1. Производство при неизменном населении
Убывающие резервы расширенного производства
Как расширенное самовоспроизводство возникло и длительное время развивалось внутри традиционного общества, пока его смыслы — технологии, организации и психологии — понемногу занимали доминирующее положение, так и обычное самовоспроизводство на первых порах развивается внутри капиталистического общества-системы. Переход от коммерческого к предпринимательскому обществу не происходит одномоментно, это долгий процесс, в ходе которого общество пытается сохранить прежний режим самовоспроизводства, задействует все резервы, которые позволяют ему воспроизводить себя в расширенном масштабе. Как мы видели в главе 5, расширенное самовоспроизводство требует и расширения потребления, то есть роста населения и развертывания потребностей, и расширения производства, то есть роста производительности.
Добавленная и прибавочная стоимости воплощаются в потребительных ценностях, которые становятся таковыми в процессе конечного потребления. Любое промежуточное потребление — будь то средств производства или (бес)порядка — еще не позволяет добавленной и прибавочной стоимостями реализоваться. Товары и услуги, как и факторы их производства, которые так и не были в конечном счете потреблены людьми, не были обменяны на их доходы, остаются бросовыми расходами, а опредмеченные в этих благах добавленная и прибавочная стоимости погибают. Это — причина, по которой машины не способны полностью вытеснить людей из процесса производства. Ведь такое вытеснение создало бы экономику, где роботы производят блага, которые никто не потребляет, поскольку никто не имеет дохода — кроме безусловного. Но безусловный доход сам по себе не может обеспечить ни рост, или даже сохранение достигнутого уровня потребления, поскольку он не создает никаких стимулов для проявления личной инициативы огромного большинства населения.
«Ситуацию вытеснения живого труда машинами и роста безработицы хорошо иллюстрирует выдуманная, но часто рассказываемая история о том, как руководители Ford Motor Company и профсоюза автопроизводителей осматривают цех нового завода, где основную часть работы выполняют роботы. “Ну и как вы будете собирать профсоюзные взносы с роботов? — поддевает профсоюзного деятеля руководитель Ford. — Вряд ли они вступят в ваш профсоюз”. А руководитель профсоюза отвечает: “А как вы будете продавать свои автомобили роботам?” Отсутствие работы ведет к отсутствию спроса» (Стиглиц 2020, с. 163).
Расширенное самовоспроизводство состоит в том, что прибыль копится в руках класса капиталистов либо государства, а конечным потребителем основной массы товаров и услуг, в которых опредмечена прибыль, выступает класс наемных рабочих. С одной стороны, накопление капитала требует, чтобы потребителями товаров и услуг, в которых воплощена прибыль, не были уже имеющиеся рабочие, поскольку это прекратило бы весь процесс накопления, прибыль просто уходила бы на текущее потребление. С другой стороны, накопление капитала требует, чтобы не вся прибавочная стоимость уходила на возрастание реального капитала, поскольку это привело бы к снижению нормы прибыли. Для процесса накопления капитала нужно, чтобы потребителями были дополнительные рабочие, то есть чтобы возрастали население и человеческий капитал.
«Когда мы рассматриваем производство, основанное на капитале, то при абсолютном рассмотрении условием этого производства является максимальная абсолютная масса необходимого труда при максимальной относительной массе прибавочного труда. Следовательно, основным условием является максимальный рост населения, живой рабочей силы. Если мы, далее, рассмотрим условия развития производительной силы, а также обмена, то опять-таки: разделение труда, кооперация, всестороннее наблюдение, которое может быть плодом только множества умов, наука, максимально возможное количество центров обмена — все это тождественно с ростом населения» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 46, ч. II, с. 106).
Добавочное население должно потреблять те товары и услуги, в которых зафиксирована прибыль, и должно в свою очередь пополнять ряды предпринимателей и наемных рабочих, повышая сложность (бес)порядка, то есть увеличивая предпринимательство и социальный капитал, или, как говорит Пикетти, осуществляя «структурный рост»:
«… Динамическое противоречие, отмеченное Марксом, приводит к серьезным трудностям, единственным логическим выходом из которых является структурный рост: только он дает возможность до определенной степени уравновесить процесс накопления капитала. Именно постоянный рост производительности и населения позволяет уравновесить постоянное прибавление новых единиц капитала … В противном случае капиталисты действительно роют себе могилу: либо они борются друг с другом, отчаянно пытаясь справиться с тенденцией к снижению доходности …; либо им удается добиться того, что труду достается все меньшая часть национального дохода, что в конечном итоге приводит к пролетарской революции и ко всеобщей экспроприации. В любом случае капитализм подтачивают его же внутренние противоречия» (Пикетти 2015, с. 232).
