– Не затрудняйся, – услышал он. – Рек тебе будет не сосчитать.
Афанасий Васильевич дотронулся до него и показал пальцем. Огромный бык стоял передними ногами в реке. Рядом с ним лежала на животе женщина. Они пили.
– Скот, – усмехнулся Афанасий Васильевич. – Я к нему привык.
За рекой улус Каралик показался. Они расседлали лошадей – кормить. Ночевать пошли в юрту, но дым выгнал Михаила во двор.
Хозяйки бегали – бурятки. Они смотрели на гостей плоскими, нарисованными степью глазами.
– Товар есть? – спросила одна из них Афанасия Васильевича. – Покажи.
Хохотун положил на нее руку и ласково потрепал ее, как коня.
– Я больше не купец, – сказал он. – Товар угэй (Отрицание на бурятском языке). Я теперь толмач. Понимаешь, я – язык.
И он показал ей язык.
На пятый день они добрались до усадьбы Базара Сахарова, богача. Они увидели облако в его дворе. Прохладное, оно точно спустилось с горы, кусок неба. Они ничего не могли понять. Въехав во двор, они заметили девушек. Девушки сушили и трепали овечью шерсть, которую они приняли за облако.
На камне сидел Базар Сахаров посредине дороги. Мечтательный конь лежал у его ног, положив голову на колени хозяину.
Хозяин пел.
Подняв голову, коровы слушали его в кустах. Ручей мыл его ноги.
– Я пьян, – сказал Базар Сахаров. – Но это не беда.
Они поздоровались. Он показал им фотографию сына. Его сын был студент.
– Песню, – сказал Базар Сахаров, – мне оставили каппелевцы. Они взяли у меня коня и подтяжки. Афанасий Васильевич в позапрошлом году мне их привез. Они, если помните, были шелковые.
– Фамилия моей матери – Непомнящих, – ответил Афанасий Васильевич. – Я ничего не помню. Я ничего не знаю.
Утром Михаил собрал пастухов. Он сказал речь. Афанасий Васильевич переводил.
– Вот ваш враг, – сказал Михаил и показал на Базара Сахарова. – Его скот – ваш скот. Амбары – ваши.
Афанасий Васильевич замолчал.
– Что же вы! – крикнул Михаил.
– Я не отказываюсь. Но для батраков было бы лучше, если б он вышел. От него они видели добро.
Базар Сахаров вскочил в седло и выехал в степь с непокрытой головой.
Подымаясь на гору, они услышали его голос:
Эх, шарабан мой,
Американка…
Он пел.
Они проехали мимо него.
– Артист, – подмигнул Хохотун.
– Вроде вас?
– Умней, – рассмеялся Хохотун.
Чем дальше, тем бедней юрты попадались им.
Михаил ночевал вместе с телятами. Ночью он слышал, как чавкал бык, кашлял баран. Афанасию Васильевичу казалось, что их плохо принимали.
– В мирное время, – говорил он, – я ездил тут. Не скажу – друг, малоизвестный бурят и тот колол барана, убивал для меня быка, кишки начинял буюксой. Это было объедение.
И чтобы их лучше приняли, он показывал на Михаила и сообщал всем, даже старухам и детям, что Капустин – большой человек и что везет он за реки революцию, в горы, которые вода отделила от людей.
Буряты, казалось Михаилу, смотрели, посмеиваясь, на его детские ноги и удивленное лицо.
Даже старухи и дети.
– С вашей стороны это глупо, – сказал он Афанасию Васильевичу.
– Не допускаю, – возразил тот. – Другое дело, если б я врал.
Вскоре юрты и люди кончились. Начинались горы, звери, тайга.
Теперь они ехали по узкой тропе. Кони шли, проваливаясь, спотыкаясь. Афанасий Васильевич кричал, но голос его терялся, не вызвав эхо. Михаил сонно покачивался. Временами он опускал повод и, просыпаясь, падал вперед на голову коня. Он его уже не чувствовал под собой. Конь как бы стал частью его самого.
По утрам крик неизвестной птицы будил Михаила.
Появилось солнце, точно обложенное мхом. Заяц, поджав задок, перескочил через тропу.
– Ум не соглашается, – сказал Афанасий Васильевич. – Но что-то кричит во мне. Это не к добру.
Однажды кони остановились. Афанасий Васильевич выругался, но они не двинулись с места. Тропинка обрывалась. Впереди уже не было ее. Там раскачивался лес, непроходимый для коня.
Они остановились и заночевали. Кони жевали жесткую траву и смотрели на людей умными глазами.
Михаил не спал. Он слышал, как дышал лес.
Афанасий Васильевич метался. На крик неизвестной птицы походил его бред.
Утром он достал бритвенный прибор. Михаилу бросилось в глаза зеркало. Домашнее, оно точно было только что снято с теплой, обитой обоями стены.
Михаил отошел. Афанасий Васильевич жеманно присел у ручья и стал бриться. Побрившись, он повеселел.
– Отсюда и начинается, – сказал он. – Но ничего. Коней – медвежью закуску – придется бросить. Я это предполагал.
Он снял седло с коня и закопал его под деревом. Затем он взвалил себе на плечи ружье, сумку и мешки.
– Сейчас, – сказал он таинственно, – я предпочел бы, угадаете? Стакан квасу. Удивительное желание.
И Хохотун захохотал.
Михаил подошел к коню и поцеловал его в лоб. Потом он выстрелил ему в ухо. Конь упал. Другой, громко крича, убежал в лес. Михаилу показалось, что он остался один.
