– Дай денег на пазырь, – предложил Ванька. – Тогда пойду.
– Не дам, – утомленно ответил Отличник. – Разве я тебе хоть раз давал? Зачем тогда просишь? Тебе вообще пора завязывать, Ванька. У тебя запой. Ты уже весь опаршивел от пьянки. Когда ты белье в последний раз менял? От тебя несет, как от козла.
– Молоком? – с надеждой спросил Ванька.
– А сегодня тебе еще надо протрезветь, – не обратив внимания, добавил Отличник. – В семь часов студсовет. Не явишься же ты туда пьяный!
– Да хрен с ним! – отмахнулся Ванька. – Скажи, отец: я еще хороший?
– Когда не пьешь, – не желая миловать, сказал Отличник.
– Ну, прости меня, отец. Не могу я. Душа горит. Вот девчонка спрыгнула, и думаешь: ведь она мне никто. А-а, плевать, переживу, мол. Одной раной на душе больше, и ладно. Все кажется, что еще много душевных ран вытерпишь, а вдруг оглянешься и видишь, что на душе-то уже места живого нет.
– А что делать-то, Ванька? – с прорвавшимся отчаянием спросил Отличник. – Что делать? Пить, что ли, да?
– А я другой анестезии не знаю. Я помереть боюсь очень.
– Кто тебя заставляет помирать? Живи.
– Я тебе расскажу, харя… – помолчав, решил Ванька. – Разбередила меня эта дура… Помнишь, я осенью ездил домой?
– Помню. На похороны друга.
Ванька почесал бровь, перевернул стакан вверх донышком и его горлом стал прокручивать на скатерти вмятины-круги.
– Он умер от лейкемии. Я служил вместе с ним. В автобате. Однажды нас, восьмерых водил, гоняли на полигон за какими-то приборами. Там и облучились. Доза, говорят, охренительная. Из нас восьмерых двое уже померли, двое по больницам…
– А остальные? – тихо спросил Отличник.
– Остальные – ничего… – Ванька пожал плечами. – Но я знаю, что потом все равно достанет. Через год, ну, через два… Я после похорон лег на обследование, потом звоню в онкологию, представляюсь своим отцом, как, говорю, там?.. – Ванька помедлил. – Пока нормально, говорят. Я спрашиваю: а когда? Ответили, что не телефонный разговор. Вот такая ерунда, харя.
Отличник долго молчал.
– Все равно, – упрямо сказал он. – Все равно, Ванька, надо жить. Дверь туда всегда, для всех, в любой миг открыта. Надо иметь силы проходить мимо открытой двери.
– Да ведь я живу! – весело возразил Ванька. – Знаешь, какое счастье! Руки, ноги, голова – все так замечательно! – Ванька пошевелил плечами и головой, точно примеривал обнову. – Солнце видеть замечательно, порежешься – кровь течет красная, замечательно! Жрать вкусно замечательно, трахаться замечательно, даже поссать вволю, когда долго терпел, замечательно! Я ведь живу, харя! Зачем вы все меня хороните: спился, спился… Да ни хера подобного! От радости я пью, потому что каждый день – праздник! Вы говорите, что это прожигание жизни, но как выразить-то еще, что делать?
– Ну… – подумав, нерешительно начал Отличник. – Ты же знаешь, что я говорю, если о таких вещах берусь рассуждать… А ты этого не любишь…
– С чего ты взял, что не люблю? – удивился Ванька.
– Кажется, – неловко пояснил Отличник.
– Дурак ты. Наоборот, очень люблю. Только мне что, волоса на жопе от этого вырвать, что ли? А то, что выспренно у тебя выходит, – так это не постыдно, не смешно. Просто веры в человеке много. Сомневаться ты еще не научился. Хотя, по правде говоря, больно уж прекраснодушны все твои бредни о даре в человеке. Все в твоем «даре» так ладненько, так красивенько, так чистенько. Как в тебе. А мне бы говнеца побольше, тогда бы я поверил.
– Ну, если ты спрашиваешь, то я бы сказал так, – ободрился Отличник. – Надо жить, чтобы в твоей жизни истина была.
– А как? Чего делать? Творить?
– Конечно, и творчество… – кивнул Отличник. – Но не только. Дар – это не только творчество, но и любовь, познание, добро…
– А я, может, с этой точки зрения богаче вас всех живу, – усмехнулся Ванька. – У меня одна только Лелька чего стоит. Ну а творчество… Что поделать, если бог обделил…
– Зачем ты так говоришь? – спросил Отличник. – Мне ведь и Леля, и Игорь рассказывали… Ты же врешь, и в первую очередь себе.
Ванька помолчал, ерзая на стуле.
– Я, харя, наверное, очень талантливый человек, – нелогично заметил он. – Я ведь музыку хорошо понимаю, сам играю, стихи пишу… То есть раньше писал. Хорошие стихи. А из-за этого облучения все бросил. Ни к чему.
– Почему это? Боишься не успеть? Так ведь это глупо, Ванька.
– Нет, тут дело не в боязни не успеть. Просто, харя, талант – это всегда больше, чем один талант. Это еще и какое-то вечное напоминание себе о своей смерти. Без этого таланта не бывает. А у меня, как я узнал про облучение, отсохло это напоминание, и от таланта ничего не осталось. Потому и пью, что тоска.
– Опять ты врешь, Ванька, – устало сказал Отличник. – Как начинаешь про себя говорить, так и врешь. Почему это ни у кого в такой ситуации ничего не отсыхает, а у тебя отсохло? Не хочешь – не говори, сам разговор затеял, а вранье твое мне ни к чему.