Каждое следующее поколение должно быть более многочисленным и более сложным, чем предыдущее, чтобы потреблять товары и услуги, которые содержат прибыль, произведенную предыдущим поколением. Под поколением мы здесь имеем в виду не временные отрезки в 20–30 лет и людей, родившихся в этих отрезках, а численность людей, родившихся за меньший период времени — например, родившихся в один и тот же год. Не все из родившихся детей доживают до трудоспособного возраста; по мере того, как поколение проживает свою жизнь, оно становится меньше; есть и ряд других моментов, которые нужно принять во внимание. Упрощая для целей наглядности, мы можем представить соотношение численности поколений как половозрастную пирамиду (см. иллюстрацию 22). По состоянию на 2020 год население Земли представляло собой именно пирамиду, самые младшие поколения в ней были самыми многочисленными. Однако по мере снижения рождаемости численность каждого последующего поколения будет сокращаться относительно предыдущего, так что примерно к середине XXI века пирамида превратится в столб, в котором каждое последующее поколение будет не больше, а то и меньше, чем предыдущие. Хотя обычное общество на наших глазах прокладывает себе дорогу, самовоспроизводство в целом превратится в обычное не тогда, когда прекратится рост населения, а, видимо, тогда, когда каждое следующее поколение окажется не более многочисленным, чем предыдущее, то есть когда половозрастная пирамида превратится в столб.
Иллюстрация 22. Половозрастная пирамида населения Земли по состоянию на: 2020, 2040, 2065, 2100 годы (источник: PopulationPyramid.net, декабрь 2019, Creative Commons License CC BY 3.0 IGO)
Основная причина, по которой расширенное самовоспроизводство еще сохраняется в масштабах всего мира — это рост населения в Африке и Индии. Но, как показывают Даррелл Брикер и Джон Иббитсон, сложность рабочей силы и весь жизненный уклад в Африке изменяются, снижая рождаемость и там (см. Bricker and Ibbitson 2019, chapter 6). Демографические тенденции могут довольно быстро разворачиваться по мере того, как возможности для вложения капитала за пределами стран с высокой рождаемостью сужаются, а конкуренция за инвестиции в страны с растущим населением обостряется.
«Возможно, вся история с ростом населения подходит сейчас к своему концу или, по меньшей мере, выходит на совершенно новый уровень. Ведь наиболее быстрый рост населения никогда не был характерен для стран с развитой рыночной экономикой — он происходил всегда на периферии, среди тех бедняков, у которых не было плодородной земли и оборудования и, соответственно, возможности обеспечивать свое существование, но которым „капиталисты” предоставили новые возможности для выживания. Однако эта периферия постепенно исчезает» (Хайек 1992, с. 219).
Допустим, что рост населения прекратится. Но, может быть, можно будет продлить существование капитализма путем увеличения душевого потребления, развития образования и здравоохранения? Имеются большие резервы для усложнения деятельной силы в тех странах и тех категориях работников, которых пока мало затронул рост сложности. Эти простые виды труда могут быть переведены в сложные виды, в которых один рабочий способен приводить в действие огромную массу основного капитала. При этом рабочие, высвободившиеся из простых видов труда, могут пополнить ряды рабочих со сложной рабочей силой, что потребует повышения их квалификации. Однако, как мы видели в главе 7, рост потребностей не безграничен, он определяется уровнем социально-культурной сложности. Рост сложности деятельной силы ведет лишь к сокращению рождаемости, так что население будет сокращаться еще быстрее. При этом текущие природные ограничения — как заложенные в самих людях, так и те пределы, которые достигнуты в окружающей среде, — требуют более умеренного потребления. Так что вряд ли рост душевого потребления намного продлит период расширенного самовоспроизводства. Необходимая стоимость будет расти, но медленнее, чем в коммерческом обществе, а строение капитала будет повышаться быстрее, подталкивая норму прибыли к снижению.
Возрастание капитала зависит от роста населения и его потребностей и от повышения производительности. Если население и его потребности мало растут, то остается рассмотреть рост производительности. Чарльз Гудхарт и Манодж Прадхан в своей работе «Великий демографический разворот: старение общества, уменьшение неравенства и возвращение инфляции» (2020) пишут, что в ситуации демографического перехода, то есть прекращения роста и старения населения, повышение производительности можно обеспечить за счет трех факторов: (1) совершенствования технологий, (2) повышения нормы участия, (3) перетока населения и капитала навстречу друг другу:
«Стареющая экономика может попытаться компенсировать демографию внутри страны и за рубежом. Внутри страны у стареющей экономики есть три варианта. Во-первых, использовать технологии, чтобы компенсировать негативный шок от рабочей силы для производственной функции. Во-вторых, повысить уровень участия, чтобы люди также работали дольше. В-третьих, страны с развитой экономикой могут использовать часть рабочей силы из-за рубежа, особенно из стран с формирующейся рыночной экономикой. Если импорт рабочей силы из-за рубежа выглядит политически нереалистичным, то можно вывозить капитал за границу. Там его можно преобразовать в товары и услуги и репатриировать в страны с развитой экономикой — те, которые экспортируют капитал. Убедительная статья Десмета и др. (2018) придает в этом плане особую роль Индии и Африке как демографически наиболее ресурсным частям мира» (Goodhart and Pradhan 2020, p. 149–150).
