1. Становление стоимости и денег
Кооперативное, административное и конкурентное обращение
На первобытной стоянке присвоение было неотделимо от потребления: охотники и собиратели потребляли там и тогда, где и когда они получали жизненные средства от природы. В неолитической деревне процесс сельскохозяйственного производства уже в значительной степени обособился по месту и времени от процесса потребления сельскохозяйственных продуктов: обрабатываемые поля были отделены от жилой части деревни, урожай хранился на постоянной основе для потребления в течение года. По мере развития ремесел, не связанных с производством продуктов питания, производство еще больше обособилось от потребления как по месту, так и по времени. Отделение производства от потребления вызвало к жизни обращение. Обращение, или оборот — это обмен действиями и их результатами между хозяйственными субъектами — в форме дара, дани или товарного обмена.
До тех пор, пока субъект производства совпадает с субъектом потребления, обращение не происходит. Обращение появляется там, где субъект производства разделяется с субъектом потребления. В экономической теории разделение субъекта потребления и субъекта производства принято связывать со становлением товарного обмена:
«Пока хозяйственное развитие народа находится еще на столь низкой ступени, что потребности отдельных семей, при ничтожном меновом обороте, должны покрываться непосредственно их собственным производством, до тех пор блага представляют для хозяйствующих субъектов ценность само собой только при условии, что они по своим свойствам пригодны для удовлетворения непосредственно потребностей изолированно хозяйствующих субъектов или их семей. Но, по мере того, как хозяйствующие индивиды начинают лучше понимать свои экономические интересы, они вступают в меновой оборот, обменивают одни блага на другие, и, в конце концов, устанавливается такое состояние общества, в котором обладание экономическими благами дает владельцу их возможность путем меновых операций получить в распоряжение блага другого рода» (Менгер 2005, с. 229–230).
Однако на самом деле разделение субъекта потребления и субъекта производства не было связано с товарным обменом. Обращение вырастало из производства сверх необходимого потребления, то есть из производства для добровольных или принудительных дара или дани. Формирование вождеств и государств, очевидно, предшествовало формированию рынков, а даточное производство предшествовало производству товарному.
Любое хозяйство совмещает в себе три формы отношений между его участниками. Между ними есть кооперация, есть конкуренция и есть некоторое общее управление, основанное на едином плане и взаимности (мораль и дары как способ поддержания репутации). Производство для обращения вырастает из самообеспечения, производства для собственного потребления — из натурального, или домашнего хозяйства. Три основных вида обращения — это кооперативное обращение, основанное на обмене дарами, административное обращение, основанное на перераспределении, и конкурентное обращение, основанное на товарно-денежном (рыночном) или товарном обмене (бартере):
«…Помимо чисто рыночного обмена существует обмен разного рода. Анализируя разнообразие экономических систем, Карл Поланьи перечисляет три логики обмена: взаимность, или обмен с помощью дарения; перераспределение, предполагающее наличие центра, где блага складируются и затем распределяются; товарный обмен. Он отмечает, что чаще всего эти логики обмена сосуществуют с тем, что он называет домашним управлением, состоящим в производстве для собственного потребления» (Аглиетта и Орлеан 2006, с. 42).
Самообеспечение всегда работало на уровне родовой общины, а не индивида. Хозяйственный субъект при натуральном хозяйстве — это община, основанная на производстве и перераспределении продуктов. Малая семья, выделившаяся из большой, является позднейшим продуктом культурной эволюции:
«Дикаря-индивидуалиста, который бы охотился или собирал пищу исключительно для себя самого или для своего семейства, никогда не существовало. В самом деле, обеспечение пропитанием собственных домочадцев превращается в важную черту экономической жизни лишь на более высоком этапе развития сельского хозяйства, но даже там оно не имеет ничего общего с мотивом прибыли или с институтом рынка: его модель — замкнутая группа. Независимо от того, что именно составляло самодостаточную хозяйственную единицу — семья, поселение или феодальное поместье (организмы весьма несходные по своей природе) — в основе ее неизменно лежал один и тот же принцип: производство и хранение для удовлетворения потребностей членов данной группы» (Поланьи 2014, с. 65).
Обращение вырастает из разрыва между потреблением и производством по мере того, как отношения между членами одного хозяйства превращаются в отношения между различными хозяйствами, по мере того, как хозяйственные субъекты обособляются и специализируются, вступают в кооперацию и конкуренцию друг с другом, переходят от внутреннего к внешнему перераспределению. Даточное обращение трансформировалось в конкурентное там, где хозяйственные субъекты не зависели политически друг от друга — не принадлежали к одной общине и не находились в отношениях личной зависимости, то есть обладали суверенитетом по отношению друг к другу.
«Рынок — это место, где люди встречаются с целью обмена или купли-продажи. Если же подобная модель не возникла хотя бы фрагментарно, то склонность к обмену не получает достаточного простора, иначе говоря, оказывается не способной формировать цены. Ибо точно так же, как принципу взаимности содействует симметричная модель общественного устройства, процесс перераспределения обеспечивает известная степень централизации, а домашнее хозяйство должно основываться на автаркии, так и эффективность принципа обмена зависит от рыночной модели» (Поланьи 2014, с. 69).
Обращение «вложено» в производство, а производство — в потребление. Обращение обособляется внутри производства постольку, поскольку внутри производства разделяются смыслы. С какого момента мы можем говорить о производстве для обращения, а не для потребления? С того момента, когда обращение в результате разделения деятельности в такой мере обособилось внутри производства, что стало восприниматься как противостоящий ему вид деятельности. Исторически этот момент обозначается как момент появления дара или дани и их письменного учета.
Становление простого товарного производства из производства для собственного потребления происходит через разделение, умножение и сложение смыслов — развитие сельского хозяйства и становление письменности, городов, ремесла и торговли. В товарном производстве обращение выделяется внутри процесса деятельности и образует самостоятельный процесс, здесь процесс обращения опосредует потребительский выбор с одной стороны и производительный выбор — с другой.
Полезности, потребительные ценности и смыслы
Неоклассическая экономическая теория свела деятельность к потреблению, а средства и способы удовлетворения потребностей к полезности. Первоначально полезность определялась как мера удовольствия или счастья, а позднее — как порядок предпочтения на множестве альтернативных вариантов потребления. Однако смысл не сводится к полезности — ни как к удовольствию, ни как к счастью, ни как к упорядоченным предпочтениям. Полезность не равна удовольствию, в процессе социализации люди учатся получать удовольствие от того, что в противном случае вызывает у них отвращение (см. Henrich 2016, p. 112, 143, 345). Удовольствие — это результат функционирования общества-культуры, индивид формирует свою «концепцию удовольствия» когда приобретает смыслы.
Смысл может быть как полезным, так и вредным, может быть не связанным с полезностью. Предметом потребности могут быть бесполезные смыслы — красота, любовь, справедливость, мудрость и многое другое. Смыслы часто не упорядочены между собой по предпочтениям, при выборе люди учитывают возможности, риски, этические и эстетические нормы и другие смыслы, которые никак не упорядочены между собой. Люди не выбирают среди существующих альтернатив. Сам процесс выбора создает эти альтернативы — контрфакты. (Контр)факты образуются не только на множестве альтернатив потребления, но и на множестве критериев потребления. Это означает, что не только человек выбирает, что ему потреблять, но и сам человек в процессе потребления является предметом отбора. Конкуренция потребностей — это выбор, конкуренция субъектов — это отбор.
Клейтон Альдерфер выделил три группы потребностей, между которыми не установлен порядок предпочтения или иерархии:
«У человека есть три основные потребности, которые он стремится удовлетворить. Они включают удовлетворение его потребностей в материальном существовании, поддержание его межличностных отношений со значимыми для него людьми и поиск возможностей для его уникального личного развития и роста» (Alderfer 1969, p. 145).
Мы продолжаем и развиваем подход Альдерфера применительно к ценностям как когнитивным репрезентациям потребностей, выделяя три группы ценностей: ценности существования, общения и самовыражения. Порядок предпочтения может быть установлен между ценностями внутри этих групп, но не между группами ценностей.
Ценности существования — это материальные и связанные с ними социальные и абстрактные смыслы, упорядоченные между собой по предпочтениям. Например, социальный статус является ценностью существования постольку, поскольку он зависит от материального достатка, а не от личных качеств человека. Роскошная трапеза средневекового монарха ничем не отличалась от куска черствого хлеба в руках последнего из его подданных, поскольку она служила той же цели — продлить его материальное, социальное и психологическое существование. В своем существовании человек движется следствиями, консеквенциями своих действий, то есть эффектом или пользой. На языке эффективности говорит животное начало в человеке.
Ценности общения — это социальные и связанные с ними материальные и абстрактные смыслы, упорядоченные между собой по предпочтениям — например, дружба или справедливость. В своем социальном бытии человек движется нормой, деонтой, а совокупность норм образует социально-культурный порядок. На языке справедливости говорит социальное начало в человеке.
Ценности самовыражения — это абстрактные и связанные с ними социальные и материальные смыслы, упорядоченные по предпочтениям — например, мечты, страхи, надежды и другие ценности творчества. В своем личном развитии человек движется идеалом и добродетелью. На языке свободы говорит культурное начало в человеке.
Деятельность является результатом не только индивидуального, но и общественного выбора, человек не только гонится за полезностью, но и следует своему долгу и добродетели:
«Жизнь для человека — результат выбора, ценностного суждения. То же самое относится и к желанию жить в достатке. Само существование аскетов и тех, кто отказывается от материальных выгод ради верности своим убеждениям и сохранения чувства собственного достоинства и самоуважения, служит доказательством того, что стремление к более осязаемым удовольствиям не является неизбежным, а скорее есть результат выбора» (Мизес 2005, с. 22–23).
Ситуация, в которой человеку приходится выбирать между полезностью и моралью, между моралью и идеалом, между идеалом и полезностью — это ситуация экзистенциального выбора, выбора между конфликтующими группами ценностей. Люди не максимизируют полезность, они делают индивидуальный и общественный выбор, и в процессе выбора создают смысл.
