– Вы ужасно осунулись. Смотрите: виски стали совсем седыми. Что с вами, Виктор Владимирович?
Со всех сторон посыпались сочувственные вопросы и возгласы, на которые он отвечал невнятно, скороговоркой:
– Не знаю. Нездоровится как-то. Больная печень.
И только однажды чуть-чуть было не проговорился:
– Нелады с женой, – и прикусил язык.
Накануне выходного дня Якобсон, председатель месткома, пригласил его к себе и сказал:
– Садитесь, товарищ Петров.
Он посмотрел на Петрова большими внимательными глазами несколько даже таинственно и вдруг спросил вполголоса:
– Что с вами, товарищ Петров?
И Петров вздрогнул. Что-то в вопросе Якобсона было многозначительное, таинственное. «Не узнал ли он каким-нибудь путем о том, что случилось. Может быть, он позвонил, когда меня не было дома, и жена сама рассказала все».
– Что с вами, Виктор Владимирович? – спросил Якобсон мягким, сочувственным тоном. И это сразу успокоило Петрова. – Что с вами, дорогой? Вам нездоровится? Может быть, вы переутомились? Хотите, мы предоставим вам отпуск на две недельки. Можно устроить и путевку в дом отдыха, скажем в Сиверскую или в Сестрорецк.
Он подумал о том, что отпуск – это самое ужасное, что может быть в его положении. Ведь уехать в дом отдыха он не может, не может он оставить ее одну. А провести отпуск дома? Нет, нет, благодарю.
Он помолчал.
– Видите, – сказал он Якобсону. – У меня были небольшие семейные неприятности. Немножко повздорил с женой. А так как я принимаю все близко к сердцу…
Якобсон улыбнулся.
– В этом отношении, Виктор Владимирович, вы не составляете исключения. Я тоже, как вы. Я понимаю вас. Таким людям, как мы, трудно жить. – Он подумал. – Да, мы не умеем жить. Какое это трудное искусство – жить, не правда ли, дорогой Виктор Владимирович?
И вдруг желание поделиться своим горем с этим добрым и неглупым человеком, рассказать ему все-все и облегчить себя заставило его, уже вставшего с места, чтоб уйти к себе, снова сесть.
– Я… – начал Петров. Он посмотрел на Якобсона. Тот сидел внимательный, серьезный и, облокотившись, приготовился слушать.
«Но как начать? – подумал с тревогой Петров. – И потом, поймет ли он это? Поверит ли? И как это можно понять? Ведь то, что произошло, противоречит всем законам природы. Ведь он скажет – мистика, суеверие. Ну ясно, что он скажет».
Тягостное молчание продолжалось.
– Я вас слушаю, дорогой, – сказал Якобсон.
– Нет. Ничего. Я хотел поблагодарить вас за внимание.
Якобсон остался у себя в кабинете, а Петров пошел домой.
Чувство все усиливающегося одиночества, которое отделило его от знакомых и родных, одиночество, которое заставляло его отворачиваться, увидя на улице или в трамвае знакомое лицо, одиночество, которое заставило его оборвать провод звонка и испортить телефон, одиночество, которое не позволяло ему открывать дверь, когда кто-нибудь стучал, может быть даже почтальон или дворник, одиночество сделало жизнь его страшной. Он чувствовал, что, если будет так продолжаться и дальше, он перестанет быть человеком, он расчеловечится, разучится говорить с людьми, как он разучился здороваться.
Круг общения его сузился: булочная, мясная, молочная и керосиновая лавка, вот и всё.
«Свешайте кило хлеба. Дайте две бутылки молока» – вот и все слова, которые он произносил, когда встречался с людьми.
На службе он молчал, отвечал только на необходимые, неотложные, деловые, то есть служебные, вопросы.
Дома он думал: от нее ушел нос, и волосы, и подбородок, и брови. То есть не от нее, а от меня. А я внешне физически прежний. Но с каждым днем я что-то теряю невидимое, что-то теряю в чувствах неуловимое, и ничто уже не радует меня, и вся жизнь становится безразличной.
К ней в спальню он заходил только по делу. Правда, он, пожалуй, даже немножко привык к ее лицу. В конце концов он совсем бы привык и, может, даже смирился бы, но однажды произошло следующее. Он вошел в комнату к ней с книгой в руке. Это было его давней обязанностью – выбирать для нее книги. Она читала много, и это скрашивало его жизнь. Она могла читать и понимать написанное, она была еще человеком. Итак, он вошел в спальню и остановился.
– Маня! – окликнул он ее.
– Это ты, Виктор? – услышал он ее прежний милый голос, голос, который каждый раз заставлял его вздрагивать и надеяться.
– Где же ты, Маня? – спросил он удивленно.
– Да здесь, боже мой, на кушетке, ты ослеп?
Он подошел к кушетке и посмотрел: никого.
– Где же ты? Куда ты спряталась?
Он зажег свет и увидел комок, что-то вроде мяча, да, действительно на кушетке.
Он подошел ближе и отпрянул.
– Боже, боже мой!
То, что еще было недавно Маней, то, что еще недавно было женой, то, что вчера еще было чем-то, сейчас было ничего. На кушетке лежала голова. Ни рук, ни ног, ни туловища – ничего. Все исчезло сразу за одно утро, пока он ходил за хлебом.
Все ушло от него, и только два глаза, и ее уши, и голос ее, да еще золотой зуб – вот и всё.
– Почитай мне, Витя, – сказала она. – Ты принес Чехова. Почитай мне «Даму с собачкой». Я сегодня не могу поднять ни рук, ни ног. Такое чувство, что их нет. Ты знаешь, Витя, какое-то необыкновенное легкое чувство, как будто я стала маленькой-маленькой. Ну подойди, милый, ну обними меня.