Рассматривая указанные факторы в обратном порядке, можно сказать, что переток населения и капитала навстречу друг другу имеют смысл ровно до того момента, пока в какой-либо из стран имеет место рост населения. В этом случае можно перемещать население навстречу капиталу (иммиграция) либо капитал навстречу населению (иностранные инвестиции и репатриация прибыли). Однако на пути таких перетоков встают две проблемы. Во-первых, нежелание населения богатых стран допускать к себе иммигрантов, которые приносят с собой чужую культуру и понижают уровень заработной платы. Имея большинство на участках для голосования, движимые национализмом и популизмом, средний и рабочий классы грозят разрушить политическую основу капитализма. Во-вторых, нежелание рабочих бедных стран оставаться людьми второго сорта, на которых не распространяются принятые в богатых странах и благодаря кино и интернету известные всему миру нормальные условия потребления, в том числе условия обучения, лечения и т. д. Если же, как мы видели выше, рост населения прекратится со временем во всех без исключения странах, фактор перетока капитала и населения навстречу друг другу исчезнет полностью.
Повышение нормы участия, то есть доли населения, которая активно участвует в процессе производства и обращения, является старой тенденцией расширенного самовоспроизводства, которая уже во многом себя исчерпала. Женщины и пожилые люди уже в значительной степени вовлечены в экономически активное население. Этот процесс будет продолжаться, пенсионный возраст будет постепенно повышаться, а социальные гарантии для безработных сокращаться, но эта старая тенденция не имеет больших резервов для повышения производительности. К тому же ей будут противодействовать новые тенденции, которые складываются уже внутри обычного самовоспроизводства: пенсии и пособия будут дополняться и замещаться безусловным доходом, женщин будут отвлекать от работы для повышения рождаемости.
Наконец, третий фактор, то есть совершенствование технологий, или рост инвестиций, в отсутствие роста населения приводит к повышению строения капитала и реализации пророчества Маркса о тенденции нормы прибыли к понижению. Капитализм завершает миссию по формированию мирового общества-системы и может уходить на покой. «…По мере того, как число бедных и доиндустриальных стран убывает, мировое замедление становится все более и более неизбежным» (Нил и Уильямсон 2021, с. 759). Завершение (нео)колониальной подсистемы в отношениях Запада с миром ведет и к исчезновению (пост)индустриальной подсистемы внутри Запада. Долгая промышленная революция как лестница крупных технологических скачков заканчивается, превращаясь в последовательность относительно небольших технологических шагов. Прибыль сохраняется, но как принцип индивидуальной, а не всей совокупной деятельности. Прогресс превращается в медленное движение, оживленный мегаполис — в медленный город, шопинг — в медленную моду. Общество переходит к развитию, основанному не только и не столько на прибыли, сколько на репутации и досуге.
Гудхарт и Прадхан не называют предпринимательство и социальный капитал как факторы производственной функции. Между тем, социальный капитал, или общественные блага, и предпринимательство, или контрнормы, являются важнейшими факторами роста производительности, особенно в обществе, в котором не растет население и замедляется накопление средств производства.
Тенденции нормы прибыли и нормы процента к понижению
Норма прибыли при прочих равных условиях определяется пропорцией между массой деятельности, сходящейся к энтропии совокупного субъекта, и массой средств деятельности. Если бы работники эпохи паровых котлов могли строить нынешних роботов, то норма прибыли уже была бы близка к нулю, поскольку добавленная стоимость составляла бы небольшую величину относительно величины реального капитала. Маркс не смог предвидеть, что расширенное производство потребует не только инвестиций в реальный капитал, но и энвестиций в человеческий капитал, что энтропия и стоимость рабочей силы будут расти, причем иногда темпами, превышающими темпы роста реального капитала, и что, следовательно, норма прибыли не будет падать многие десятилетия из-за того, что огромные вложения понадобятся не только в реальный, но и в человеческий капитал — и не только ввиду роста численности населения, но и ввиду возрастания его сложности.
Однако процесс роста населения и его энтропии постепенно подходит к пределам, установленным самой природой человека как живого существа. Чем больше замедляется рост мирового населения, тем больше падает норма прибыли. Норма прибыли падает тогда, когда прибавочная стоимость, то есть разница между энтропией индивидуального и совокупного работника, растет медленнее, чем растет реальный капитал. По мере того, как рост населения прекращается, население становится все более неизменным, конкуренция между корпорациями за рабочую силу обостряется. По мере того, как растут зарплаты, корпорации теряют свою конкурентоспособность и уступают место другим формам организации. Понижение нормы прибыли остается не быстрым процессом — оно сдерживается, в частности, повышением нормы прибавочной стоимости, то есть уменьшением надбавки по мере того, как замедляется рост энтропии рабочей силы. Однако тенденция нормы прибыли к понижению постепенно прокладывает себе дорогу. Суть этой тенденции состоит вовсе не в том, что норма прибыли становится равна нулю, а в том, что эта норма перестает быть движущей силой процессов коллективного производства.