Иллюстрация 3. Структура ценностей
Трудно сказать, где заканчивается культурный отбор и начинается общественный выбор. Во многих случаях это может быть одно и то же. Общественный выбор обусловлен не только координацией индивидуальных выборов, которая часто невозможна в отсутствие «диктатора», но и наличием безличных норм и идеалов. Общество невозможно без морали и возвышенных чувств, оно в равной степени является результатом действий как материалистов, утилитаристов и прагматиков, так и идеалистов, моралистов и романтиков. Люди не сводятся к выявлению предпочтений и максимизации полезности, они не «экономические», а «социально-культурные» люди. Они основываются не только на расчетах, но и на взаимных симпатиях и антипатиях, на обязанностях и обязательствах, вытекающих из взаимности. «Источник нравственности — наши чувства, а не наш разум» (Collier 2018, p. 35).
Если полезность — это индивидуально необходимое множество ценностей существования, то потребительная ценность — это общественно необходимое их множество. Полезность идет от потребностей и желаний людей, потребительная ценность — от социально-культурных норм.
«Гипотеза Рене Жирара имеет решающее значение для понимания природы человеческих институтов и логики их функционирования. Согласно этой гипотезе происхождение институтов связано с неистовством человеческого желания, а их нормализующее влияние на него — с внешним характером по отношению к напору желаний, которые сталкиваются и мешают друг другу» (Аглиетта Орлеан 2006, с. 18).
Полезность и потребительная ценность — два встречных процесса: индивидуальных расчетов, которые создают общество-культуру, и социально-культурного порядка, который создает деятельные силы:
«…Порядок, вырастающий из множества разрозненных индивидуальных решений, принятых на основе разнородной информации, не может определяться общепринятой шкалой относительной важности различных целей. (…) Порядок хорош не тем, что удерживает все на своих местах, он нужен, чтобы пробуждать новые силы, которых в противном случае не существовало бы» (Хайек 1992, с. 138–139).
Деятельность не сводится к потреблению, а ценности не сводятся к полезности. Но производство создает в качестве своего непосредственного результата ценности существования, то есть потребительные ценности или блага, а производство и обращение благ создают стоимость и деньги. Вся история потребительных ценностей состояла в их усреднении, стандартизации, абстракции, то есть превращении в общественно необходимое множество ценностей. Конечным пунктом этого превращения является товар или коммодити. По мере того, как зерно, рабы, драгоценные металлы и многие другие блага становились потребительной ценностью, они в той или иной мере приобретали функцию денег.
Стоимость и деньги
Маркс проводил различие между деятельностью, создающей потребительные ценности, или конкретным трудом, и деятельностью, создающей стоимость, или абстрактным трудом, в котором снимаются особенности конкретных видов труда:
«Вместе с полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных в нем видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих видов труда; последние не различаются более между собой, а сводятся все к одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 46).
Отвлекаясь от конкретных видов труда, мы не создаем какой-то новый вид труда. Абстрактный труд и его продукты не существуют сами по себе, они по-прежнему существуют в отдельных процессах труда и их продуктах. Но если конкретный труд создает потребительные ценности, то абстрактный труд создает меновую ценность или стоимость.
Как мы показали, потребительная ценность представляет собой не любую полезность, а лишь общественно необходимое множество ценностей существования. Потребительная ценность — это, так сказать, пролог к товару, востребованному на рынке, и его меновой ценности. Само понятие стоимости применяется лишь к тем благам, которые являются потребительными ценностями, удовлетворяют общественно необходимые, то есть нормальные, повторяющиеся, а не случайные, эпизодические потребности. Именно поэтому потребительные ценности образуют богатство и являются носителями стоимости, или меновой ценности:
«Потребительные ценности образуют вещественное содержание богатства, какова бы ни была его общественная форма. При той форме общества, которая подлежит нашему рассмотрению, они являются в то же время вещественными носителями меновой ценности» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 44).
Множество смыслов — это количество отдельных смыслов. Применительно к благам это могут быть: два рулона сукна, три быка, десять тонн стали и т. д. Масса смыслов — это количество культурных битов, воплощенных в данном множестве смыслов. Поскольку во времена Маркса еще не существовало теории информации и понятия бита, он пытался измерять абстрактный труд рабочим временем:
«Итак, потребительная ценность, или благо, имеет стоимость лишь потому, что в ней овеществлен, или материализован, абстрактно человеческий труд. Как же измерять величину ее стоимости? Очевидно, количеством содержащегося в ней труда, этой «созидающей стоимость субстанции». Количество самого труда измеряется его продолжительностью, рабочим временем, а рабочее время находит, в свою очередь, свой масштаб в определенных долях времени, каковы: час, день и т. д.» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 47).
Маркс измерял стоимость продукта количеством труда, общественно необходимым для его производства, при этом количество труда, в свою очередь, выражал в продолжительности рабочего времени:
«Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной ценности при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 47).
Поскольку очевидно, что более сложный труд создает больше смысла, чем более простой труд той же продолжительности, то сложный труд он предлагал сводить к простому путем применения коэффициента:
«Сравнительно сложный труд означает только возведенный в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого. Опыт показывает, что такое сведение сложного труда к простому совершается постоянно. Товар может быть продуктом самого сложного труда, но его стоимость делает его равным продукту простого труда, и, следовательно, сама представляет лишь определенное количество простого труда» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 53).
Однако при этом Маркс не принял во внимание, да и не мог принять во внимание, что не существует коэффициента, который бы позволял свести более сложный смысл к более простому. Позднее в XX веке было показано, что не существует какого-либо алгоритма, который позволил бы исключить «избыточные» фигуры, сжать смысл до минимального действия, чтобы узнать его сложность:
«Разницу между длиной строки L(s) и ее алгоритмической энтропией K(s) можно рассматривать как своего рода “алгоритмическую избыточность”. Это мера того, сколько дополнительных битов нам нужно для записи s по сравнению с записью s*, ее самого короткого описания. Когда мы переходим от s к s*, мы выжимаем всю эту избыточность, не оставляя ничего от нее в s*. Вот что делает s* алгоритмически случайным (…) Программа, которая могла бы выполнять идеальное сжатие данных — которая могла бы преобразовывать любую строку s в ее минимальное описание s* — была бы очень полезной вещью (…) Проблема здесь в том, что программы, которая могла бы вычислить алгоритмическую энтропию, не существует. K(s) — невычислимая функция» (Schumacher 2015, p. 241–247).
Поскольку не существует алгоритма, который позволил бы сложный труд свести к простому, то и рабочее время не может быть мерой абстрактного труда. Различные виды деятельности и их результаты могут быть сведены к общему эквиваленту лишь через понятие культурных битов, образующих массу смыслов. Меновая ценность, или стоимость — это общественно необходимое количество культурных битов, общественно необходимая масса смыслов, воплощенная в потребительных ценностях.
Масса смыслов превращается в стоимость, когда возникает не эпизодический, а повторяющийся расчет относительно деятельности и ее результатов. Если потребительные ценности — это множество общественно необходимых ценностей существования, то стоимость, или меновая ценность, — это общественно необходимая масса этих ценностей, количество воплощенных в них культурных битов. И та, и другая общественная необходимости формируются по мере того, как из изолированных первобытных, а затем аграрных общин складывается единое, пока еще традиционное, общество-культура.
В соответствии с принципом наименьшего действия изменения в общественно необходимом множестве и изменения в общественно необходимой массе ценностей существования связаны между собой. Эту взаимосвязь между массой и множеством смыслов, упорядоченных по предпочтениям, мы называем распределением смыслов. Стоимость — это распределение единственного действительно ограниченного ресурса людей — их действий и результатов, то есть смыслов — между конкурирующими целями. При этом общественно необходимая масса смыслов всегда определяется не по среднему, а по упущенному необходимому действию.
«В экономической теории стоимость чего-либо есть неизбежно отвергаемая наилучшая возможность. Полезность концепции стоимости является логическим следствием выбора среди доступных вариантов. Только при отсутствии возможных вариантов или при достаточном для удовлетворения потребностей и желаний всех людей количестве доступных ресурсов, так что все блага были свободными, понятия стоимости и выбора были бы не нужны» (Алчиан 2000, с. 401).
Проблема распределения, или аллокации, и проблема выбора — это одна и та же проблема. То есть проблема распределения — это проблема выбора между контрфактами, а стоимость — это наилучшее альтернативное распределение.
Филип Мировски писал, что переход от классической политэкономии с ее «трудовой теорией стоимости» к неоклассике с ее понятием «предельной полезности» связан с переходом физики от понятия «субстанция» к понятию «поля» и проникновением в экономическую теорию математических методов (Mirowski 1989, p. 176–177, p. 194–195). Если классическая политическая экономия и неоклассическая экономическая теория ориентировались на физику как на образец, то экономическая наука XXI века ориентируется на науки об информации, эволюции и сложности. Теория предельной полезности сводила стоимость к субъективной полезности и не учитывала общественную необходимость. Эта теория не смогла найти объективную меру для экономических показателей, в частности, не смогла измерить полезность и не смогла показать, как и почему полезность зависит от общественных нравов и идеалов. Концепция стоимости как общественно необходимой массы ценностей существования — это обобщение двух конкурирующих теорий стоимости, классической трудовой теории стоимости и неоклассической теории полезности.
Стоимость представляет собой социально-культурное явление, которое нельзя наблюдать непосредственно. Но у стоимости есть вещественное выражение. Историю складывания стоимости можно проследить по истории денег, поскольку деньги представляют собой вещественное выражение стоимости и инструмент расчета общественно необходимых множества и массы смыслов существования.
