– Ну а в письмах что прописывает? Командир он у тебя или кто?
И Лида подумала, стоит ли говорить, что она не знает, где муж, жив или нет, и что если он жив, то не знает, где она, и что нет и долго, наверно, не будет ей от него писем.
В это время протяжно, густо закричала высокая кирпичная труба в Краснокамске, казалось, она была рядом, но на самом деле до нее было девять верст.
Здесь все было так. Все казалось близко, рядом, особенно горы, на горы хорошо было смотреть, и когда Лида смотрела на них, думалось свежо и по-детски о том, что за этими горами должно быть что-то очень интересное, может, еще горы или озера, и там бегают лосихи, а возле деревьев стоят медведи на неуклюжих человечьих ногах.
На холме стояла школа с красной железной крышей. Из школы вышла пожилая худощавая женщина со светлыми мальчишескими глазами. Она подошла к Лиде, странно улыбаясь, как улыбаются еще издали люди, когда они хотят подойти к незнакомому человеку и что-то ему сказать.
– Я завшколой, – сказала она. – А про вас слышала, что вы с высшим образованием.
– Я ушла с третьего курса Академии художеств, – сказала Лида и тоже улыбнулась, но виновато, как она улыбалась всегда, когда говорила об этом. С третьего курса она ушла потому, что вышла замуж за Челдонова, и потому, что ей тогда стало ясно, что художник выйдет из Челдонова, а из нее все равно не выйдет ничего.
– Ну что ж, – сказала заведующая. – Учить ребят у нас будете.
Сказала это просто, видимо не ожидая возражений, и степенно пошла.
Дома хозяйка Сергеевна возилась возле печки, стряпала шаньги. В избе пахло сметаной, а на скамейке стоял кот и глядел на шаньги стеклянными глазами. Лида подумала, как трудно смотреть коту и сдерживать себя, и как человек умеет даже животным привить свою человеческую сдержанность, и что ему удалось очеловечить зверей, птиц, деревья и злаки. Подумав так, Лида обрадовалась этой мысли, потому что сейчас она уже думала не для себя, а для детей-школьников, думала о том, как она придет в школу и постарается деревенских ребятишек научить думать, мыслить, обобщать.
Пришла она в школу утром следующего дня. Ей показали ее класс. Она вошла и на низеньких партах увидела сидящих школьников и школьниц; все встали и сразу сели. Не успела она сесть, как они уже знали ее имя и отчество. Вдруг один из школьников выпустил из широкого рукава воробья, воробей подлетел к окнам и стал биться в стекла и летать по классу. Все смеялись, в окнах уже были вставлены двойные рамы, и надо было, чтобы птица вылетела в дверь, но она ни за что не хотела туда лететь, видимо боясь темноты.
Лида не знала, что делать, наказать ли сразу озорника, накричать, пригрозить всем, но вдруг рассмеялась, и это было так неожиданно для школьников, что они сразу перестали шуметь, а озорник поймал воробья и, держа его в сжатых пальцах, вынес за дверь и на крыльце отпустил.
Лида подумала, что ей будет очень трудно, она никогда не преподавала, и негромким голосом она начала свой урок.
Дома, накормив ребят, Лида села за стол и стала смотреть школьные тетради.
Ах, сколько детской радости было в этих рисунках. И особенно на одном – уж не озорник ли, что выпустил воробья, рисовал это. Были изображены деревья, и на каждой даже маленькой ветке сидело по птице, и птицы, видимо, пели, весь лес, нарисованный на клочке бумаги, детский, неровный лес, забегающий за лист, весь лес был наполнен птичьим ликованием, и солнце тоже, как заяц, прыгало, бежало вприпрыжку по небу. Ах, сколько детской энергии было здесь на каждом листе, вырванном из тетрадки, сколько любви к речке и к домам, и даже к огородному чучелу в красной юбке, и даже к унылому железнодорожному зданию, где на одну минуту останавливались, да и то только пригородные, поезда.
Глава десятая
Проходит неделя. Проходит месяц, и потом дни уже идут быстро, незаметно. Пройдет полгода, год, и покажется ей, что она жила здесь всегда и никогда отсюда не выезжала, как Сергеевна или племянница ее Настя, чей колоратурный голос за стеной произносит сейчас самые обыденные на свете слова.
И только этюд его: ива да Бушкинская баня, что писал он в начале лета и не закончил, только его этюд да дети с его глазами оба – Ваня и Галя – вот и все, что осталось от того, что стало прошлым, далеким, недостоверным.
Бородатый важный почтальон Петр Тихонович каждый день приезжает на колхозной лошади и стучит в стекло толстым пальцем. А ей нет и не будет письма от него.
Но есть нечто неизмеримо огромное, важное, заслоняющее прошлое и личное, это текущий день и все, что рядом: колхоз и поезда с танками, бегущие мимо ее дома, на запад, соседние деревни со смешными названиями: Грехи, Малые Шабунята, Стряпунята, Оверята, где она бывала уже не раз по общественным делам, старики-колхозники, которые здоровались с ней громко, хозяйственно, восьмидесятилетние, но еще крепкие, рыжебородые, с ртами, полными белых зубов, которым она читала по вечерам в избе-читальне рассказы Чехова, словно для того, чтобы услышать их густой, неторопливый, жизнерадостный смех. Есть нечто эпическое, несмотря на мелочи и мелкие хлопоты в текущих днях, с которыми сливаются душа и забота.
Утро начиналось рано. Уже Настя хлопала дверьми, а Сергеевна сидела в углу темного двора и доила корову.