Присваивая ту часть прибавочной стоимости, которая образуется сверх надбавки — то есть валовую прибыль, или процент и предпринимательский доход, — капиталист направляет ее на возрастание средств производства и капиталистического порядка. Это означает, что валовая прибыль не является «неоплаченным трудом» рабочих, то есть не образует ту часть дохода рабочих, которая могла быть потрачена на их потребление, а вместо этого необоснованно изымается у них капиталистами. Если мы представим себе, что все общество сводится к ассоциации самостоятельных работников, владеющих своими средствами производства, то мы увидим, что им тоже приходится нести эти расходы — аналог процента и предпринимательского дохода приходится использовать для приращения средств производства и порядка.
«Суть современной путаницы в теории процента — в непонимании подлинного значения того факта, что мы живем в прогрессирующем обществе, где вновь созданный чистый прибавочный продукт постоянно перетекает через рынок ссуд в сферу инвестиций и превращается в капитальное оборудование! На самом деле это прибавочный продукт для тех индивидов и групп, которые его сберегают; в целом же для общества никакого избыточного производства потребительских благ нет: прибавочный продукт возникает в форме дополнительного капитального оборудования. В непрогрессирующем обществе, где новые сбережения не используются для создания новых производственных ресурсов, не могло бы быть и процента в том смысле, в каком этот термин имеет значение для экономистов-теоретиков, исследующих доли факторов производства в доходе, хотя процент мог бы выплачиваться по потребительским ссудам. В настоящее время эти последние играют ничтожную роль в сравнении с займами для создания новых благ производственного назначения» (Найт 2003, с. 310–311).
Если капитал растет быстрее, чем растет добавленная стоимость, то это означает, что капитал «отъедает» доходы от деятельности, что номинальный капитал растет быстрее, чем человеческий капитал. Но это, в свою очередь, означает, что масса средств деятельности растет быстрее, чем способность субъектов деятельности применять эти средства. Эта ситуация la belle époque («Прекрасной эпохи») не может быть устойчивой, она не может сохраняться сколько-нибудь долго. Из исследований Арриги (Арриги 2006, с. 398 и др.) и Пикетти (Пикетти 2015, с. 43 и др.) мы делаем вывод, что эта повторяющаяся с известной периодичностью ситуация характерна для этапа финансовой экспансии, то есть для того этапа системного цикла накопления, в течение которого концентрация номинального капитала готовит последующий этап — этап расширения реального капитала, то есть торговли и производства.
Отличие обычного общества от коммерческого состоит в том, что в нем всю добавленную стоимость получают работники (с поправкой на налоги и взносы и постепенное отмирание процента). То есть в таком обществе нет нужды в росте населения для вложения прибыли, каждый предприниматель может инвестировать в собственное дело или все вместе могут анвестировать в инфраструктуру, не опасаясь проиграть в конкурентной борьбе, нацеленной на норму прибыли и самовозрастание капитала.
Если размер энвестиций оказывается сопоставим с размерами инвестиций, то работникам становится проще купить средства производства, чем продавать свой труд. После этой трансформации, которую мы называем персонализацией, конкуренция ведется уже не за норму прибыли и величину капитала, а за личный доход и количество свободного времени. На смену конкуренции капиталов приходит конкуренция людей, выбор капиталиста между потреблением и накоплением сменяется выбором посессора между работой и досугом.
Повышение строения капитала и понижение нормы прибыли ведут и к постепенному понижению естественной нормы процента. Когда накопление, то есть рост предложения капитала, происходит быстрее, чем растет население, то есть спрос на капитал, капитал становится более избыточным благом, а его цена (процент на капитал) падает. При этом замедление роста потребления ведет к снижению надбавки, необходимой для усложнения деятельной силы, так что заниматься предпринимательством становится выгоднее, чем продавать свой труд, поскольку предпринимательский доход зависит не только от энтропии деятельной силы, но и от обстоятельств производства и обращения.
Впрочем, понижение нормы процента может быть связано как с понижением нормы прибыли, так и с иными процессами — снижением спроса на заемный капитал и повышением его предложения. По мере разделения средств производства между посессорами и развития общей инфраструктуры посессоры могут инвестировать из своего предпринимательского дохода, то есть спрос на заемный капитал может постепенно снижаться. Если человек может сам создать для себя средства деятельности, или, что то же самое, может купить их на текущие доходы, то ему не нужен заемный капитал и ему не нужно уплачивать процент. Применительно к примеру с лодкой и сетями, который приводил Бем-Баверк (см. выше в главе 5), это означает, что чем ближе была бы сложность лодки и сетей к сложности деятельности рыбака, не снабженного лодкой и сетями, тем меньше был бы процент. О росте же предложения заемного капитала Маркс говорил:
«Существует тенденция к понижению ставки процента, совершенно независимо от колебаний нормы прибыли. И главные причины тому двоякого рода … I. “В старых и богатых странах отношение той части национального капитала, собственники которой не хотят применять его сами, ко всему производительному капиталу общества выше, чем то же отношение во вновь осваиваемых и бедных странах” … II. Давление на ставку процента должны также оказывать развитие системы кредита, постоянно возрастающая вместе с нею возможность для промышленников и купцов распоряжаться при посредстве банкиров всеми денежными сбережениями всех классов общества и прогрессирующая концентрация этих сбережений в таких размерах, при которых они могут действовать как денежный капитал» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 25, ч. I, с. 396–397).