Деньги и цены
Деньги — это процесс и результат исторической эволюции расчета. Как вещественное выражение стоимости, связывающее между собой прошлую и будущую деятельность, деньги развиваются через всю последовательность форм обращения от дара и дани до товарного и товарно-денежного обмена. Первая функция денег — средство расчета и обращения. В натуральном хозяйстве расчет производится непосредственно, количество и распределение деятельности напрямую связывается с будущим потреблением. Деньги появляются в родоплеменном обществе как способ учета дара и дани — можно вспомнить камни раи на островах Яп. Однако здесь они не являются способом связать показатели производства и потребления, прошлую и будущую деятельность. Как таковой, систематический расчет начался с появлением государства и государственного учета и планирования. Палата шахматной доски управляла казной средневековой Англии при помощи нехитрых приспособлений вроде клетчатого сукна и деревянных бирок.
Стоимость выражает общественно необходимые затраты деятельности, а деньги как вещественное выражение стоимости являются, с одной стороны, условием для формирования стоимости на основе индивидуально необходимых затрат деятельности, а с другой стороны, условием для того, чтобы отдельные люди и коллективы могли определить свою индивидуальную долю в потреблении результатов деятельности. Стоимость представляет собой социально-культурное явление, а деньги и цены — это технология, которая построена на программировании этого явления. Эффектом в данном случае является развитие от простейших к более сложным формам обращения.
Совокупность индивидуальных потребностей лишь случайным образом может совпадать с общественно необходимыми потребностями, иначе отдельные люди были бы лишь внешним проявлением общества-культуры как некоторого «суперорганизма». Поэтому совокупное множество индивидуально необходимых смыслов лишь случайным образом может совпадать с множеством общественно необходимых смыслов. Множество индивидуально востребованных полезностей и их цен лишь случайным образом может совпадать с множеством общественно необходимых потребительных ценностей и их стоимостью. «Через посредство денег субъекты поддерживают отношения с чем-то иным, чем они сами, — социальным, выступающим в качестве института» (Аглиетта Орлеан 2006, с. 22).
Стоимость — это субстанция денег, а цена — это количество денег, которое отдельный потребитель, производитель или посредник готов уплатить за тот или иной продукт. Стоимость и цена — это меры потребительной ценности и полезности. Полезности упорядочены между собой, но они не упорядочены со смыслами общения и самовыражения. Стоимость не является эквивалентом для мечтаний, морали и идеалов, их нельзя купить за деньги. Но стоимость и деньги невозможны без мечтаний, морали и идеалов, поскольку именно они делают возможным общественный выбор — общественную необходимость и стоимость как общественно необходимую массу потребительных ценностей. Любовь и надежды, мораль и идеалы не продаются, за них не платят деньги. Но полезности продаются (или не продаются) по цене, которая устанавливается с учетом любви и надежд, морали и идеалов.
Если стоимость складывается в процессе самовоспроизводства общества-культуры и определяется общественно необходимой массой потребительных ценностей, то цены складываются в отдельных актах индивидуального самовоспроизводства и определяются индивидуально необходимыми массами полезностей. Стоимость и цены связаны деньгами: «Экономисты привыкли рассматривать цену исходя из стоимости, в то время как ее основание нам надо искать в деньгах» (Аглиетта и Орлеан 2006, с. 27).
Эволюция стоимости и денег, товаров и цен есть лишь проявление эволюции смыслов в целом. Возрастание смыслов проявляется в их разделении, умножении и сложении, повышении их сложности, расширении конкуренции, кооперации и администрации. Верно и обратное: эволюция стоимости и денег, товаров и цен является условиями для эволюции иных смыслов, происходящего как путем выбора, так и путем культурного отбора, не основанного на целенаправленном выборе:
«Система цен — как раз одно из таких образований, которые человек научился использовать (хотя он все еще очень далек от того, чтобы научиться использовать ее наилучшим образом) после того, как он натолкнулся на нее, не имея о ней ни малейшего понятия. С ее помощью стало возможным не только разделение труда, но и скоординированное употребление ресурсов, основанное на равномерно разделенном знании» (Хайек 2020, с. 106).
Развитие денег привело к тому, что у людей появилась возможность предпочитать деньги, а не потребительные ценности, то есть не потреблять, а хранить стоимость и расходовать ее позднее. Вторая функция денег — средство накопления, то есть сбережения и инвестирования стоимости. Деньги — это способ установить отношение между ресурсом и будущими выгодами от него.
Деньги как средство расчета и обращения, сбережения и инвестирования требуют, во-первых, кооперации и доверия, то есть неявного соглашения между субъектами, и, во-вторых, администрации и принуждения, то есть института, который обеспечивает соблюдение этого соглашения. Деньги и государство являются способами формализовать обязательства членов общества. Деньги — горизонтальный способ формализовать взаимные обязательства. Государство — вертикальный способ, который позволяет формализовать обязанности отдельных людей по отношению к обществу-культуре как целому.
Первоначально деньги имели вещественную форму редкости, а позднее также портативности, делимости и возможности длительного хранения, что приводило к использованию драгоценных металлов в качестве денежных знаков. В процессе эволюции денег происходило движение от их вещественной формы к общественному содержанию, от золотой или серебряной монеты к фиатным деньгам.
2. Прибыль и процент
Прибавочная деятельность и ее норма
Общество-культура воспроизводит себя посредством добавленной деятельности. Общество охотников и собирателей с его скромным культурным опытом и низкой сложностью смыслов производило деятельность, которая позволяла ему воспроизводить себя лишь в постоянном масштабе. Добавленная деятельность первобытного общества была примерно равна сумме необходимых деятельностей составлявших его индивидов. Накопление культурного опыта, разделение, умножение и сложение смыслов по мере перехода к производящему хозяйству позволяли обществу-культуре вести все более сложную деятельность, производить все больше средств деятельности — больше, чем требовалось для воспроизводства деятельной силы индивидов:
«На начальных ступенях культуры производительные силы труда ничтожны, но таковы же и потребности, развивающиеся вместе со средствами их удовлетворения и в непосредственной зависимости от развития этих последних. Далее, на указанных первых ступенях относительная величина тех частей общества, которые живут чужим трудом, ничтожно мала по сравнению с массой непосредственных производителей. С ростом общественной производительной силы труда эти части возрастают абсолютно и относительно» (Маркс и Энгельс 1954–1981. Т. 23. С. 520).
В своей способности давать больше, чем брать, производящее общество-культура подобно природе. Как земля в хороший год была способна приносить урожай, превышающий посев, так аграрное общество-культура в хороший период было способно приносить больше продуктов, чем требовалось для его самовоспроизводства. Однако аграрное общество-культура не способно поддерживать ни стабильную производительность, ни тем более стабильный рост производительности. Вследствие резких изменений в социально-культурных и экологических условиях рост населения может смениться его резким падением. Эпидемии и неурожаи приводили общества-культуры к коллапсу, то есть падению сложности. Восходящие и нисходящие фазы демографического цикла сменяют друг друга:
«Из-за огромных потерь населения, вызванных Черной смертью во многих частях Афроевразии, города уменьшились, сельскохозяйственные угодья были заброшены, а экономика сократилась. Однако, как это уже много раз случалось в прошлом, рост вскоре возобновился, чтобы дать толчок новому мальтузианскому циклу, который продлился до XVIII века» (Benjamin 2016, p. 267).
Кумулятивная культурная эволюция продолжалась через сменявшие друг друга взлеты и падения обществ-культур. Как ни парадоксально, коллапс является необходимым условием для культурной эволюции. Возрастание сложности смыслов подобно подъему по пикам на адаптивном ландшафте: чем выше поднимается смысл, тем выше его сложность. Но люди и смыслы не знают заранее, по какому из пиков можно подняться выше всего. Чтобы вернуться к подножию и начать подниматься по новому, потенциально более высокому пику, иногда необходим коллапс.
Коллапс общества-культуры означал падение социально-культурной сложности, но для людей, которые составляли эти общества, он означал восстановление справедливости и свободу для развития:
«Хотя “коллапс” означает сокращение социальной сложности, небольшие ядра власти, например компактные небольшие поселения аллювиальных равнин, сохранялись намного дольше, чем мимолетные чудеса государственного управления, которые соединяли эти ядра в огромные царства или империи» (Скотт 2020, с. 213, сверено с оригиналом). «По сути, я хочу подвергнуть сомнению редко рассматриваемое предубеждение, согласно которому скопление населения в ядре государственных центров — это триумф цивилизации, а распад государства на мелкие политические единицы — это слом или провал политического порядка. Я полагаю, мы должны стремиться “нормализовать” коллапс государств как некое начало периодических и, наверное, даже благотворных трансформаций политического порядка» (Скотт 2020, с. 236). «… Можно очень многое сказать от лица типичных “темных веков” о человеческом благополучии. Характерное для них рассеяние населения объясняется, прежде всего, бегством от войн, налогов, эпидемий, неурожаев и воинской повинности, т. е. “темные века” исцеляют самые страшные раны государственной концентрации оседлого населения. Порождаемая “темными веками” децентрализация не только уменьшает тяготы жизни, но и обеспечивает скромный вариант эгалитаризма. И, наконец, при условии, что мы не приравниваем культуру к формированию государственных центров верховной власти, децентрализация и рассеяние способствуют росту разнообразия и переформатированию культурного производства» (Скотт 2020, с. 243).
Коллапс и «темные века» также создают условия для дрейфа смыслов. Дрейф смыслов — это случайное изменение частоты смысла за счет малочисленности населения, среди которого этот смысл распространен. Дрейф смыслов приводит к тому, что небольшое число смыслов распространяется среди непропорционально большого числа людей. После своих «темных веков» греки не вернулись к линейному письму Б, а заимствовали финикийский алфавит (см. Скотт 2020, с. 172).
Если коллапсы разрушали эволюционные тупики и прокладывали дорогу для адаптивно более эффективных смыслов, то разделение деятельности и деятельной силы позволяли создавать новые смыслы и контрфакты, а традиционный выбор между контрфактами пусть и медленно, но увеличивал множество смыслов:
«К росту производительности приводит, стало быть, не просто увеличение количества людей, а увеличение количества разных людей. Люди стали могущественными потому, что стали такими разными: новые возможности, открытые специализацией, обусловленной не столько повышением интеллектуального уровня индивидов, сколько усилением их дифференциации, создают основу для более успешного использования ресурсов нашей планеты» (Хайек 1992, с. 210).
