», картину Пикассо (репродукцию он видел в каком-то журнале): распадение материи и лошадиные смеющиеся, оскаленные черепа и распадение всего – природы, ума – и над всем голова пляшущего быка, полубычья, получеловечья, голова генерала Франко.
Уже было тихо, самолеты улетели, и ветер донес слабый, еле слышный крик безумного коня из пустой деревни. И Челдонов почувствовал, что крик коня ни на минуту не переставал звучать где-то у него внутри. Только теперь он ответил на вопрос девушек, в какую сторону идти.
– Не знаю, – ответил он. Он не хотел врать. Но может, было бы лучше совсем промолчать.
Две лошади с раздувшимися животами лежали на дороге, поджав ноги, от них пахло сладко. Видно, их убило бомбой еще вчера. Вчера, должно быть, здесь проходили, отступая, воинские части, а сейчас было пусто на дороге и в деревнях, и оттого, что было пусто, было страшно. Вместо того чтобы идти по дороге вместе с войсками, они проблуждали всю ночь в лесу, и всё по его вине, по вине Челдонова: ему показалось, что через лес им будет ближе, а потом не надо мешать движению войск. Он ведь что-то даже читал об этом в газетах в прошлом году, когда беженцы заполнили дороги Франции.
Ночь, когда они едва выбрались из болота, была, наверное, самая страшная не только в их, но и в его жизни, и страшная она была не только тем, что они заблудились в лесу, да еще в такой момент, когда от каждой минуты зависело всё, не только тем, что они зашли в болото, да еще в темноте, чуть ли не в трясину, а всем предшествующим, когда они видели отступающих бойцов, падающих лошадей, когда какой-то старичок, неожиданно вышедший, предупредил их – туда не ходите. Там уже немец. Туда тоже не ходите, там тоже немец. И показал рукой на все четыре стороны по очереди.
Ночью в лесу, идя то влево, то вправо, наугад, они вдруг увидели огромное зарево и лучи прожекторов над ним и поняли, что это горит Новгород. Ветерок принес издалека какой-то слабый шум, быть может, даже детский крик.
Горел Новгород, душа горела, горели дети в новгородских домах, раненые в госпиталях, горели церкви архитектуры такой, какой нет и не было равной, горели иконы старинного письма. И Челдонов в темноте, в лесу, у болота стал рассказывать окопницам о Новгороде, о церквах, о том искусстве, о той вере, какую вкладывали старинные мастера, когда писали иконы. Окопницы заплакали. Плакали они не о себе, не себя жалели, и оттого, что они заплакали, стало легче им и еще тяжелее ему.
Девушки шли молча. Как они изменились за эти два дня. Челдонов смотрел на них, и ему хотелось сказать им что-нибудь хорошее, бодрое, и чтобы это была правда. Он бы, пожалуй, сейчас отдал всё, только бы им это сказать.
Глава пятая
Так радостно было увидеть трехтонку и шофера возле нее, что даже не верилось глазам. Когда подошли, увидели и мост, но он был разрушен. Шофер стоял возле машины, видимо не желая ее бросить. Челдонов сказал девушкам, что надо исправить мост. Мост, конечно, они не исправили, а накидали бревен, досок, всякого хлама. Не вдруг, не сразу, а провозились с полдня. Как только появлялись немецкие самолеты, бросали всё и бежали прятаться, чтобы с самолета не заметили их работу. Досок и всякого хлама накидали столько, что трехтонка с помощью девичьих рук и плеч все же перебралась кое-как на другой берег. И тут только Челдонов посмотрел на шофера (все это время он его почти не замечал), шофер посмотрел на Челдонова, и они узнали друг друга. И стало Челдонову неловко и шоферу тоже, как тогда на лестнице, когда Челдонов шел с нею под руку (он мысленно никогда не называл ее по имени) и они остановились, потому что на площадке стоял ее брат, шофер Жоржка. Чего особенного: ну брат и увидел, идет под ручку с каким-то уже не молодым человеком. Но при всякой встрече была та же неловкость, как и сейчас.
– А! Вы? – сказал шофер довольно уныло.
– Здравствуйте. Давно из города?
