– Ох! ох! – сказал Тютька. – Кто ко мне приехал? Сам Ызь ко мне приехал, по вашему бог. Ох! ох! Радости-то сколько!
Господин Сита остался ночевать у Тютьки. Тютька стал рассказывать ему про свое горе, про то, как Нот его обманул. Тютька рассказывает, а господин Сита смеется.
Утром господин Сита и Тютька пошли к Ноту. Нот лежал на нарах и курил трубку.
– Надо встать, – сказал господин Сита. – Это невежливо лежать, когда к вам входит гость.
– Не вставай, Нот, – сказала Ы. – Не надо вставать.
Господин Сита посмотрел на нее и отвернулся.
– Я слышал, – сказал господин Сита, – что вы не хотите отдать долг господину Тютьке. Прошу вас отдать долг.
– Я ему не должен, – сказал Нот.
– Как не должен? – сказал Тютька. – Нос обещал. За свой нос получил пять собак и два пуда рыбы.
– Это варварский обычай продавать нос. Нос – это есть часть вашего лица, – сказал господин Сита. – Но я не намерен ломать ваши обычаи. Вы обещали господину Тютьке свой нос и получили за нос пять собак и два пуда рыбы. Вам придется отдать нос, раз вы его продали.
– Нет у нас такого обычая, чтоб резать нос, – сказала Ы. – Это не наш обычай. Это обычай Тютьки.
Господин Сита посмотрел на Ы, подняв брови. Потом он опустил брови и, показав на Ы пальцем, спросил Тютьку:
– Это кто?
– Это сучка, – сказал Тютька. – Раньше она жила у меня. А теперь она от меня убежала и живет с Нотом. Не слушайте сучку, господин Сита. Пусть она лает.
– Ха, ха, ха, – сказал господин Сита. – Значит, это сучка? А я думал, это женщина.
– Гони их, Нот, – сказала Ы. – Толкни их, чтоб они упали.
– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух! Отдай долг!
– Да, – сказал господин Сита. – Кажется вас зовут Нот? Подойдите к свету, господин Тютька отрежет вам нос. А вы, супруга господина Нота, госпожа сучка, отвернитесь или выйдите. Вам будет тяжело смотреть, как господин Тютька будет отрезать нос вашему мужу.
– Ух! – сказал Тютька и вытащил нож из ножен, – ух! ух! Вот я наконец отрежу нос. Ух! ух! И брошу нос собакам.
Нот пнул Тютьку ногой в живот.
– Ой! ой! – сказал Тютька, – ох! ох!
Потом Нот подошел к господину Сита, взял господина Сита и выбросил его в снег.
– Что ты сделал, Нот? – крикнула Ы.
– Я что сделал? – сказал Нот. – Я взял господина Сита и бросил его в снег. Пусть он поест снег, на котором лежали мои собаки. Пусть он поест снег.
– Нас теперь, пожалуй, зарежут, – сказала Ы.
– Не знаю, – сказал Нот. – Надо запрягать собак. Может, мы и убежим за море. Море замерзло. Мы переедем море на собаках. Море здесь неширокое. Тот берег недалеко, советский берег. Может быть, мы успеем уехать на тот берег.
1940
Спящие реки
1
Каракулов был легкий, как ветка.
Его дом стоял в весенней траве у горы, где на верхушке вздрагивало озеро. Под окном неслась река среди кедров. По ветвям бегали белки.
В доме была мать. Мать была крикливая, несправедливая, скупая. Не может быть, чтоб она родила его. Наверно, его принесла к ней река или она нашла его в лесу, когда ходила за грибами, или украла в гнезде, разорив птиц.
С крыльца мать звала его. Она кричала ему: «Цып! цып!», словно он был птицей.
– Почему ты меня родила не птицей? – говорил он матери. – Был бы я птицей, я бы от тебя улетел.
Он любил все светлое: окна, распахнутые двери, полные ветра, небо между ветвями, озёра, солнечные дожди и спящие реки, лесные реки, полные хариусов и синих камней в горной воде.
– Особый он у меня, – жаловалась мать, – характер у него птичий!
На воде он сидел как утка. Как белка, прыгал с ветки на ветку. По земле бегал, быстроногий, как косуля. Ночевал вместе с птицами на деревьях, в лесу гонялся за зайцем, нырял в студеном озере, в озере, ставшем черным от опавших листьев, почти окаменевшем. И не было для него ни окон, ни дверей, ни замков в чужих домах.
Во многих домах у соседей, когда подрос Каракулов, стали случаться непредвиденные события.
Мужчины, вытаскивавшие из кармана пустые кисеты, вдруг убеждались, что они полны табака.
2
В этом краю жил почти святой человек. Жил он во втором этаже и ждал смерти. Мечтал сходить в Иерусалим, но не успел.
– Нет, не дойти мне до Иерусалима! – говорил он себе. – Ноги уже не те. Вот если бы текла река у меня под окном, до самого Иерусалима, сел бы я на пароход и поплыл.
Как-то вечером, сидя у окна, он услышал голос с неба, детский голос.
– Мефодий Абрамыч, – сказал детский голос с неба, – выскажи желание, я его исполню!
– А ты кто такой? – спросил Мефодий Абрамыч. – По голосу слышу, ты ребенок. Что ж, я за свои молитвы взрослого разговора не заслужил?
– А ты был ли когда ребенком? – спросил детский голос с неба.
– Когда на руках у матери лежал.
– Рыбу доводилось ли тебе ловить в речке?
– У моего отца была рыбная лавка.
– Из птичьих гнезд воровал ли яйца?
– Зачем спрашиваешь? Если ты с не6а, так сам должен знать.