Эволюция смыслов ускорялась по мере накопления культурного опыта и расширения множества контрфактов, на котором производился традиционный выбор. Смыслы делились и умножались, повышалась их сложность. По мере культурной эволюции величина действия, необходимого для воспроизводства общества-культуры, постепенно и во все большей степени превышала сумму действий, необходимых для воспроизводства индивидов. Иными словами, величина добавленной деятельности все больше превышала величину необходимой деятельности. Когда сложность общества-культуры превосходит сложность составляющих его личностей, это приводит к образованию разницы — прибавочной деятельности и прибавочного продукта как ее результата:
«Пока производительность труда не достигла определенного уровня, в распоряжении рабочего нет времени для безвозмездного труда, а пока у него нет такого времени, невозможен прибавочный труд, невозможны, следовательно, и капиталисты; но в таких условиях невозможны также рабовладельцы, феодальные бароны, одним словом — какой бы то ни было класс крупных собственников» (Маркс и Энгельс 1954–1981. Т. 23. С. 520).
В производящем хозяйстве весь продукт создается в производстве, но его разделение на необходимый и прибавочный продукт происходит в обращении: в отношениях дара, перераспределения и товарного обращения. Рост прибавочной деятельности и ее результата, или «излишка», связан не только с разделением деятельности и деятельной силы, но и с разделением порядка. Вождества и государства, основанные на добровольной и принудительной дани, развивались по мере того, как «учились» извлекать и наращивать прибавочную деятельность и ее результаты:
«Императив собирания людей, расселения их вблизи центра власти, удержания их на месте и принуждения к производству излишков, превышающих их потребности, — вот суть искусства управления первыми государствами. … Способы собирания населения и принуждения его к производству излишков менее важны, чем сам факт того, что здесь производились излишки, которые присваивались элитами, в производстве не участвовавшими. Эти излишки не существовали до тех пор, пока первые формы государственности не создали их. Вернее, пока государство не извлекает и не присваивает излишки, любая потенциальная дополнительная производительность, которая в принципе возможна, «потребляется» сферой досуга и культурным развитием. До того как появились централизованные политические структуры типа государства, преобладал, по выражению Маршалла Салинса, домашний способ производства» (Скотт 2020, с. 176–177).
Отношение между прибавочной и необходимой деятельностью и их продуктами образует норму прибавочной деятельности. Чем больше сложность общества-культуры превышает сложность личностей, тем выше норма прибавочной деятельности.
Поскольку, как мы видели выше, Маркс не понимал и еще не мог понять принципиальную несводимость сложного труда к простому, постольку он не мог понять и принципиальную несводимость добавленной деятельности к необходимой. Если для Маркса прибавочный труд и прибавочный продукт производились рабочими и другими эксплуатируемыми классами, а присваивались классами эксплуататорскими, то с нашей точки зрения прибавочная деятельность и ее продукт производятся обществом-культурой в целом, а их присвоение зависит от сравнительной политической, экономической и культурной* силы или власти отдельных государств и социальных категорий.
Пока прибавочный продукт перераспределялся в пользу чиновников и армии, государства обходились вертикальным централизованным расчетом. Развитие ремесел и городов вели к горизонтальной купле-продаже прибавочного продукта. Прибавочная деятельность и необходимость обращения ее продукта были движущей силой длительного процесса становления стоимости и денег как вещественного выражения стоимости. Деньги распространяются там, где возникает отчуждение прибавочного продукта от производителей и необходимость в передаче этого продукта неопределенному кругу лиц через механизмы конкурентного обращения.
Владение, инвестиции и прибыль
Разделение, умножение и сложение смыслов ведут к специализации субъектов (ремесленники, чиновники и т. д.), повышается сложность людей, их деятельной силы, опыта и личности. Появляются новые виды норм, регулирующие общение, отношения между людьми все больше опосредуются смыслами, превращаются в отношения социальных ролей. Когда одна сторона отношения опосредуется и превращается в абстракцию, в абстракцию превращается и другая сторона: вещи как средства деятельности превращаются в права и обязанности. Меняется социально-культурный порядок, возникает владение как право распоряжаться и обязанность использовать. Владение приходит на смену применению. Если применение — это распоряжение вещью в процессе ее использования, то владение — это распоряжение пользователя, не привязанное к самому процессу использования. Это касается как частного, так и общинного владения.
Количество культурных битов, заключенных в субъекте, его деятельности и средствах деятельности, образует массу смыслов. Строение смысла — это отношение между той массой смыслов, которая заключена в субъекте и той массой смыслов, которая заключена в средствах деятельности. От этого отношения зависит масса смыслов в самой деятельности. Чем ниже строение смысла, тем сложнее субъект относительно средств деятельности, тем меньше масса смыслов в средствах деятельности относительно массы смыслов в субъекте: например, если квалифицированный работник пользуется простыми орудиями труда. И напротив, чем сложнее средства деятельности относительно субъекта, чем больше масса битов в вещах относительно массы битов в людях, тем выше строение смысла.
Применение и владение характерны для деятельности с низким строением смысла, когда индивид способен самостоятельно создать или приобрести необходимые ему средства деятельности, которые оставались по своей природе «мелкими, карликовыми, ограниченными». Трансформация применения во владение связана с усложнением деятельности и ее продукта, увеличением нормы прибавочной деятельности. Применение было в ходу до тех пор, пока прибавочный продукт был ничтожным по своему размеру, а средства деятельности сводились к личным вещам. По мере возрастания смыслов складывается и развивается общинное и частное присвоение прибавочного продукта. Чем больше прибавочного продукта может получить большая или малая семья, тем больше она заинтересована в закреплении своих владельческих прав: «Но самое существенное, это — парцеллярный труд как источник частного присвоения. Он дает почву для накопления движимого имущества, например скота, денег, а иногда даже рабов или крепостных» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 19, с. 419). Владение приходит на смену присвоению, но это по-прежнему было распоряжение самого производителя. Маркс и Энгельс называли владение «собственностью, основанной на личном труде»:
«До появления капиталистического производства, т. е. в средние века, всюду существовало мелкое производство, основой которого была частная собственность работников на их средства производства: в деревне — земледелие мелких крестьян, свободных или крепостных, в городе — ремесло. Средства труда — земля, земледельческие орудия, мастерские, ремесленные инструменты — были средствами труда отдельных лиц, рассчитанными лишь на единоличное употребление, и, следовательно, по необходимости оставались мелкими, карликовыми, ограниченными. Но потому-то они, как правило, и принадлежали самому производителю» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 19, с. 211).
Деятельность и потребности превращаются в предложение и спрос при товарном производстве, то есть когда обращение отделено от производства, а производство — от потребления. По мере своего развития товарное производство во все большей степени основывается на деньгах как выражении стоимости. Потребительная ценность и стоимость как общественно необходимые множество и масса ценностей существования прокладывают себе дорогу через многообразие индивидуальных оценок необходимого качества и количества различных видов деятельности и их результатов. Чем дальше продвигается производство для обращения, а не для собственного потребления, тем шире распространяются товарно-денежные отношения и стоимость, тем больше необходимая деятельность превращается в стоимость деятельной силы работников, в стоимость рабочей силы, а прибавочная деятельность — в прибыль.
Прибавочная деятельность и ее продукт представляют собой разницу между величиной производства и величиной потребления. Прибавочный продукт является источником для любого накопления. Чем больше величина прибавочного продукта, тем больше возможностей для его сбережения и инвестирования, то есть создания средств производства. Норма прибавочной деятельности определяет возможности для накопления смыслов. При этом сбережение еще не означает инвестирования. Величина инвестиций определяется ожиданиями относительно прибавочной деятельности и ее продукта, ожиданиями относительно прибыли.
Отношение инвестиций к прибавочной деятельности и ее продукту составляет сущность прибыли. Зарождаясь в традиционном обществе, прибыль еще не является здесь основой для производства и обращения и носит поэтому совершенно случайный характер, здесь еще лежит на поверхности событий, что источником прибыли является неопределенность. Примитивное разделение смыслов и низкая норма прибавочной деятельности, характерные для натурального хозяйства, ограничивают возможности для получения прибыли. Здесь производство рассматривается как средство к потреблению, а не к обращению и извлечению прибыли:
«Осуждая принцип производства ради прибыли как «несогласный с человеческой природой», как «безграничный и беспредельный», Аристотель указывал на самую суть проблемы, а именно на глубокое противоречие между изолированно действующим экономическим мотивом и социальными связями, неотъемлемым элементом которых и являются эти границы и пределы» (Поланьи 2014, с. 67).
Владение появляется при очень низкой норме прибавочной деятельности. На этом этапе множество мелких владельцев еще не может получить достаточной нормы прибавочной деятельности для того, чтобы запустить цикл расширенного самовоспроизводства. Отчуждение прибавочной деятельности и ее продукта здесь остается прерогативой государства или знати, которые отнимают «излишки» и тратят их на статусное потребление или инвестируют в технологии и администрацию (системы ирригации, постоянная армия, налоговый аппарат и т. д.):
«Ко времени испанского завоевания озера Тескоко, Чалко и Сочимилко были покрыты примерно 12 тысячами гектаров полей чинампа (Sanders, Parsons and Santley 1979). Их создание потребовало как минимум 70 миллионов человекодней труда. Средний крестьянин должен был тратить не менее 200 дней в год на то, чтобы вырастить еду для собственной семьи, так что он не мог работать более 100 дней на больших проектах. Значительная часть этого времени по необходимости посвящалась уходу за существующими дамбами и каналами, поэтому для появления 1 гектара новой чинампы требовался сезонный труд от 60 до 120 крестьян. Средства применялись разные, но Мексиканская котловина до испанцев была столь же водяной цивилизацией, как существовавший в тот же период Китай династии Мин. Долговременные, хорошо спланированные, координировавшиеся из центра усилия и громадное количество труда были ключевыми составляющими сельскохозяйственного успеха» (Смил 2020, с. 100).