– А ну вас! – сказал неожиданно шофер. – Садитесь, кому неохота идти пешком.
Девушки полезли в кузов. Как им еще хватило всем места. Челдонов сел в кабинку рядом с Жоржкой.
Машина понеслась.
Так быстро все начало убегать, замелькали деревья, стога с сеном, избы, так хорошо было ехать, нестись навстречу ветру, а не идти по дороге пешком разбитыми в кровь ногами, так хорошо было ехать и хоть минуту-другую ни о чем не думать, кроме быстрой езды.
Но нельзя, оказывается невозможно было не думать о том, о чем думали и плакали вчера ночью в лесу. Деревни, подожженные с воздуха еще вчера, сегодня догорали. Мычали коровы. И все, все было наполнено такой тоской, что и не сказать.
Показался немецкий самолет. Потом сразу пятнадцать.
Жоржка завернул в лес.
Пришлось выжидать, пока стемнеет. А скоро ли в августе начинает темнеть!
Ночью ехали медленно (фары зажигать нельзя было даже на секунду). Нелегкое дело ехать в такой темноте, да по чертовской дороге, где полно подвод – по дороге на Любань. Дороги на Оредеж и Лугу были забиты отступающими войсками.
Сидели в кабинке всю ночь рядом. Сидели и молчали. Только утром Жоржка сказал, и то два слова:
– Плешь, а не езда!
Возможно, что Челдонову хотелось спросить Жоржку о его сестре. Но разве он бы спросил?
Спросил он не Жоржку, а себя и о другом: куда ты едешь, Челдонов? Зачем? Что ты радуешься быстрой езде? Куда спешишь? Куда же ты едешь, Челдонов? Домой? Или, может быть, ты в самом деле старик? И твои годы позволяют тебе сидеть с женщинами в машине, когда дети по дорогам идут пешком. Или, может, ты в самом деле окопница? Едешь с женщинами, спасаешься, когда тебе следовало бы быть с мужчинами и мужчиной. Куда же ты спешишь, Челдонов?
Он повернул голову к Жоржке и сказал:
– Останови. Я сойду.
Жоржка остановил трехтонку.
– Куда вы? – крикнули девушки.
Но вместо ответа он махнул им рукой и быстро пошел.
Глава шестая
Случилось все так. Стоял поезд. Лида оставила ребят на платформе на минутку. Сейчас она сбегает купить билеты.
Какая дура! Какие могут быть билеты! За пустым окошком, за деревянной грязной стеной никого не оказалось. И люди, разумеется, садились без билета на этот последний поезд, который, кто знает, пойдет или не пойдет. Скорее всего, что нет. Говорят, что уже разбомбили путь. Только что был воздушный налет.
Но когда она прибежала на платформу, детей там уже не было.
– Ваня! Галя! – крикнула она каким-то не своим, каким-то птичьим стонущим голосом.
Она оглядела платформу быстрым взглядом: детей не было. Она побежала вдоль платформы, вернулась, выскочила в сквер: их не было. Она обогнула вокзал, бежала, заглядывая в окна, спрашивала людей, людям было не до того, но никто их не видел. Она вернулась на платформу. Вот здесь они только что стояли. Ведь она им наказала: «Стойте, я сейчас вернусь». И когда она, огибая здание вокзала, бежала сюда, она надеялась, что она ошиблась и увидит их в том месте, где их оставила. Но их там не было.
А поезд тронулся, лязгнули буфера, и люди, которые не успели сесть, стали прыгать на ходу.
Она подумала, что дети в поезде, что кто-нибудь их посадил и вот сейчас они уедут от нее навсегда. Она уцепилась за поручни, на мгновение повисла на руках, почувствовала под ногой ступеньку и вошла в вагон.
Когда она входила в вагон, она подумала: а что, если они остались, но теперь уже ничего нельзя было сделать, поезд шел слишком быстро. Вагон был битком набит женщинами, детьми, мужчинами.
– Ваня! Галя! – крикнула она.
– Ва-ня! Де-ти-и!
Но никто не откликнулся. И, проталкиваясь, наступая стоящим в проходе на ноги, не видя ничего, не слыша, она пошла в следующий вагон.