И они быстро пошли. Перед ними вдруг открылась река. Она дрожала и шумно падала на камни. Вместо берегов, две высокие и крутые горы, обрушиваясь камнями, лежали вдоль нее. Только здешние сосны, цепляясь за скалы, умели расти на них. Казалось, сосны падали. Идти было негде. Можно было плыть вверх по реке. Но можно ли?
Афанасий Васильевич стоял у воды.
– Зимой им хорошо было, – размышлял он вслух, – каппелевцам. Они прыгали себе с речки на речку, как воробьи. Лучшей дороги и нельзя представить.
Михаил вскочил на камень. С камня на камень он дошел до середины реки. Река прыгала и ревела. У него кружилась голова. Шестом он поймал дно. В этом месте река была не глубока. Впереди камней не было. Начиналась плавная, глубокая вода.
Хватаясь за сучья, повисая над водой, где прыгая, где ползком, они все же продвинулись. Перед ними была небольшая, поросшая кедрами поляна. Красный, обтесанный рекой камень походил на встающего коня.
Афанасий Васильевич вздохнул.
Дальше начинался черный пихтовый лес, за ним скалы.
Свалив большую сосну, они начали ее обтесывать, чтоб сделать челн. Работа шла медленно.
В полдень Михаил подошел к реке с котелком. Хариус ударился о дно и, проскользнув по ладони Михаила, скрылся. В ладони осталось ощущение реки, будто там только что растаял кусочек льда. Михаил сжал ладонь и наклонился над водой еще ниже. Река походила на ведро, наполненное рыбой.
Хохотун жил не спеша. Он знал день и число их прихода на поляну. В кармане у него тикали серебряные часы. Он посматривал на них и был пунктуален.
– Восемь часов работы, – говорил он. – Восемь отдыха. Восемь сна. Социализм. Я так его понимаю.
Возможно, он шутил.
– Ваш социализм – печка, – говорил Михаил.
– А на ловлю рыбы – вы это учитываете?
– Но ведь мы с вами нарочные революции.
Тайга не любит городского торопливого человека. Разве птица в тайге торопится? Разве дерево спешит? Вы думаете, орочены вами интересуются? Вот если бы вы везли водку – другой вопрос.
Михаил больше не спорил. Прислушиваясь к храпу Афанасия Васильевича, он продолжал работу, стараясь громко не стучать. Через несколько дней челн был готов. Хохотун достал календарь.
– Конечно, это суеверие, – сказал он, – но сегодня понедельник.
Михаил расхохотался ему в лицо. Штаны у него были засучены выше колен, как у рыболова. И он плясал в воде. Бросив вещи на дно, он оттолкнул челн.
– Тайга не любит городского суетливого человека, – сказал Афанасий Васильевич, вскочив в челн. – Я от природы – непоседа. Помню, еще в детстве я вскакивал, говорил захлебываясь, брызгал слюной. Но в тайге я стал другим.
Он вытащил из мешка маленькую сумочку из желтой сыромятной кожи и бережно завязал ее у себя за спиной.
Челн медленно шел. Они проплыли мимо пихтового леска, обогнули скалы. За скалами показались другие скалы. Течение убыстрялось. Камни, похожие на щучьи морды, высовывались из воды.
– Сейчас мы покатим обратно, – сказал Афанасий Васильевич. – Здравствуйте, буряты.
Покачиваясь в лодке, как пьяный, он снял шляпу и поклонился реке и берегам.
Река отбросила их. Они поднялись снова. Река снова отбросила их.
– Не попытаться ли с другой стороны? – сказал Афанасий Васильевич.
Река обрушилась на них, челн завертелся и, налетев на камень, перевернулся. Вода схватила их и обожгла. Афанасий Васильевич, ругаясь, плыл к берегу по-собачьи. Река тянула его на камни, вниз. Спасибо – камни! Держась за камни, они вскарабкались на крутой берег. Афанасий Васильевич разделся. Сумка желтела за его голой, поросшей рыжим волосом спиной. Все, что осталось от их имущества.
– Выходит, календарь прав, – сказал Афанасий Васильевич.
Казалось, он был этому рад.
У них не было ни мяса, ни соли, ни сухарей, ни ружей, ни топоров, ни одеял.
– Теперь скорее уйдешь, – ворчал Афанасий Васильевич. – Без спичек можно и зверю в брюхо.
Он смотрел мимо Михаила. Где была его обычная ласковость? Может быть, она вместе с одеялами осталась в реке?
Михаил смотрел прямо на него.
– Зверь вас выплюнет. Его стошнит. Ворчливое у вас, чересчур уж старушечье мясо.
– А вы что, его пробовали?
В первый раз они разговаривали так. Афанасий Васильевич презрительно отвернулся.
Он – вот. Возле сумочки. Движения его бережны и торжественны. Михаил следит за его волосатыми пальцами, как они развязывают. Даже топор, цена которого теперь, возможно, равнялась жизни, и тот не поместился бы в сумке. Михаил ждет. Какой-то блестящий предмет появляется в руках Афанасия Васильевича и на секунду ослепляет Михаила. Это зеркало. То самое. Афанасий Васильевич шепчет. Кажется, его руки ворожат. Он достает бритву, помазок, кружку, пудреницу, и вот в его руках – весь бритвенный прибор.
Михаил следит. Что будет дальше? Он думает, что Афанасий Васильевич бросит сумку в воду. Зачем им теперь зеркало? Смешно сказать – помазок.