Усложнение деятельности означает рост опосредования, то есть увеличение массы смыслов, материализованной в средствах деятельности. Увеличение массы смыслов на единицу продукта касается как производства предметов потребления, так и производства средств производства, то есть инвестиций. Условием для роста опосредования является накопление, увеличение массы деятельности, материализованной в средствах производства, то есть усложнение производства средств производства, повышение строения смыслов. Усложнение производства средств производства, то есть рост инвестиций, требует более широкой кооперации и более изощренной администрации:
«Без сомнения, наиболее важное и долговременное влияние на интенсификацию сельского хозяйства в Китае оказало создание и поддержание обширных и эффективных ирригационных систем. Древность этих систем лучше всего показывает тот факт, что почти половина из них, работавшая к 1900 году, была построена до 1500-го. Самая известная, ирригационная система Дуцзянъянь в Сычуане, чьи тихие воды обеспечивают выращивание пищи для десятков миллионов людей, существует с III столетия до н. э. Создание и непрестанная поддержка таких масштабных ирригационных систем (точно так же как создание и углубление длины каналов для прохода судов) требовало долгосрочного планирования, масштабной мобилизации труда и громадных инвестиций. Ничто из этого невозможно без эффективной и сильной центральной власти на обширных территориях. Существовала очевидная синергетическая связь между впечатляющими крупномасштабными проектами водопользования в Китае и ростом, совершенствованием и долгим существованием сложной иерархической бюрократии в стране» (Смил 2020, с. 93–94).
Инвестиции по определению не являются производством для собственного потребления, поскольку они направлены на производство средств производства, а не предметов потребления. Чем более крупной является инвестиция, тем в меньшей степени речь идет о производстве для самообеспечения и в большей степени о производстве для обращения. Роберт Лопес показывает, что хотя водяные мельницы применялись уже в античности, их относительная дороговизна привела к тому, что широкое распространение в Европе они получили лишь в средние века с превращением рабского труда в труд крепостных. Расширение свободы было условием для повышения эффективности. Нехватка рабского труда в господских имениях вынуждала искать механические способы для помола зерна, одновременно господин обязывал крестьян молоть их зерно на своей мельнице. В свою очередь, нехватка рек и ручьев для установки водяных колес привела к распространению ветряных мельниц, которые не применялись в античности (см. Lopez 1976, p. 43–44).
Собственность, долг и процент
Параллельно с владением и на смену владению как распоряжению пользователя появилась собственность как распоряжение непользователя. Если истоки владения нужно искать в личном труде владельца, то истоки собственности лежат в политических и экономических нормах. Собственность возникла как политическая собственность. Политическая собственность возникает тогда, когда одна группа людей оказывается способна подчинить другую группу, когда одна часть населения возвышается над другой частью как политическая сила. Собственность позволяет создавать средства производства, инвестировать в больших масштабах, обеспечивать значительную длительность процесса производства и обращения, рассчитывать и распределять риски. Если владение характерно для низкого строения смысла, то политическая собственность характерна для деятельности с высоким строением. Политическая собственность связана с деятельностью вождеств и государств, а ирригационные системы, постоянные армии и монументальная античная и средневековая архитектура являются ее вещественными свидетельствами.
Изменения в норме прибавочной деятельности, сбережении и инвестировании смыслов проводят водораздел между применением, владением и собственностью. Величина прибавочного продукта — это «количественное выражение» распоряжения и использования: переход от применения к владению и отсюда к собственности связан, во-первых, с возрастанием величины и нормы прибавочного продукта, и, во-вторых, с изменением механизмов отчуждения и присвоения прибавочного продукта — от грубой физической силы к обычаям и отсюда к законам. Политическая собственность позволяет присваивать прибавочную деятельность или ее продукт в непосредственной натуральной форме — например, в форме барщины или оброка.
Для простого самовоспроизводства характерно неустойчивое накопление. Периоды, когда возросшие прибавочная деятельность и ее продукт позволяют создавать новые средства производства в крупном масштабе — например, системы ирригации — часто сменяются периодами проедания и разрушения построенного. Сама структура политической собственности, общинного и частного владения означает, что сбережения и инвестиции сводятся либо к деятельности вождя, царя или старосты, не способных одновременно реализовать множество разнородных проектов, необходимых для быстрого разделения смыслов, либо к деятельности семей и индивидов, не способных сконцентрировать достаточно ресурсов для реализации сколько-нибудь крупных проектов.
Натуральное присвоение содержит в себе противоречие: с одной стороны, оно является условием существования политии; с другой стороны, присваивая труд или его продукт в натуральной форме, полития препятствует развитию конкурентного товарного обращения. Преодоление этого противоречия связано с превращением политической, или государственной собственности в собственность экономическую, или частную, с развитием законов, фиатных денег и денежного процента.
Гуннар Хайнзон и Отто Штайгер показывают, как при переходе от владения к частной собственности возникает процент. Владение они рассматривают как физическую или материальную концепцию, а собственность — как концепцию нематериальную или юридическую:
«Владение всегда означает право распоряжения и, таким образом, физического пользования определенными благами или ресурсами, и оно не зависит от того, существует право собственности или нет» (Heinsohn und Steiger 2009, S. 91). «Собственность никогда не возникает естественным путем. Она может быть создана только юридическим, т. е. нематериальным действием. Как только создается собственность, она приносит незаработанную и нематериальную премию, премию за собственность. Эта премия существует в дополнение к физическому использованию благ или ресурсов, находящихся во владении, и состоит из двух сил: (i) она способна поддерживать эмиссию денег, которая может быть создана только в кредитном договоре, и (ii) право на эту премию служит залогом для получения кредита» (Heinsohn und Steiger 2009, S. 471).
С момента своего появления деньги выполняли функцию накопления — сбережения и инвестирования стоимости. Длительное время эта функция была ограничена их вещественной формой драгоценного металла. Фиатные деньги появляются с появлением кредита. Средневековые государства нуждались в деньгах для своих проектов, прежде всего, для ведения войны и оплаты наемных армий, они решали эту проблему, занимая деньги у ростовщиков. Однако политическая собственность является прерогативой государства, и государь зачастую рассматривал взятое взаймы как принадлежащее ему самому, то есть не возвращал долг. Ростовщики, которые страдали от произвола государства, выработали новую форму собственности — экономическую, или частную собственность:
«Монтескье описывает, как коммерция сдерживалась запретом на взимание процента Церковью, как затем ее подхватили евреи; как евреи страдали от насилия и постоянных вымогательств со стороны дворянства и королей; и как в конечном счете они решили эту проблему, изобретя векселя (lettre de change). В последней части данной главы делаются потрясающие выводы: “…благодаря ему имущество богатейших торговцев принимало неуловимую форму, в которой оно могло переноситься всюду, не оставляя следа нигде… Итак… мы обязаны… корыстолюбию государей изобретением вещи, которая некоторым образом поставила торговлю вне их произвола”» (Хиршман 2012, с. 117).
Переход от политической к частной собственности, появление государственного долга, письменных долговых обязательств и процента ведут к складыванию денежных сделок как особого вида обращения, в котором оборачиваются не материальные блага, а сами деньги как вещественное выражение стоимости. Денежный процент, или денежный интерес, выступает при этом как плата за деньги.
«… Деньги вообще приобретают совершенно особый характер в специфических “денежных сделках”, то есть когда они функционируют не как средство обмена по отношению к другим объектам, а как центральное содержание, как самодостаточный объект сделки. В двустороннем чисто финансовом предприятии деньги являются не только самоцелью в том смысле, что они являются вполне развитым средством, но они с самого начала представляют собой центр интереса, не указывающий ни на что другое, который развивает свои собственные нормы, развивает, так сказать, свои автохтонные качества и создает технологию, зависящую только от этих качеств» (Simmel 1930, S. 328).
Развитие денежного процента вело к коммерциализации традиционного общества. Чем больше становилось наемных солдат, тем больше распространялось понятие о наемной деятельности в целом. Чем более товарным становилось прежде натуральное хозяйство, тем больше оно основывалось на денежных доходах и расходах, а не на собственном труде и его продуктах.
Чем шире распространялось понятие о частной собственности, тем меньше пространства оставалось для общины и общинных форм владения. Роберт Лейн провел различие между теплыми и холодными обществами. Общества, основанные на эмоциональной поддержке, эмпатии, взаимности он называл теплыми обществами. Общества, основанные на безличных отношениях и деньгах — обществами холодными.
«Начиная с заявления Маркса и Энгельса о том, что не осталось «между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного “чистогана”», до утверждения Тенниса, что «в обществе [Gesellschaft] каждый человек стремится к тому, что ему выгодно и поддерживает действия других только в той мере и до тех пор, пока они могут способствовать его интересу», к предположению Вебера о движении от общественных отношений, «основанных на субъективных ощущениях сторон… что они принадлежат друг другу», к более безличным ассоциативным отношениям, основанным на интересах, к точке зрения Себастьяна де Грациа о том, что современная коммерческая “директива конкуренции” требует от нас сократить все эмоциональные отношения, до Фромма, который утверждает, что по крайней мере капитализм, а возможно, и вся современность заставляют нас относиться друг к другу как к машинам, — мы находим у всех этих источников и их многочисленных последователей идею современного холодного общества» (Lane 1978, p. 453).
Теплое общество основано на материальной общности — общении в условиях единства места и времени жизни, то есть на локальной общине и совместном владении основными условиями жизни — лесом, рекой, полем. Теплые общества — общества личного общения, страстей, слухов и репутаций. Холодное общество основано на безличной общности — общении в условиях единства социально-культурного порядка и единства идей, то есть на деньгах и частной собственности.
Чем дальше шло общественное разделение деятельности и деятельной силы, тем больше делился социально-культурный порядок и права собственности. Но эволюция частной собственности показывает, что права собственности не могут быть окончательно и четко разделены, всегда остается неделимый остаток. Те результаты деятельности, которые присваивают сами субъекты деятельности, образуют внутренние эффекты, а те результаты их деятельности, которые присваивают другие субъекты — внешние эффекты.