Ссудный процент обычного общества принципиально отличается от процента на капитал, свойственного для коммерческого общества. Процент на капитал определяется отношением между необходимым и прибавочным капиталом, а ссудный процент определяется отношением между прибылью и предпринимательским доходом. Он сходен с тем, как процент понимается в традиционных финансах при создании партнерств: и мудараба, и комменда работают ради процента от суммы прибыли, а не ради процента от суммы капитала.
Если предположить, что по мере накопления капитала прибавочный капитал сокращается относительно необходимого быстрее, чем сокращается прибавочная стоимость относительно необходимой, то становится ясно, во-первых, почему работникам проще найти капитал, чем капиталу работников, и, во-вторых, из этого можно сделать вывод, что процент на капитал сокращается быстрее, чем предпринимательский доход, хотя эта тенденция растягивается на очень долгий, исторически долгий, срок.
Во второй части мы видели, что процент имеет две стороны. Во-первых, он выступает как источник инвестиций или прироста средств производства и, во-вторых, он представляет долю капитала в прибавочной стоимости, то есть долю средств производства в приращении сложности деятельности. При обычном производстве процент имеет тенденцию к понижению с обеих сторон: с первой он снижается из-за накопления капитала, то есть из-за эффекта базы, а со второй — из-за более равномерного распределения капитала между участниками производства по мере персонализации, то есть из-за сокращения трудовой резервной армии.
Процент есть та доля в валовой прибыли, которая приходится на номинальный капитал, или собственность, это плата за накопление и переток стоимости между предприятиями и отраслями, плата за риски сбережения и инвестирования капитала. Чем меньше собственности и риска, тем меньше процент, и наоборот. По мере снижения процента исчезает и собственность, или распоряжение непользователя, она превращается во владение, то есть распоряжение пользователя. Происходит отмирание собственности, не основанной на деятельности, на выполнении какой-либо иной функции, кроме как быть собственником, или, как выражался Кейнс, происходит «эвтаназия рантье»:
«Процент в нынешних условиях вовсе не является вознаграждением за какую-нибудь действительно понесенную жертву, так же как и земельная рента. Собственник капитала может получить процент потому, что капитал редок, так же как и собственник земли может получить ренту потому, что количество земли ограничено. Но тогда как редкость земли может обуславливаться присущими только земле свойствами, для редкости капитала таких причин нет. … Я рассматриваю поэтому рантьерскую особенность капитализма как переходную фазу, которая исчезнет после выполнения своей миссии. А с исчезновением этой рантьерской черты изменится и многое другое. Кроме того, большим преимуществом того хода развития событий, который я защищаю, будет то, что эвтаназия рантье как нефункционирующего инвестора не будет внезапной, а явится постепенным и длительным продолжением процесса, наблюдаемого в последнее время …, и не потребует никакой революции» (Кейнс 2007, с. 335).
Если рост занятости на предприятии или в отрасли требует перетока капитала из других предприятий или отраслей, то рост населения в стране в целом требует перетока капитала из других стран. То и другое ведет к повышению спроса на капитал и процента на капитал. Если нигде нет роста населения, а занятость в новых отраслях растет небольшими темпами, то и потребность в капитале резко снижается, а с ней и процент на капитал. С исчезновением рантьерской черты капитализма тихо (или нет) уходит и он сам. Общество капиталистов превращается в общество предпринимателей.
Завершение интересного промежутка и персонализация капитала
Скотт Пэйдж в лекционном курсе «Понимание сложности» называет четыре переменные, посредством которых можно описать поведение системы (Page 2009, p. 10–12):
● разнообразие: количество видов элементов в системе;
● связность: количество связей между элементами;
● взаимозависимость: зависимость элементов друг от друга;
● адаптация и обучение: «интеллект» элементов, их способность реагировать на воздействия для восстановления баланса.
Эти четыре переменные могут принимать низкие, средние и высокие значения, и в зависимости от значений образуются три типа систем: системы стабильные, сложные, и хаотические (они же регулярные). Сложная система — это интересное промежуточное состояние между стабильной и хаотической (или регулярной) системами. Действительно, если разнообразие, связность, взаимозависимость и адаптация находятся на низком уровне, то мы имеем стабильную систему. Если же эти переменные находятся на высоком уровне, то мы имеем систему хаотическую (или регулярную). Сложность образуется посередине, она формируется при некотором «среднем» значении четырех переменных. «Почти во всех играх, изучаемых в теории игр, участвуют либо два игрока, либо бесконечное количество игроков, в результате чего теория игр склонна игнорировать интересные промежуточные моменты, в которых возникает сложность» (Page 2009, p. 11).