Ванька достал мятую сигарету, расправил ее и закурил.
– Видишь ли, отец, – начал он. – Я не могу принять твоего «дара», потому что это слишком много для одного человека. Человек – скотина мелкая, в него все сразу не влезет. Для меня в себе главное – творчество, а на все остальное я положил. Я бы творчеству в жертву все, что угодно, принес – ничего не жалко. Тем более что и нет ничего. И космосу важно только творчество, а все остальное – пофиг. И у космоса, и у человека самая важная работа – созидание. У человека нет никакого иного созидания, кроме творчества. Дома ты строишь или каналы копаешь – это фигня, все развалится через тысячу лет, и будет пустыня. А вот дух человеческий собою увеличивать – это уже стихия. Творчество – оно не арифметическая, а геометрическая прогрессия. Ты не одну частичку к сумме прошлого добавляешь, а всю сумму на себя умножаешь. От этого дух человеческий на целую степень возрастает. Поэтому в творчестве каждый человек соразмерен с космическими масштабами и одной с космосом истиной пронзен. Творчество – это инстинкт истины в человеке. Общей, вселенской истины созидания. Только я вот чего боюсь, харя. Ну, начну я сочинять. А как сочиню я чегонибудь хорошее, так вся моя важность для космоса кончится и меня на свалку. Когда знаешь, как это случится, сильно страшно становится. А я жить хочу, отец, хочу быть на земле. Но опять же бес-то искушает, поэтому и напиться надо. Пьяным ничего не сделаешь, это точно. Я уже пробовал.
– Ты же говорил, что тебе ради творчества жизни не жалко…
– Вот ты, харя, ночью мимо кладбища ходил? – разозлившись, спросил Ванька и бросил на стол потухшую сигарету.
– Ходил.
– Почему?
– Дорога вела.
– А на могилке посидеть не тянуло?
– Не тянуло.
– А что так?
– Страшно.
– Вот и мне умереть страшно. Жить хочется, но жизни не жалко, а умирать очень страшно. Жизнь – фарс, но смерть-то ведь не фарс. К тому же тут еще одна закавыка есть. Ну, сочиню я, потом заболею, а вдруг выясниться, что я дерьмо сочинил?
– Если дерьмо, то не заболеешь. Потенциал-то не израсходуешь.
– Нет, для космоса это будет зашибись, а для меня и людей – дерьмо? Ну, для меня-то ладно. Если я это пойму, то и не доделаю до конца, брошу. А если все люди скажут, что это дерьмо?
– Если никто не оценит? Ну и что, Ванька. Для себя делаешь.
– Не-ет, харя. Для себя – это когда ты себя уважаешь. А меня в жизни уже столько раз с говном смешивали, что я себя уважать не могу. Я только человечество уважать могу. Я не могу писать на необитаемом острове. Мне нужно, чтобы меня слышали.
– Боишься, что не услышат, и поэтому молчишь?
– Ну-ну, прикалывайся. – Ванька вздохнул и подобрал брошенную сигарету. – Есть у меня еще одна мысль, почему я умру, если сочиню чего-нибудь… Это уже общаги касается. Лжи тут нет, но ведь и правды сказать здесь не дадут. А творчество – это истина, значит, правда. Общага как женщина: за ложь мстит, а правды не переносит. Подумай о той дуре, которая сегодня спрыгнула, – ее же общага столкнула. Она не терпит, если чего делают честно. Я на все сто уверен, что если начну чего сочинять, так меня отсюда и выпрут. А я без общаги жить не могу. Я так уж сформировался: детство – в коммуналке, это общага, и армия – тоже общага. Выгонят отсюда – я помыкаюсь чуток и вены себе перережу. Поэтому и нельзя мне здесь творить. А как с желанием бороться? Тоска, как по родине тоска. Дай денег на пазырь, отец.
– Не разжалобишь, Ванька, – ответил Отличник. – Не дам. Явишься на студсовет пьяным – и выселят. Сам же этого не хочешь.
– Не хочу, – покорно согласился Ванька.
– Тогда пойдем.
– Ладно, – помолчав, согласился Ванька. – Уломал… Только, отец, ты не говори никому про облучение, – вдруг попросил он и с досадой добавил: – Зря я тебе растрепал!..
Отличник, вконец измученный событиями сегодняшнего дня, вернулся в двести четырнадцатую и сразу свалился спать. Вечером его растормошил Игорь.
– Отличник, подъем, – говорил он. – Пора на студсовет.
Ванька, который тоже отсыпался, пока спал Отличник, сидел на своей койке, обхватив голову руками.
– Бли-ин… – стонал он. – Башка трещи-ит… Не пойду я никуда, Игореха… Ну их всех в жопу…
Ванькина физиономия с похмелья была колбасного цвета, с мутной радужностью под глазами.
– Не раскисай, Иван, – одернул его Игорь. – Терпи. Отличник, умойся, причешись и беги в читалку нам места занимать.
Отличник поплелся умываться. Он нисколько не отдохнул во время сна и встал совершенно разбитым. Прежняя тоска сдавила его душу, и какая-то тупая боль не давала глубоко вздохнуть.
Спускаясь по лестнице, Отличник столкнулся с комендантшей.
– А-а, вот и ты, голубчик, – удовлетворенно сказала она, словно и не было их гнусного утреннего столкновения. – Ну-ка пойдем ко мне, поговорить надо.
Она привела Отличника в свой кабинет, села за стол и уперлась в Отличника подчеркнуто-жалостливым взглядом.
– Ну, скажи мне вот так, по-честному, один на один, – предложила она, – что там было у моего мужа с той девочкой?