Джеймс Мид описал внешние эффекты через ситуацию с садоводами, которые выращивают больше яблонь, и пчеловодами, которые не участвуют в выращивании яблонь, но выигрывают от увеличившихся возможностей для опыления. Дополнительные возможности для пчеловодов представляют собой внешний эффект от деятельности садоводов. Из этого примера ясно, что внешний эффект возникает тогда, когда хозяйственный субъект извлекает пользу из действий другого, не неся при этом расходов. Мид называет это «неоплаченным фактором производства» (см. Meade 1952, p. 56–57). В традиционном хозяйстве, основанном на общинном владении и политической собственности, выращивание яблонь и разведение пчел были бы объединены внутри одного хозяйства. В этом случае внешние эффекты не образовывались бы или были бы присвоены самим хозяйством. Внешний эффект образуется только если садоводы и пчеловоды ведут частные хозяйства, то есть если разделены права на яблони и права на пчел. Внешние эффекты могут быть как положительными, или благами, так и отрицательными, или злами.
3. Пределы простого самовоспроизводства
Адаптивная эффективность и гонка с неопределенностью
Люди живут в условиях неопределенности, непредсказуемости событий, их деятельность направлена на преодоление неопределенности, на то, чтобы действительность служила человеческим потребностям, а потребности соответствовали действительности. Непредсказуемость касается действий сил природы, других людей и самого человека: человек иногда удивляет самого себя. Армен Алчиан предлагал при построении экономической модели начинать с неопределенности среды и мотивов человека:
«Верным эвристическим подходом было бы начинать с полной неопределенности и отсутствия мотивации, а затем добавлять элементы предвидения и мотивации в процессе построения аналитической модели. Ведь противоположный подход, который начинает с определенности и единственной мотивации, вынужден отказываться от своих основных принципов по мере того, как проявляются неопределенность и смешанные мотивации» (Alchian 1950, p. 221).
Однако подход от неопределенности не учитывает, что вся совместная эволюция людей и смыслов направлена на преодоление случайностей. «Люди имеют неустранимое стремление делать окружающую среду более предсказуемой» (Норт 2010, с. 28). Общество-культура никогда не начинает свою деятельность в состоянии полной неопределенности, оно всегда ведет ее с некоторым запасом смыслов. Люди устраняют неопределенность посредством смыслов и несут для этого затраты. Иными словами, величину неопределенности, которую необходимо устранить из события, чтобы получить факт, можно измерить величиной затрат. Для того, чтобы понять, какие именно затраты необходимо произвести, можно обратиться к пяти видам неопределенности, указанным Дугласом Нортом:
«1. Неопределенность, которая может быть уменьшена при увеличении количества информации в рамках существующего объема знаний. 2. Неопределенность, которая может быть уменьшена при увеличении объема знания в рамках существующего институционального каркаса. 3. Неопределенность, которая может быть уменьшена только при помощи изменения институционального каркаса. 4. Неопределенность, характерная для новых, не встречавшихся прежде ситуаций, которая влечет за собой изменение структуры убеждений. 5. Остаточная неопределенность, которая выступает основой для “иррациональных” убеждений» (Норт 2010, с. 32).
Соответственно, можно выделить несколько видов затрат. Прежде всего это технологические или трансформационные издержки. Как мы видели, люди раскрывают закономерности природной и культурной среды в причинных моделях, то есть знаниях. Технологические издержки позволяют уменьшить неопределенность в рамках существующего объема знаний. Иногда для уменьшения неопределенности приходится увеличивать объем знаний, то есть инвестировать в технологии.
На технологические издержки и инвестиции накладываются затраты, связанные с необходимостью координировать деятельность людей и принимать решения. Эти затраты мы называем соответственно организационными и психологическими. Организационные издержки и инвестиции — это потери от недоверия и несправедливости, которые требуют затрат деятельности на поддержание и создание институтов, на изменение институционального каркаса. Психологические издержки — это потери от предрассудков, ложных убеждений и нерешительности, которые требуют затрат на изменение структуры убеждений, мотивацию и стимулирование.
Организационные и психологические издержки являются превышением над технологическими издержками. В новой институциональной экономике организационные и психологические издержки соединены в понятии трансакционных издержек. Хотя трансакционные издержки определяются как издержки на функционирование институтов, в них включаются также затраты на принятие решений (см. Рихтер и Фуруботн 2005, с. 11; Коуз 2007, с. 12). В дальнейшем, пользуясь понятием трансакционных издержек, мы везде имеем в виду эту их двойную природу.
«Остаточная неопределенность», которая не может быть снята ни технологическими, ни трансакционными издержками и инвестициями, является основой для иррациональных убеждений и прибыли. Неопределенность имеет двоякую природу. С одной стороны, она является необходимым условием для существования прибыли. Если всем все известно, прибыль получить нельзя. С другой стороны, в условиях неопределенности отсутствуют нормы и критерии, которые позволили бы субъекту выбрать решение, «максимизирующее» прибыль (см. Alchian 1950, p. 212). Прибыль всегда основана на случайности и ее размер всегда случаен.
Прибыль — это неопределенность, интегрированная в процесс самовоспроизводства общества-культуры как ее необходимый элемент, и как таковая она тоже является смыслом. Как и любой смысл, прибыль нельзя «максимизировать» здесь и сейчас, для этого недостаточно решений отдельных индивидов, а требуется социально-культурная эволюция:
«Существует альтернативный метод, который рассматривает решения и критерии, диктуемые экономической системой, как более важные, чем те, что принимаются индивидами. Отвлекаясь от «дерева» — оптимизационного расчета отдельных индивидов — мы можем лучше различить «лес» безличных рыночных сил. Этот подход направляет внимание на взаимосвязи среды и преобладающих типов экономического поведения, которые проявляются через процесс экономического естественного отбора. Однако это не означает, что индивидуальное предвидение и действия не влияют на характер существующего положения дел» (Alchian 1950, p. 213).
Самовоспроизводство общества-культуры строится как на определенности, так и на неопределенности. Процесс производства, обращения и потребления благ — это процесс преодоления неопределенности. С другой стороны, как показывает Роберт Сапольски, неопределенность — это условие, которое делает возможной кооперацию между людьми. Дилемма заключенного может быть решена только исходя из предположения о том, что игроки не знают, сколько раундов будет у игры и поэтому ведут себя иррационально (см. Sapolsky 2017, p. 634).
В пространстве между определенностью и неопределенностью возникает вероятность, или риск. Вероятность не следует путать ни с необходимостью, ни со случайностью. Согласно известному определению Кейнса, который позаимствовал свой подход у Найта, неопределенным является такое событие, для которого отсутствует основа для вычисления шансов его наступления или ненаступления; вероятным же является событие, для которого можно вычислить шансы (см. Кейнс 2007, с. 359–360).
Вероятность находится между необходимостью и случайностью: вероятность вариативна в отличие от необходимости и конечно вариативна в отличие от случайности. Прибыль — это случайность, а издержки — необходимость. Между ними находится вероятность, или процент. Собственность и процент представляют собой результат возрастания смыслов, постепенного превращения неопределенности в риск и разделения прав и риска. На ранних этапах своей эволюции в традиционном обществе-культуре прибыль и процент в равной степени неопределенны: величина процента близка к размеру ожидаемой прибыли. Дальнейшая эволюция процента приводит к его понижению относительно прибыли, в этом выражается природа процента: процент — это та часть неопределенности, которую удается превратить в риск.
Превращение неопределенности в риск и в определенность происходит в процессе деятельности — обучения, имитации, проб и ошибок. В ходе культурной эволюции происходит «двойная адаптация»: люди приспосабливаются к среде посредством изменения смыслов, а смыслы приспосабливаются к среде посредством изменения людей. Взаимная адаптация людей и смыслов определяется эффективностью обратной связи. Люди учатся тогда, когда они получают быструю и частую обратную связь на свои действия — будь то изготовление вещей, выполнение обещаний или открытие новых законов природы. Обучение происходит благодаря повторению событий, формированию устойчивых смыслов — норм или рутин. Адаптивная эффективность зависит от норм, регулирующих деятельность общества-культуры, то есть от социально-культурного порядка:
«Адаптивная эффективность относится к правилам, формирующим направление развития экономической системы во времени. Она также связана с тем, насколько сильно стремление общества к обучению и приобретению знаний, к поощрению инноваций, к риску и разнообразным видам творческой деятельности, а также к решению проблем и расширению “узких мест”, мешающих развитию общества. Нам известны далеко не все аспекты адаптивной эффективности, но очевидно, что общая институциональная структура играет ключевую роль в том, в какой степени общество и экономика поощряют эксперименты и инновации, которые мы могли бы назвать адаптивно эффективными» (Норт 1997, с. 106).
Культура и смыслы возникли как средство для преодоления неопределенности природной среды, взаимной неприспособленности среды и протолюдей. Культурная эволюция как адаптивный и эффективный процесс позволяет снизить эту неопределенность, приводя к созданию традиционного аграрного общества-культуры с его социально-культурным порядком, основанным на государстве, владении и политической собственности. Но эволюция смыслов ведет к повышению неопределенности уже самого общества-культуры. Чем сложнее культура, тем больше в ней случайного. Чем больше информации, тем выше неопределенность. Приращение неопределенного опережает приращение вероятного:
«… Строка случайна, если у нее нет краткого описания. Конечно, вы всегда можете описать двоичную строку, просто напечатав ее при помощи программы, которая говорит «напечатай s, затем остановись». Эта программа имеет примерно такую же длину, как и сама s. Следовательно, s является случайной, если нет более короткого способа ее описания. Другими словами, когда K(s) примерно равно длине s: K(s) ≈ L(s). Это определение случайности не имеет ничего общего с вероятностью. И действительно, Колмогоров считал, что идея информации более фундаментальна, чем идея вероятности» (Schumacher 2015, p. 231–232).