В этом вагоне пассажиры уже ели, и то, что они закусывали, говорило о чем-то очень обыденном, – просто сидели и ели, стояли и ели, ели и разговаривали.
– Ваня! Га-ля! – Де-ти!
Но никто не откликнулся.
Когда она прошла весь вагон и вышла на площадку, дверь в следующий вагон оказалась запертой.
Она представила себе, как они плачут в вагоне. О, только бы они были здесь.
Но вскоре пришла толстая проводница и открыла дверь.
В следующем вагоне, куда она не вошла, а вбежала, все с недоумением смотрели на нее, и она не крикнула детей, а только шла и смотрела, шла и смотрела, и все смотрели на нее.
Она прошла еще несколько вагонов. И впереди осталось всего два вагона.
Еще входя, она крикнула, обмирая от страха, от боли:
– Ваня! Галя! Дети!
Но никто не откликнулся.
Перед дверью в последний вагон она остановилась и думала, что ей нельзя туда входить, она чувствует, что нельзя, но и нельзя стоять здесь и спрыгнуть с поезда на ходу, на бежавшие рельсы, тоже нельзя. Так что же делать?
Глава седьмая
Странное зрелище: дома, дома, дома, милые, уютные, среди деревьев, на тротуарах упавшие с клена листья, речка возле мельницы как нарисованная блестит на солнце, мост, за мостом улица, но ни на улице, ни у моста, ни возле деревьев никого! Неслышно ни крика, ни звука, ничего, что напоминало бы о живом, говорящем, смеющемся и плачущем человеке.
Удивительное зрелище: вывески, такие гостеприимные, парикмахерская, продажа цветов, кинотеатр «Ударник», начало в восемь и одиннадцать: «Новые времена», открытые двери, окна, в окна видна внутренняя жизнь каждого дома, цветы, одежда, неубранная посуда на столах. Но где же человек, хозяин этих деревьев, домов, улиц, где он?
Странное зрелище: детские ясли, кроватки, кукла на окне и тишина, ни детского смеха, ни окрика няни. Детский магазин с веселыми детскими вещами. Но где же их хозяева, где дети, где матери, где няньки?
Все застыло, остановилось, окаменело. Тишина. И сердце одинокого человека, внезапно попавшего сюда, будет биться, как в страшном сне, потому что нет ничего ужаснее, как заблудиться в мертвом, покинутом людьми городе.
Челдонов остановился возле часового магазина, ему хотелось посмотреть, который час. Часы, висевшие в окне, разумеется, остановились, и неизвестно когда: вчера или немножко раньше. Нет, они тикали, шли. Так удивительно видеть часы, которые шли в этом мертвом, остановившемся городе. Без четверти три. Четверть часа стоял Челдонов перед витриной, где шли часы. Он сам не знал – почему. Когда стрелка показала три, он пошел. Улицы, дома и деревья были похожи друг на друга, – так бывает всегда в незнакомом городе. Только теперь Челдонов понял, что город, в котором нет людей, страшнее самого бесконечного леса. У улиц были знакомые названия: Пролетарская, Победы, Пионерская. Вот почта. Почтовый ящик был набит до отказа письмами. Их не успели вынуть и отправить. А если они попадут немцам? Челдонов зажег спичку и бросил в почтовый ящик. Письма вспыхнули и загорелись. Он чувствовал страшную усталость. Ноги ныли. Только в городе могут так устать ноги, в городе, где столько улиц и где трудно определить – много или немного ты прошел. Челдонов сел на скамейку в саду возле зеленого дома. В песок была воткнута детская лопатка и тут же валялась консервная банка с песком. Под скамейкой лежала кем-то брошенная и, видимо, недочитанная книжка Джека Лондона «Алая смерть». Челдонов поднял книжку и вспомнил, что он не читал ее, и почему-то пожалел об этом и подумал: теперь это ни к чему. Это была первая чужая вещь, которую он взял. А сколько он видел разных брошенных, забытых, ненужных вещей за эти пять дней. Ему хотелось есть. Он вытащил из кармана кусочек хлеба вместе с крошками и стал есть, запивая дожде