Таким образом, при возрастании значений переменных эволюция идет от стабильного состояния через сложное к регулярному. В этом механизм превращения простого самовоспроизводства в расширенное, а расширенного — в обычное. Традиционное общество стабильно. Быстрый рост населения и смыслов, происходящий в ходе коммерческой и промышленной революций, приводит к образованию общества-системы. Общество-система есть начало сложного общества. Поскольку в нем еще относительно немного субъектов (правительства, корпорации, массы), постольку оно еще сохраняет характер простоты. Персонализация есть резкое увеличение числа активных субъектов, она делает общество еще более сложным. Чем более сложным становится обычное общество, чем больше в нем видов игроков и стратегий, тем выше вероятность, что оно станет регулярным, но вместе с тем растет и риск хаоса.
Очень сложная система может быть как регулярной, так и хаотичной. Множество случайных событий проявляет регулярность, если события повторяются, если они образуют норму. Если субъектов и связей между ними становится очень много, а зависимость между субъектами становится очень сильной и сами субъекты очень адаптивными (умными), то они начинают двигаться в унисон, не могут «переиграть» друг друга, сложная система превращается в статистически регулярную. Однако если события вовсе не повторяются, если общие нормы отсутствуют, то растет риск «свалиться» в хаос, вот почему обычай, или его отсутствие, становится самым опасным контрсмыслом. Кеннет Боулдинг в свое время писал: «Самое широкое возможное определение системы состоит в том, что это “все, что не является хаосом”. Мы могли бы перевернуть определение и сказать, что система — это любая структура, которая демонстрирует порядок и закономерность» (Boulding 1985, p. 9). Если общество-культура становится настолько сложным, что уже не демонстрирует порядка и закономерности, то оно не является системой, хотя при этом может не быть и хаосом: его видимая случайность может быть пересечением закономерностей.
Так трансформируется общество по мере возрастания смыслов: общество стабильное, или традиционное, превращается в сложное, или коммерческое, а затем в регулярно-хаотическое, или предпринимательское. Эта трансформация выражается в переходе от традиционных частного владения и политической собственности к капиталистическим частной и государственной собственности, а затем к общественной собственности и индивидуальному владению. Минуя интересный промежуток капитализма, социально-культурный порядок возвращается от частной собственности и номинального капитала к общим и индивидуальным средствам производства — но не к тем их прежним формам, которые предшествовали расширенному самовоспроизводству.
В традиционном обществе земля была той общей инфраструктурой для аграрного производства, которая находилась в политической собственности, а орудия труда и скот принадлежали непосредственным производителям на праве владения. Для простого производства были характерны стабильное население, низкое строение смыслов и малый масштаб производства: общины оставались по существу неизменными и по числу людей, и по их практикам, необходимые средства деятельности сводились к земле и простым ручным орудиям труда, а совокупное минимальное действие — к самообеспечению на уровне семьи или небольшой общины. И средства деятельности, и социально-культурный порядок имеют в традиционном обществе человеческий масштаб, они соразмерны человеку, его деятельной силе, могут быть использованы индивидом или семьей, и образуют частное владение. Там же, где совместные потребности требуют коллективных действий и коллективных благ, например, объектов ирригации, они ведут к образованию политической собственности путем изъятия излишков у семей и общин и создания временных трудовых коллективов. Деревенская рутина не требует сложных смыслов, а всплески неопределенности преодолеваются коллективными действиями, мероприятиями государства, или просто ведут к коллапсу общины.
В результате коммерческой и промышленной революций крестьяне лишились средств производства и доступа к земле, переселились в города и стали наемными рабочими. Переход к расширенному производству предполагает рост населения, рост масштабов производства и повышение строения капитала: демографический взрыв, образование единой системы производства в масштабах нации и мира, основной капитал в виде крупных комплексов машин и механизмов. В коммерческом обществе и средства деятельности, и порядок выходят за пределы человека и масштаба его деятельной силы. Частный капитал растет, возвышаясь над человеком как система, как величественное и недосягаемое сооружение. Предприятия отделяются от домохозяйств, укрупнение средств производства и разделение порядка требуют укрупнения трудовых коллективов и ведут к укрупнению капиталистической и социалистической собственности, создаваемых за счет присвоения и вложения прибыли, накопления капитала. Сложность смыслов быстро растет, неопределенность повышается, она преодолевается за счет превращения прибыли в процент на капитал и нового возрастания капитала, создающего новую неопределенность.
Наконец, переход к обычному производству связан со стабилизацией населения, но продолжением процессов увеличения масштабов производства и повышения строения капитала: население планеты прекращает расти, но совокупное минимальное действие растет, захватывая все больше жителей Земли в процесс национального и глобального разделения труда, порядка и знаний. При постоянном населении растет число активных субъектов, массы и корпорации разделяются на множество новых самостоятельных деятелей. Прирост сложности средств производства отстает от прироста сложности порядка, рост процента отстает от предпринимательского дохода, владение капиталом само по себе перестает быть главным условием его возрастания. По мере того, как исчезает дополнительный пролетариат, инвестиции теряют свой смысл для буржуазии, поскольку они приносят все меньшую прибыль. Когда сокращаются инвестиционные возможности, то есть перманентное относительное перенаселение сменяется перманентным относительным перенакоплением, инвестиции оказываются нужны лишь самим наемным работникам, и им приходится стать капиталистами, чтобы инвестировать в собственное дело — созданное с нуля или внутри существующей корпорации.