Обнять? Ну что он мог обнять? Он мог обнять шар, ее голову, то, что было недавно ее лицом…
– Что же это? За что? За что?
Он закрыл лицо и выбежал из комнаты. Он упал на диван, чтобы заплакать, но он не умел плакать. Какое-то чувство мешало плакать, какое-то странное холодное чувство, словно посторонний наблюдал за ним. Но, боже мой, куда же все ушло, куда исчезло? Не превратилось же оно в воздух. Ведь существует же закон сохранения энергии. Кажется, так? Ведь не может же все исчезнуть бесследно.
– Абсурд, – подумал он вслух, – что за абсурд. К чему этот абсурд? Для чего этот абсурд?
Он подошел к столу, вырвал из блокнота чистый лист и начал писать:
«Многоуважаемый профессор, – писал он. – Ваше имя известно всему человечеству. Вы сделали открытие за открытием для науки. Но то, что случилось с моей женой, так противоречит законам природы, законам науки и здравому смыслу, что мне пришлось в течение двух недель скрывать это от знакомых и родных, от всех людей. Но я больше не могу. Я не могу смотреть, как близкий мне человек постепенно уходит от меня. Сначала ушла рука, потом подбородок, потом брови, нос, сегодня я уже нашел одну голову, даже без шеи. Ушло от меня туловище и ноги, ее чудесные круглые ноги, на которые я так любил смотреть, когда она, надев шелковые чулки, в легких туфлях шла по Невскому.
Я не могу больше смотреть, как постепенно уходит от меня любимый и самый дорогой человек Мария, моя Маня.
Заклинаю вас, профессор, именем Вашей жены, спасите, если наука может вернуть, – верните ее мне.
В. В. Петров (экономист). Улица Плеханова, 2, кв. 12».
Он свернул лист и положил его в конверт. Он принял твердое решение – сейчас же, немедленно к профессору и привести, притащить его сюда. Письмо он взял с собой на тот случай, если профессора не застанет дома.
Решение это немножко успокоило его. Надежда вспыхнула в нем на мгновение и погасла, как спичка в подземелье, где сырой воздух, как последняя спичка, и он остался в темноте.
Трамвай уже тронулся с места, когда он подходил к остановке, он вскочил на ходу. Он шел очень медленно, этот трамвай, черт подери. Они всегда ходят медленно, эти трамваи, слишком медленно, черт подери.
Когда он вбежал к профессору, он сказал одно только слово:
– Ради… – и остановился. Ему показалось, что он падает, голова кружится, и он протянул профессору письмо, которое могло рассказать лучше, чем сумел бы он. Профессор прочел письмо, корректный, посмотрел на ручные часы и сказал:
– Ну что ж. Идемте. Я готов.
Они всю дорогу молчали, и только уже на лестнице перед дверью профессор сказал как бы сам себе:
– Паралич. Да. Медицина тут едва ли чем сможет помочь.
Петров открыл дверь французским ключом, зажег свет в прихожей. Ее шуба, муфта и боты – все было на месте. Сердце его заныло: к чему? Теперь-то ей не нужны ни шуба, ни муфта, тем более боты.
С профессором они пошли прямо к ней в спальню.
– Маня, ты не спишь? – окликнул он ее еще из столовой.
Она не ответила. «Наверно, спит», – подумал он.
Чтоб подготовить профессора к неожиданному, невероятному, ужасному, он напомнил ему у входа в спальню:
– Одна голова, без туловища.
– То есть как голова? Атрофировались ноги и руки?
– Нет, все исчезло вдруг.
В спальне Мани не оказалось ни на кушетке, ни на кровати, ни в кресле у окна, где она любила сидеть.
«Может быть, она пошла в ванную или в уборную», – подумал уже было он, но вдруг мысль, холодная, страшная, остановила его: постой, ведь она не могла выйти из комнаты без ног и туловища, она исчезла вся, пока я ходил.
– Где же больная? – осведомился профессор.
– Она исчезла. Впрочем, может, она упала с кровати и где-нибудь здесь на полу. Я поищу.
– Вы шутите? Что это за дурацкая мистификация! Если вас бросила, ушла от вас жена, то при чем здесь медицина. Впрочем, не будем рассуждать. Рассуждения едва ли вам помогут. Я понимаю ваше состояние.
Профессор поклонился и, даже не потребовав гонорара, вышел.
«Боже мой, она исчезла, пока я ходил, ее нет, она ушла. Но может быть, хоть что-нибудь осталось от нее, или, возможно, она упала под кровать, закатилась за шкаф».
Он начал искать ее под кроватью и под кушеткой, ползая и ощупывая каждый сантиметр пола. Но ее не было.
Он приподнялся, отдышался и снова возобновил свои поиски. Он решил осмотреть все углы – и под шкафом, и под комодом, и возле зеркала. Он приподнял ковер и встряхнул его: ведь не могла же она исчезнуть вся, хоть что-нибудь да осталось от нее, какая-нибудь мелочь.
Он подошел к гардеробу, встал на колени, просунул руку, и вдруг что-то маленькое, теплое, живое нащупал он, что-то нежное, и вытащил ухо. Ее, Манино, ухо, розовое, чистое, ну да. Он поцеловал ухо и спрятал его в боковой карман и возобновил поиски. Он искал час, два, всю ночь и все утро следующего дня, во всех комнатах, но ему ничего не удалось найти, даже золотого зуба. Все, что оставила ему Маня, – это ухо, маленькое, розовое, нежное. Он вытащил его из бокового кармана и поцеловал.