Умножая смыслы, общество-культура умножает случайность и неопределенность. Возрастание сложности человеческой деятельности — это гонка с неопределенностью. В процессе усложнения деятельности люди снимают неопределенность, которая не позволяет им удовлетворять свои потребности, но тем самым создают еще большую неопределенность, для снятия которой им приходится еще больше усложнять свою деятельность. Этот явление получило название «гонки Черной Королевы»:
«Идея об относительности любого прогресса известна в биологии как теория Черной Королевы — в честь шахматной фигуры, которую Алиса встретила в Зазеркалье и которой приходилось постоянно бежать, чтобы оставаться на месте, ибо окружающий пейзаж двигался вместе с ней. Эта идея оказывает все большее влияние на эволюционную теорию… Чем быстрее бежишь, тем быстрее вместе с тобой движется мир…» (Ридли 2011, с. 31).
Гонка с неопределенностью в процессе простого самовоспроизводства приводит к тому, что традиционное общество-культура в своих технологиях, организациях и психологиях постепенно приходит к своим пределам, за которыми оно либо погибает, распадаясь на части и резко теряя в сложности (что зачастую и происходило), либо меняется в самих своих основах.
Эволюционная рациональность и пределы традиционного мышления
Герберт Саймон указывал, что теории человеческого поведения склонны впадать в крайности в своих трактовках рациональности: экономисты склонны преувеличивать возможности человеческого разума, а психологи, социологи и антропологи — преуменьшать их, подчеркивая роль мотиваций, эмоций и культуры* (см. Simon 1957, p. 1–2):
«…Экономическая теория постулирует «экономического человека», который, будучи «экономическим», также является «рациональным». Предполагается, что этот человек обладает знанием соответствующих аспектов своего окружения, если не абсолютно полным, то, по крайней мере, впечатляюще ясным и объемным. Предполагается также, что он обладает хорошо организованной и устойчивой системой предпочтений, а также способностями к вычислениям, которые позволяют ему рассчитать, какой из доступных ему альтернативных вариантов действий позволит достичь наивысшего достижимого результата на шкале его предпочтений» (Simon 1957, p. 241).
В качестве примера крайнего рационализма можно привести теорию Грэма Снукса. Снукс считает, что основу экономического развития нужно искать не на стороне «предложения» или культуры, а исключительно на стороне «спроса» или субъекта. Он возражает против того, чтобы основывать экономическую науку на понятии «эволюция», заимствованном «новой институциональной экономикой» из биологии, отмечая, что экономисты не обращаются к исторической науке (Snooks 1997, p. 5). По мнению Снукса, экономическая наука должна быть основана на понятии «динамическая стратегия»:
«В ее центре находится материалист, который пытается максимизировать вероятность выживания и процветания в конкурентном мире, характеризующемся ограниченными ресурсами. Для этого стратег следует одной из четырех неподвластных времени динамических стратегий: умножение семей (включая воспроизводство потомства и миграцию на новые земли), завоевание, коммерция и технологические изменения» (Snooks 1997, p. 6).
Выбор стратегии — это рациональный выбор, который делается путем имитации успешных людей и их практик. Снукс считает наиболее ограниченным ресурсом «интеллектуальные способности» стратегов (Snooks 1997, p. 52–53), то есть в отличие от теоретиков культурной эволюции он полагает, что отдельные люди способны «изобрести» необходимое решение. Соответственно, культурную эволюцию он считает результатом, а не движущей силой общественного развития (Snooks 1997, p. 68). Изменения в институтах и экономический рост Снукс выводит из спроса со стороны стратегов и конкурентной борьбы между их группами, а культурные изменения рассматривает как сумму институциональных изменений и экономического роста. Людей он делит на «стратегов» или новаторов, «нестратегов» или последователей, и «антистратегов» или искателей ренты (Snooks 1997, p. 63). Снукс сводит мотивы человека к материальному потреблению, а культуру — к неопределенному собранию «всего, что вносит свой вклад в сложную структуру человеческой цивилизации» (Snooks 1997, p. 68). Он не понимает, что «стратегии» — это и есть элементы культуры, что в процессе имитации друг друга стратеги развивают культуру, а тем самым и самих себя. К точке зрения Снукса применим третий тезис о Фейербахе:
«Материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания, — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан. Оно неизбежно поэтому приходит к тому, что делит общество на две части, одна из которых возвышается над обществом» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 3, с. 2).
Отмечая, что люди не обладают всеведением и не способны решить все проблемы силой одного лишь разума, Герберт Саймон ввел принцип ограниченной рациональности:
«Способность человеческого разума формулировать и решать сложные проблемы очень мала по сравнению с размером проблем, решение которых требуется для объективно рационального поведения в реальном мире или хотя бы для разумного приближения к такой объективной рациональности» (Simon 1957, p. 198).
С чем связана ограниченность разума? Мышление сочетает в себе инстинкты, практики и разум, которые в разной степени отработаны естественным и культурным отбором. Действия, основанные на инстинктах и последовательном обучении многих поколений людей, производятся быстрее и легче, чем те действия, которые появились относительно недавно или требуют рассуждений. Даниэль Канеман называет быстрое интуитивное мышление Системой 1, а медленное осознанное — Системой 2. Система 1 — это ассоциативное, метафорическое, детерминистское мышление, которое дается легко и происходит автоматически, а Система 2 — вероятностное статистическое мышление, когда приходится думать о многом и рассуждать. Люди стремятся свести проблемы к тому, что они якобы знают, к автоматическим ассоциативным и причинным связям. Ограниченность разума, отклонения от рациональности объясняются не тем, что инстинкты или эмоции мешают разуму, а самим механизмом мышления, в котором разум — это лишь позднейший, хотя и важный элемент. Ограниченность нашего разума не позволяет нам «признать полный объем нашего невежества и неопределенность окружающего мира. Мы склонны переоценивать свое понимание мира и недооценивать роль случая в событиях» (Канеман 2016, с. 23).
По мнению Кена Бинмора, рациональность определяется не способностью людей предвидеть последствия своих действий, а тем, позволяют ли они людям воспроизвести самих себя:
«Из того факта, что люди зачастую не просчитывают все возможные последствия своих поступков, необязательно следует, что они ведут себя абсолютно иррационально. Теория игр достигла заметных успехов в объяснении поведения пауков и рыб, хотя они вообще не обладают интеллектом. Животные, не способные мыслить, зачастую ведут себя так, как если бы они были вполне рациональными, поскольку виды, которые вели себя иррационально, попросту вымерли. Коммерческими компаниями тоже далеко не всегда управляют самые умные люди, но рынок так же безжалостен, как и природа, — он уберет со сцены фирмы, работающие неэффективно» (Бинмор 2019, с. 12–13).
В данном случае мы имеем дело с другой крайностью, обратной взглядам Снукса: индивид может не быть рациональным, рациональной является популяция. Популяция может делать ошибки и при этом продолжать эволюционировать, а отдельная особь не эволюционирует — в отличие от популяции индивиды смертны. Одна точка зрения возвышает разум, сводя всю историю к результатам свободного выбора и не признавая эволюцию стратегий. Другая точка зрения сводит разум к последовательной деятельности: индивиды следуют программам по максимизации полезности, эволюция отбирает наиболее успешные стратегии.
Ограниченность мышления не является причиной для того, чтобы отрицать способность людей делать выбор, хотя инстинкты и практики, которые сплавлялись воедино на протяжении сотен тысяч и миллионов лет, являются мощной программой, которой следуют люди. Мышление человека представляет собой единство отбора и выбора, программы и разума. «Смешение обычаев и выбора в любое время почти тавтологически порождает существующую культуру» (Jones 2006, p. 261).
Как и биологическая эволюция, эволюция смыслов не ищет «самое лучшее», «максимальное» решение, она ищет лишь «подходящее», «минимальное» решение. Это касается как вещения и общения, так и мышления. Эволюционная рациональность исходит не из величины полезности и принципа максимизации, а из предпочтений и склонностей, которые ведут к выбору необходимого и достаточного варианта в условиях неопределенности. При этом полезность является лишь одним из не упорядоченных между собой смыслов, между которыми выбирает человек, наряду с моралью, мечтами, идеалами и другими. Потребности и мышление людей сформированы обществом-культурой, и люди ведут себя рационально не только тогда, когда они максимизируют полезность, но и тогда, когда они стремятся соблюдать нормы — то есть усвоенную ими социально-культурную программу:
«Рациональное поведение означает, что человек, столкнувшись с тем, что не в состоянии удовлетворить все свои влечения, желания и потребности, отказывается от удовлетворения тех, которые он считает менее насущными. Чтобы не подвергать опасности функционирование общественного сотрудничества, человек вынужден воздерживаться от удовлетворения тех желаний, которые будут препятствовать существованию социальных институтов» (Мизес 2005, с. 163).
Эволюционная рациональность исходит не из предположения об ограниченности разума, а из предположения о меняющейся роли разума и выбора в процессе культурной эволюции и взросления. Разум ребенка начинается как некритическое восприятие действий другого человека. Человеческий мозг и разум развились для того, чтобы убеждать других, а не для того, чтобы что-то решать самому, но теперь мы пытаемся пользоваться разумом, чтобы выбирать:
«В работе «Загадка разума» Хьюго Мерсье и Дэна Спербера, которая уже признана крупным достижением, показано, что сам разум развился для стратегической цели убеждения других, а не для улучшения нашего собственного принятия решений. Наша способность рассуждать нужна для того, чтобы придумывать «уважительные причины», и для этого мы обычно ею пользуемся. Еще более важно то, что огромное увеличение мозга, которое произошло за последние два миллиона лет, было вызвано потребностью в общении» (Collier 2018, p. 35).