При постоянном населении инвестиции ведут к снижению нормы прибыли, а снижение нормы прибыли ведет к уменьшению корпоративных инвестиций и их замещению инвестициями посессоров и государства — не ради прибыли, а ради доходов. Механизм капиталистического накопления трансформируется в механизм личных и общественных доходов. Разделение реального капитала (то есть производства) и прибылей от него приходит на смену разделению номинального капитала (то есть акций) и доходов на капитал. При этом и средства деятельности, и порядок вновь возвращаются к масштабу человека, его деятельной силы. Рабочие места персонализируются, превращаясь в предприятия размером в одно рабочее место. Тем самым создаются предпосылки для воссоединения индивидуальных предприятий и владеющих ими домохозяйств. Персонализация супраструктуры не отменяет потребности в инфраструктуре, в производственных благах совместного и общего пользования. Каким образом будет создаваться и использоваться эта инфраструктура, как будут организованы коллективные действия посессоров, покажет практика. Это может происходить как посредством коммерческих организаций и рыночных трансакций, так и посредством институтов и мер государства или путем преобразования корпораций с их инфраструктурой в некоммерческие организации, не имеющие цели извлечения прибыли.
Традиционное общество прорастает сквозь коммерческое и становится обычным обществом. Владение и основанная на нем самозанятость — это исходный и конечный пункты развития капиталистического производства. В качестве исходного пункта самообеспечение — это основанное на частном и общинном владении и политической собственности натуральное хозяйство, в котором деятельность каждого человека ограничена рамками примитивного разделения труда, семейной и общинной кооперации. В качестве конечного пункта самозанятость — это основанное на индивидуальном владении и общественных благах роботизированное производство, при котором каждый человек ведет свою деятельность в рамках мировой системы разделения и сложения труда, знаний и порядка.
2. Производство обычного порядка
Модель обычного производства и минимизация капитала
При переходе к обычному самовоспроизводству общество выходит из того промежутка, внутри которого норма прибыли являлась центральным мотивом всего процесса производства. Норма прибыли не просто становится бесполезной, она прямо тормозит развитие технологий, поскольку в условиях стабильного населения развитие технологий, инвестиции в систему машин, ведут к неприемлемому снижению нормы прибыли, в целом к неспособности продолжать процесс производства на основе наемного труда:
«За пределами известного пункта развитие производительных сил становится для капитала преградой; следовательно, — капиталистические отношения становятся преградой для развития производительных сил труда. Достигнув этого пункта, капитал, т. е. наемный труд, вступает в такое же отношение к развитию общественного богатства и производительных сил, в каком оказались цеховой строй, крепостничество, рабство, и как оковы сбрасывается с необходимостью» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 46, ч. II, с. 263).
В обычном обществе потребители максимизируют не полезность, а смысл, то есть совокупность полезности, репутации и досуга. Производители максимизируют не прибыль (прибавочную стоимость), а доход (добавленную стоимость). Иными словами, теперь водораздел проходит не между классом рабочих, которые стремятся максимизировать заработную плату v, и классом капиталистов, которые стремятся максимизировать прибавочную стоимость m, а внутри одного и того же класса, класса посессоров, каждый из которых старается максимизировать свой доход Y = v + m. Поскольку часть дохода Y составляет безусловный доход, который для данного периода времени можно принять за постоянный, то посессоры соревнуются за предпринимательский доход.
Изменения в мотивах производства ведут к изменениям в инвестициях. Когда сберегатель не желает давать взаймы, поскольку предпочитает вкладывать деньги в собственное дело (а в обычном производстве оно есть у большинства), а предприниматель не желает брать взаймы, поскольку он не уверен, что в условиях дефицита кадров на рынке сможет получить такую норму прибыли, которая покроет норму процента, то круг возможностей для капиталистических инвестиций, требующих найма рабочей силы, сужается. Характер инвестиций в производство меняется: основным их источником становятся не номинальные капиталисты (то есть инвестиционный сектор), а домохозяйства (потребительский сектор), государство и некоммерческие организации (общественный сектор). Инвестиции попадают в производство либо вместе с человеческим капиталом, то есть как инвестиции посессоров, либо вместе с социальным капиталом, то есть как инвестиции государства и некоммерческих организаций.
Иллюстрация 23. Стартовая модель обычного производства
В главе 5 мы показали, что реальный капитал (если свести его к совокупности средств производства) можно условно разделить на две части — необходимую и прибавочную. Необходимый капитал позволяет вести производство, но не позволяет получить процент на капитал. Прибавочный капитал необходим для получения процента. В отличие от капиталиста, посессору не нужен прибавочный капитал, который приносит процент, ведь накопление номинального капитала не является для него значимым мотивом деятельности. Если он может привлечь беспроцентные инвестиции (свои или общественные), то ему нужен лишь необходимый капитал и приносимые им предпринимательский доход и возможность досуга.