По глубокому снегу, по круглым белым спокойным холмам шла Лида в школу. Горы отодвинулись, стали дальше оттого, что была зима. Они были облиты чем-то синим и ярко-розовым, словно краской, и вдруг ожили, заиграли, задвигались, – из-за леса, как на детском рисунке, выскочило солнце. Колечки дыма над трубами домов светились и блестели, как иней. Потом на железнодорожном полотне показался поезд и закрыл паром небо и лес на той стороне полотна. А там дальше, в середине леса, была видна кирпичная труба ЗакамТЭЦ, и вдруг она закричала густо, протяжно, и Лида успела дойти до крыльца школы, прежде чем замолчала труба.
Есть далекие страны и города, о которых взрослые, даже интеллигентные люди, знают из книг, читанных в детстве, есть милая детская наука география и красивые слова – Ориноко, Гималаи, Замбези, и так далеки и во времени и в пространстве эти реки, города и страны, отодвинутые от быта и ежедневной заботы куда-то в память, что кажется иногда взрослым людям, что эти страны выдумал Жюль Верн, Майн Рид или Стивенсон, что их никогда не было и нет. Но Лидино детство прошло в деревне без детских книг, и эти красивые и трудные для нее названия она узнала уже девушкой в рабфаке, заучивая их вместе с геометрией и алгеброй. И все же было странно в середине зимы рассказывать детям о жарких странах, о деревьях, совершенно непохожих на наши деревья, и как жаль, что в Молотове не было Ботанического сада, а то можно было бы детям эти деревья показать.
Неуверенно прозвенел звонок. Дети шумно выбежали из класса на перемену, дверь то и дело открывалась, и входившие с улицы приносили в школу снег на валенках, стужу, и стало сразу неуютно, холодно. Ходила по коридору и заглядывала в классы заведующая Елизавета Маврикиевна, останавливала школьников и делала им внушение. И Лиде было неловко и неприятно, словно Елизавета Маврикиевна делала выговор не школьнику или школьнице, а ей самой и ей самой глядела в глаза своими светлыми мальчишескими глазами.
Дети на уроке произносили географические названия далеких городов и рек по-своему, с местными интонациями, девочки мелодично, мальчики грубоватыми, простуженными голосами, и оттого эти реки и города, острова и озера становились близкими, даже знакомыми, словно они были здесь, где-то возле Оверят, Стряпунят или Курьи, и до них легко доехать на пригородном поезде.
И вот в эти минуты в середине урока иногда останавливалось сердце у Лиды от страшной тревоги, и она смотрела на школьников и школьниц, на их белобрысые головы и быстрые глаза, ведь в эти минуты и часы где-то под Москвой решалась их и ее судьба.
Уже по начавшим синеть холмам возвращалась Лида из школы домой к Сергеевне, к Ване с Галей, ждавшим ее.
А по дороге скрипели сани, колхозницы везли сено или сидели в пустых, быстро несущихся навстречу Лиде дровнях, возвращались с рынка из Краснокамска. Дорога была узкая, свернуть было некуда, и Лида то и дело проваливалась в глубокий не по-декабрьски тяжелый снег, и незнакомые колхозницы, видно из далеких деревень, смотрели на Лиду с каким-то пристальным интересом. От мороза у Лиды слипались ресницы, как в детстве сразу после сна утром, и снежное поле, и дорога были то близко возле самых ресниц, то далеко, уходили куда-то, отодвигались вместе с горами и лесом, округло, как волчьи глаза, горели вечерние окна в далеких от темноты избах. И детское, зябкое чувство охватывало на миг Лиду, что дорога, уже почти не видная, уведет ее куда-то в сторону от деревни, в незнакомые места, в лес.
В избе мелодично смеялась Настя; рассказывала про свиноматку и что кастрировать поросят к ним на свиноферму приходил какой-то в очках, «еврей он или кто, и все смотрел сквозь очки на нее, на Настю, и на девок, а гляделки те, глаза те у него как тараканы, какие-то сухие, колючие, в здешних местах не видела даже таких глаз».
На понедельник всю ночь мела метель, гудело в трубе, изба за ночь выстыла, и в кадке на кухне закрылась льдом вода. Лида надела большие мужские, купленные в Краснокамске на рынке сапоги, закуталась в Сергеевнину черную старушечью шаль и, стараясь не стучать дверьми, вышла сначала в закрытый двор, потом на улицу. Метель затихала, было еще совсем темно, дорога под ногами была то голая, твердая, скользкая, как лед, то исчезала под сугробами. В редких избах светились окна. Лиде надо было дойти до Малых Шабунят и в шесть часов сесть на пригородный поезд, идущий в Краснокамск. До Краснокамска напрямик через лес по зимней дороге было пустяки – километров девять, но дорогу за ночь, наверно, замело, в поезде зато будет тепло, хотя и тесно.
Она даже не успела это подумать, как ушла по пояс в снег, очевидно, она сошла с дороги. Вся вспотев от усилия, она выбралась и снова провалилась в снег. Дороги в темноте не было видно. И не видно было изб позади – их закрыл лес, темнота. Лида выбралась и сразу же глубоко провалилась в снег, и снег набился в сапоги, ноги были как в ледяной реке, сразу вспомнилась кадка и вода в ней, закрывшаяся льдом. Страшным усилием – и от этого набухли даже вены на лбу – Лида выбралась и сразу же провалилась глубоко всем туловищем. И почему-то стало спокойно на душе, не страшно, как будто дорога была в двух шагах, и стоит только сделать еще одно усилие, и она, Лида, будет на дороге.