Традиционный выбор обеспечил ускорение эволюции смыслов по сравнению со смешанным и культурным отбором. Однако традиционный выбор оставался ограничен обычаями, традициями и другими практиками, передаваемыми путем культурного обучения. Культурная эволюция повышает изощренность разума и позволяет людям решать все более сложные проблемы. Но вследствие гонки с неопределенностью возрастает и сложность проблем. Границы традиционного мышления проходят там, где обычаи и другие практики становятся препятствием для культурной эволюции. Простое самовоспроизводство заканчивается тогда, когда смыслы оказываются препятствием для собственного возрастания, и когда общество-культура находит пути для преодоления этого препятствия.
Возрастание традиционной сложности и ее пределы
Для простого самовоспроизводства характерен относительно медленный рост как населения, так и сложности смыслов. В традиционном обществе-культуре производительность почти не растет, рост населения периодически опережает рост производства. При этом неопределенность природной и социально-культурной среды ведет к колебаниям в объеме производства, прежде всего продуктов питания, что периодически приводит к неспособности общества-культуры поддерживать хотя бы текущую социально-культурную сложность и ее коллапсам.
Сложность любого общества-культуры может расти лишь вместе со сложностью составляющих его личностей, хотя темпы их роста несопоставимы. За последние несколько тысяч лет характеристики человеческого мозга практически не изменились, а сложность обучения и сложность общества-культуры выросли. При этом сложность индивидуальной деятельной силы выросла главным образом за счет удлинения периода обучения. Основная доля в приросте совокупной сложности приходится на разделение порядка, специализацию деятельности и усложнение средств деятельности, то есть на социально-культурную, а не на личную сложность.
Как мы видели, разница между сложностью общества-культуры и сложностью составляющих его личностей является источником прибавочной деятельности и ее продукта, или «излишка». В аграрном обществе подавляющее большинство населения занято в сельском хозяйстве, поэтому излишек принимает преимущественную форму сельскохозяйственной деятельности и ее продуктов. Аграрный излишек был условием для развития городов и неаграрных видов деятельности:
«Хотя большинство фермеров и крестьян по отдельности производили очень мало излишков, совокупного излишка миллионов сельскохозяйственных рабочих было достаточно, чтобы поддерживать большое количество городов и способствовать развитию промышленности, торговли и банковского дела. Хотя они восхищались сельским хозяйством и зависели от него, римляне буквально отождествляли “цивилизацию” с городами (civitates)» (Lopez 1976, p. 6).
Медленное усложнение традиционного общества-культуры вело к стагнации сельскохозяйственного излишка, а потому и к стагнации неаграрных видов деятельности — ремесел и торговли — и городов, в которых концентрировались эти виды деятельности.
Почему традиционное общество-культура самовоспроизводится лишь простым образом, почему так медленно возрастает его сложность и производительность? Можно назвать несколько причин:
● низкая социальность и обособленность общин, ограниченное общение за пределами узкого круга знакомых и родственников;
● однообразие культурного и индивидуального опыта, низкая специализация деятельности и деятельной силы в условиях натурального хозяйства и личной зависимости;
● косность порядка, которая препятствует возрастанию личной сложности, обучению и творчеству;
● инертность традиционного выбора и социально-культурных норм и ценностей, которые ограничивают рациональность и выбор между контрфактами.
Простое самовоспроизводство — это самовоспроизводство небольших общин в условиях натурального хозяйства и личной зависимости. Потребление в таких общинах сводится к удовлетворению самых простых потребностей существования и общения, производство носит мелкий и кустарный характер, обращение в основном сводится к местной торговле. Почти все общение сводится к общению со знакомыми людьми:
«На протяжении большей части экономической истории господствовал тип обмена, характеризуемый персонифицированными отношениями сторон в процессе мелкого производства и местной торговли. Обычно такой обмен отличался повторяемостью, культурной гомогенностью (т. е. наличием общего набора ценностей) и отсутствием контроля и принуждения со стороны третьих лиц (в чем и не было особой необходимости). В этих условиях трансакционные издержки невысоки, но зато трансформационные издержки были велики ввиду того, что специализация и разделение труда находились в зачаточном состоянии. Для такого типа обмена характерны небольшие экономические или торговые общности» (Норт 1997, с. 54).
Объединение общин в вождества и государства не меняло саму природу общины. Традиционный порядок, коренившийся в общине, нельзя было преодолеть и на уровне империи. Роберт Лопес перечисляет некоторые препятствия, которые не позволили древнеримской экономике выйти за ограничения простого самовоспроизводства. По нашему мнению, это перечисление можно распространить и на другие традиционные государства (см. Lopez 1976, p. 7–8):
● полная или частичная правительственная монополия на производство и обращение соли, зерна, металлов, мрамора и т. д.;
● ограничения на внешнюю торговлю, запрет на вывоз золота, стратегических материалов, продовольствия;
● отсутствие спроса на иноземные товары ввиду почти полного самообеспечения;
● слабая внутренняя торговля из-за постепенной унификации производства и потребления;
● «самым серьезным препятствием для коммерческого развития было психологическое препятствие; торговля считалась низменным занятием, недостойным джентльменов, но вполне подходящим для простолюдинов, которые не смогли бы найти более достойного средства к существованию».
Для преодоления простого самовоспроизводства был необходим не просто излишек от сельскохозяйственной деятельности, взятый в его натуральной форме барщины или оброка. Для такого преодоления было необходимо, чтобы излишек приобрел стоимостную, то есть денежную форму, чтобы он накапливался, то есть сберегался и инвестировался, направлялся не на потребление, а на производство. Прибавочная деятельность и ее продукты должны были превратиться в прибавочную стоимость, а прибавочная стоимость — в капитал. Капитал, более сложные виды и средства деятельности, в которых он материализуется, не мог быть создан только в сельском хозяйстве, он требовал развития коммерции и ремесел:
«Без капитала и, следовательно, со скромными инструментами ремесленник быстро достигал потолка — объема, который он мог произвести в одиночку. Это, в свою очередь, создавало замкнутый круг: он производил мало излишков, потому что у него не было приспособлений для экономии труда и денег, чтобы нанять помощников — и не мог купить приспособления или нанять помощников, потому что производил мало излишков. Без сомнения, этот круг можно было бы разорвать, если бы он нашел кого-нибудь, готового одолжить ему капитал; но низкая отдача от инвестиций не позволяла ему получить кредит на разумных условиях» (Lopez 1976, p. 9).
Во второй части настоящей книги мы более подробно рассмотрим, как был преодолен замкнутый круг простого самовоспроизводства. Возрастание смыслов нельзя остановить — поскольку нельзя остановить гонку с неопределенностью. Эволюция смыслов постоянно продолжается и ведет к постепенному росту эффективности и производительности. Постепенное, пусть и очень медленное, развитие сельского хозяйства было одной из необходимых предпосылок для коммерческой и промышленной революций:
«Как демографический рост был основным двигателем сельскохозяйственного прогресса, так сельскохозяйственный прогресс был важной предпосылкой коммерческой революции. Пока крестьяне едва могли обеспечивать свое существование и существование своих помещиков, вся остальная деятельность должна была быть минимальной. Когда излишки продовольствия увеличились, стало возможным высвобождать больше людей для государственных, религиозных и культурных занятий. Города вновь вышли из затянувшейся депрессии. Купцы и ремесленники были в состоянии сделать больше, чем предоставить пригоршню предметов роскоши для богатых и очень немного предметов первой необходимости для всего аграрного сообщества. С этой точки зрения уместно сказать, что революция началась с усадьбы» (Lopez 1976, p. 56).
Там, где развитие холодной социальности приводит к преодолению случайной полезности и эпизодических цен и к складыванию потребительной ценности (в форме постоянно растущей нормы потребления) и стоимости (в форме денежной нормы и наемного труда), там происходит постепенное расширение безличного рынка и складывание товарного производства:
«По мере роста объема и масштабов обмена стороны пытались установить более устойчивые связи с клиентами или персонифицировать обмен. Но чем разнообразнее становился обмен, чем больше происходило актов обмена, тем более сложные соглашения требовались между сторонами и тем труднее было заключать такие соглашения. Поэтому стал развиваться второй тип обмена — неперсонифицированный. Ограничения, которые испытывали участники такого обмена, возникали из наличия кровных связей, залогов, обмена заложниками или торговых кодексов поведения. Такой обмен часто происходил в рамках сложных ритуалов и религиозных предписаний, призванных служить ограничениями для партнеров. На таких институциональных конструкциях происходило раннее развитие обмена между партнерами, разделенными большим расстоянием и культурными различиями, а также на ярмарках средневековой Европы. Эти конструкции позволили расширить рынок и реализовать выгоды более сложного производства и обмена, выходящего за пределы небольших географических единиц» (Норт 1997, с. 54–55).
Возрастание социальности традиционных обществ-культур выражается также в распространении государств и их идеологий, вытеснении варварства и язычества, постепенном разрушении традиционных общин и порядка владения, распространении политической, а затем частной собственности на средства производства, переходе от личной зависимости к наемному труду:
«В демографических условиях раннего государственного строительства, когда традиционные средства производства были многочисленны и не монополизированы, появление излишков было возможно только в рамках той или иной формы несвободного, принудительного труда — барщины, вынужденных поставок зерна и других продуктов, долговой кабалы, крепостного права, круговой поруки и уплаты дани, а также разных форм рабства. Как мы увидим далее, каждое древнейшее государство использовало свое уникальное сочетание видов принудительного труда и нуждалось в сохранении хрупкого баланса между максимизацией государственных излишков с одной стороны и риском провоцирования массового бегства подданных, особенно при наличии открытой границы, — с другой. Лишь значительно позже, когда мир оказался как бы полностью оккупирован государствами, а средства производства стали принадлежать или управляться исключительно государственными элитами, контроль средств производства (земли), без институтов закабаления, стал достаточен для того, чтобы обеспечивать излишки» (Скотт 2020, с. 177–178).
Замкнутый круг простого самовоспроизводства разрывается путем перехода к новому, расширенному, типу самовоспроизводства. Расширенное самовоспроизводство связано со становлением и развитием капитала и поэтому традиционно именуется капитализмом. Вторая часть книги посвящена рассмотрению расширенного самовоспроизводства, при котором относительно быстро растут и население, и сложность смыслов.