– Какое твое желание? – спросил детский голос.
– Мое желание только дети не знают, – ответил Мефодий Абрамыч. – Хочу я в Иерусалим.
– Тебя в Иерусалим снести или сюда тебе его подать?
– Реку бы мне сюда под окно! Пароход, если можно!
– Пароходов в нашем краю нет. Лучше я принесу Иерусалим сюда.
– Ладно! – согласился Мефодий Абрамыч. – Неси!
Во дворе Мефодия Абрамыча было лето. В доме же его была зима. Перед окном стоял высокий забор и заслонял от Мефодия Абрамыча природу.
В доме Мефодия Абрамыча было душно, а сам Мефодий Абрамыч был зимний человек: летом ходил в валенках и в ушканьей шапке, уши затыкал ватой, чтобы не слышать соседей; природу он не любил и жил мечтой о далеком и прекрасном крае, ждал тот день, когда голос с неба исполнит свое обещание и покажет ему Иерусалим.
Подходя к окну, Мефодий Абрамыч замирал: ему казалось, что Иерусалим уже тут, но, видя забор, он отходил от окна.
Забор стоял на вязком месте. По ту сторону забора хрюкали свиньи и останавливались прохожие по своей нужде.
Было легкое утро под окном. Где-то пели птицы. Речка шумела, падая с горы, а в речке, подоткнув юбки, стояли бабы, полоскали белье.
– Мефодий Абрамыч, – раздался детский голос с неба, – принимай Иерусалим!
– Господи! – сказал Мефодий Абрамыч, и сердце его затрепетало.
– Тут он, у меня в руке, – продолжал голос, – да негде поставить. Не задавить бы свиней!
– Задавишь – так и заплатишь. Надо поаккуратнее!
– У меня рука устала его держать, – сказал детский голос. – Он ведь тяжелый!
В это время что-то зазвенело, словно стеклянный кувшин упал на камни и разбился.
– Я его уронил, – сказал детский голос.
Эх ты! Не можешь в руках удержать, а еще ангел!
– Ладно, – сказал детский голос, – я тебе покажу его во сне. А сейчас распахни окно!
Мефодий Абрамыч распахнул окно дряхлой рукой. В комнату ворвались ветер, лето, солнце, бабьи голоса вместе с ревом реки. Мефодий Абрамыч почувствовал запах ветвей и травы; сердце его помолодело, и к нему вернулись чувства, которые он давно утерял. Все ожило. И цветок, давно завянувший в духоте, пошевелился и потянулся к окну. Кошка вскочила на подоконник.
Мефодию Абрамычу стало так радостно, словно бабы, которые стояли в реке и полоскали белье, пели для него. В нем ожили и другие давно забытые желания, и вдруг ему захотелось вниз на теплую траву, к реке, к бабам, к их круглым ногам и к их смеху.
– Чувствуешь ли ты что? – спросил детский голос.
– Ощущаю, – сказал Мефодий Абрамыч. Его клонило ко сну.
Мефодий Абрамыч уснул. Приснилась ему река, бегущая через лес.
– Прыгай! – сказала ему река девичьим голосом. – Не бойся! Садись ко мне на спину! Я принесу тебя в Иерусалим.
Мефодий Абрамыч прыгнул. Река понесла его.
Он увидел город среди утренних деревьев. Речные дома висели и покачивались в ветре. Они словно были выплеснуты из волн, сделаны из неба. Девушки пели возле кедров. Птицы покачивались на волнах. Белые кобылы бегали среди розовых камней. Зайцы радовались зайчихам.
Мефодию Абрамычу захотелось в эти висячие домики, к девушкам, к зайчихам, но девушки исчезли, домики растаяли, не стало ни птиц, ни зайчих, ни белых кобыл, ржущих среди розовых камней.
Мефодий Абрамыч услышал детский смех и проснулся.
На окне стоял маленький Каракулов.
– Ну что, Мефодий Абрамыч, видел?
– Эх ты! – сказал Мефодий Абрамыч. – Сна – и то как следует показать не мог!
Каракулов махнул зеленой веткой и исчез.
3
В маленьком городе у горы с озером на верхушке стало одним печальным домом меньше.
Мария, которая много лет ждала чего-то, живя у речки, и надеялась, получила письмо.
Это было первое письмо, которое получила за всю жизнь.
Всю ее жизнь почтальоны проходили мимо ее дома. Соседи проходили мимо ее окон, когда шли в гости. Они шли не к ней.
Когда она была молодой, парни смотрели мимо нее на девушек, которые стояли с ней рядом. Мимо ее окон на быстрых лошадях пролетали свадьбы. Годы прошли, а у ней осталось имя Мария, только одно имя, да пустой дом с заколоченными окнами, да еще деревья в саду с осенними птицами на ветвях.
Мария ходила босая, легкая, и люди не замечали ее. Она пела у реки. Забиралась на гору и пела у озера. Там она плакала. И, услыша ее плач, в лесу останавливался охотник. Лес стоял печальный, и листья словно вяли от ее плача.
Будто птица, жаловалась она. В лесу становилось душно от ее горя. Охотник ронял ружье и смотрел невидящими глазами, словно где-то умер близкий ему человек или случилось другое непоправимое несчастье.
Мария получила письмо. Может быть, оно было послано из другой части света: там деревья похожи на большие цветы, там в домах нет стен, а только крыша, там озёра ласковы, а у летних людей легкий шаг и неожиданное прикосновение, там все звери напоминают оленей и с каждым может случиться что-нибудь внезапное и прекрасное; там в дверь может постучаться незнакомый и на реке показаться лодка, а в ней тот, кого сердце узнает, прежде чем увидят глаза.