё на одном месте. В конце концов художник Широкосмыслов был даже рад тому обстоятельству, что вместо автопортрета получился стакан: но этому, как ни странно, не был рад Иван Иванович.
Хотя Иван Иванович и художник Широкосмыслов имели одно и то же лицо, но в то же время они были совершенно разные люди.
Иван Иванович, например, ходил на базар. Художник Широкосмыслов всегда сидел дома. Иван Иванович был, например, когда-то даже женат. Художник Широкосмыслов этого не знал и не помнил. Иван Иванович имел дело с управдомом и даже с фининспектором имел дело. Художник Широкосмыслов никого к себе не пускал и всю свою жизнь имел только дело со стаканом. Иван Иванович мог, например, даже выпить. Художник Широкосмыслов не имел этого даже в мыслях. Иван Иванович не был принципиален, он мог даже написать, например, цветы, если бы за них хорошо заплатили, и, конечно, только в том случае, если вообще он мог что-нибудь написать, не прибегая к помощи художника Широкосмыслова. Художник Широкосмыслов, если бы узнал об этом, пожалуй, не пожалел бы свой стакан и разбил бы голову Ивана Ивановича, если бы вообще он мог разбить голову Ивана Ивановича, в то же время не задев своей. Иван Иванович преимущественно ел, пил, спал, художник Широкосмыслов дни и ночи сидел, изображая стакан, а иногда даже сочинял стихи, посвященные, разумеется, стакану.
Такое раздвоение личности довольно нередко встречается в природе. И если учесть то, что художник Широкосмыслов почти всегда смирял в себе Ивана Ивановича, то можно прийти к выводу, что, собственно, раздвоения этой личности на Ивана Ивановича и художника Широкосмыслова по существу никогда не существовало, так редко оно существовало.
Стихи, которые сочинял художник Широкосмыслов, были немного похожи на молитву, и читал он их как молитву, сложив руки перед стаканом.
Стакан мыслей моих, похожих на стакан.
Стакан!
Стакан – основание земли, похожей на стакан.
Стакан!
Стакан вращения семьи, похожей на стакан.
Стакан!
Стакан – сущность бритья, похожего на стакан.
Стакан!
Стакан – форма питья, похожего на стакан.
Стакан!
Стакан – зеркало моей головы – стакан!
Стакан – озеро моей бороды – стакан!
Стакан – два круга и две прямых, похожих на стакан!
Стакан!
Стакан – смысл моей жизни, похожей на стакан.
Стакан!
Стакан искусства, чистого, как стакан.
Стакан!
Стакан чувств моих, превратившихся в стакан.
Стакан!
И художник Широкосмыслов вместе с Иваном Ивановичем, с которым они составляли одно лицо, взглянул на стакан.
Стакан стоял на подоконнике. Казалось, он рос. Вот он заслонил все окно, вот он заслонил всю природу, дома, небо и людей, и вот он заслонил собой всю вселенную. Художник Широкосмыслов почувствовал, что стакан был не только вселенной, но и им – художником Широкосмысловым. Он почувствовал полное слияние себя с вселенной, которая была стаканом. Края стакана были его краями, дно стакана было его дном. И, как стакан, он был пуст.
И все же в художнике Широкосмыслове зашевелился Иван Иванович, который родился не стаканом.
– Мне иногда кажется, что, кроме стакана, есть и другой мир, – сказал Иван Иванович.
– Только стакан, – возразил ему художник Широкосмыслов.
– Существуют люди, существует пища, существуют картины, существует базар, – сказал Иван Иванович.
– Только стакан, – возразил художник Широкосмыслов.
– А мы что же, – спросил Иван Иванович, – мы тоже стакан?
– Стакан, – возразил художник Широкосмыслов.
Вскоре, сложив на груди руки, Иван Иванович художник Широкосмыслов умер.
В комнате остался стакан да еще изображение стакана, похожее на стакан.
1932
Вмешательство живописи
Тем, что у смертных людей
называется мышлением —
Кругосердечная кровь.
Только ею и мыслим мы, люди.
1
Четыре стены и четыреста окон и крыша: это был дом.
Это не был дом.
2
Петр Иванович Каплин сидел на стуле и читал книгу. А Вера Павловна Каплина ставила самовар, поглядывая в окно.
И вовсе не книгу читал Петр Иванович Каплин, а тетрадь, и не на стуле сидел, а лежал на полу… А Вера Павловна Каплина вовсе не поглядывала в окно, когда ставила самовар, да и самовар она вовсе не ставила, потому что не было самовара, а даже если и был у ней примус, то не могла она ставить примус, потому что Веры Павловны Каплиной не было в это время в квартире Петра Ивановича Каплина, ее не было как таковой, и вообще она никогда не существовала.
Просто Петр Иванович Каплин, когда лежал на полу и просматривал свою новую тетрадь, подумал:
«А хорошо, если бы у меня была жена Вера Павловна и самовар».
Он был уже не молодым человеком, среднего роста, и любил исполнять свои собственные желания. Для этого он сел на «четверку» и поехал к Обводному каналу.
Там он купил самовар.
Оставалось только жениться. Но он не женился потому, что среди его знакомых не оказалось женщины, имя которой было бы Вера Павловна, и вообще среди его знакомых не оказалось женщины. Таков был ученый библиотекарь, Петр Иванович Каплин.