В этом состоит коренное отличие посессора от капиталистического предпринимателя, для которого минимальный размер его индивидуального капитала должен быть достаточным, чтобы нанять требуемое количество рабочих и обеспечить их не только необходимыми, но и прибавочными средствами производства, чтобы выплатить процент за кредит:
«С развитием капиталистического способа производства возрастает минимальный размер индивидуального капитала, который требуется для ведения дела при нормальных условиях. Поэтому сравнительно мелкие капиталы устремляются в такие сферы производства, которыми крупная промышленность овладевает лишь спорадически или не вполне. Конкуренция свирепствует здесь прямо пропорционально числу и обратно пропорционально величине соперничающих капиталов. Она всегда кончается гибелью многих мелких капиталистов, капиталы которых отчасти переходят в руки победителя, отчасти погибают. Кроме того, вместе с капиталистическим производством развивается совершенно новая сила — кредит; вначале он потаенно прокрадывается как скромный пособник накопления, посредством невидимых нитей стягивает в руки индивидуальных или ассоциированных капиталистов денежные средства, большими или меньшими массами рассеянные по поверхности общества; но вскоре он становится новым и страшным орудием в конкурентной борьбе и, в конце концов, превращается в колоссальный социальный механизм для централизации капиталов» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 640).
Тенденцию, вследствие которой реальный капитал по своей величине приближается к необходимому капиталу, то есть перестает приносить процент, мы называем минимизацией капитала. Минимизация капитала проявляет себя различным образом для супраструктуры, состоящей из делимых средств производства, и для инфраструктуры, которая состоит из неделимых средств производства. Делимые средства производства, входящие в состав рабочего места посессора, постепенно упрощаются относительно его деятельной силы. Персональный компьютер, мобильный телефон, транспорт, инструменты постепенно становятся более доступными и могут быть приобретены посессором за счет собственных средств, сокращая потребность в кредите. Неделимые средства производства, входящие в инфраструктуру, напротив, усложняются относительно деятельной силы посессоров. Частные и общественные инвестиции в инфраструктуру ведут к снижению нормы прибыли от нее, инфраструктура очень медленно и постепенно — становится некоммерческим активом, не приносящим прибыли.
При инвестициях в супраструктуру минимизация капитала состоит не в том, что уменьшается стоимость индивидуального рабочего места, а в том, что посессор инвестирует ровно столько, чтобы воспроизвести свое, и только свое, индивидуальное, рабочее место. С точки зрения посессора как обычного предпринимателя, его капитал должен быть достаточным для того, чтобы он мог приобрести необходимые ему самому средства производства. Таким образом, персонализация означает практическую минимизацию капитала: величина капитала, которая требуется для ведения дела, сокращается относительно той величины, которая требовалась при капитализме.
Поскольку посессору, в отличие от капиталиста, нужно воспроизводить лишь свою деятельную силу, и перед ним не стоит задача накапливать капитал сверх необходимого для него самого минимума и нанимать рабочих, постольку ему не нужен прибавочный капитал, для него капитал равен необходимому капиталу. Это означает, что постепенно прекращается действие механизма, на котором основывались накопление и концентрация капитала. Централизация капитала не происходит в обычном обществе и при самой оживленной конкуренции, поскольку победитель не может нанять разорившихся посессоров в качестве рабочих, он может лишь заместить их машинами. Посессоры накапливают капитал лишь для того, чтобы нанимать больше роботов.
Откуда посессор может привлекать инвестиции? Самообеспечение капиталом за счет предпринимательского дохода является первым из трех источников наряду с частным кредитом и инвестициями из общественных фондов. Если самостоятельные инвестиции определяются лишь наличием у посессора свободных денежных средств, то возможности получения частных и общественных инвестиций определяются уровнем репутации посессора. Развитие предпринимательского общества требует повышения терпимости и даже аппетита к риску. Это значит, что человеку должна быть предоставлена возможность ошибаться и начинать снова. Если человек добросовестен, для него должен сохраняться доступ к инвестициям.
Инвестиции общественного сектора, получаемые от государственных и некоммерческих организаций, от коллективных источников финансирования (краудфандинг и т. п.), являются вторым источником инвестиций в посессии. Когда сам работник становится наиболее редким фактором производства и потребления, превращение средства труда в автомат ведет к тому, что с точки зрения общества автомат становится необходимым капиталом, который должен быть гарантирован работнику, чтобы он продолжал работать и потреблять. Общественный, или безусловный, доход и общественные инвестиции не нужны для перехода к обычному самовоспроизводству, такой переход может происходить и без них. Однако общественный доход и общественные инвестиции являются необходимым результатом такого перехода, и поэтому могут, по всей видимости, облегчить такой переход. Общественные инвестиции в посессии — это формирование необходимого капитала, софинансирование инвестиций из общественных фондов, в том числе на конкурсной основе, в том числе беспроцентное. Как и безусловный доход по отношению к величине необходимой стоимости, общественные инвестиции могут быть, и в начале процесса персонализации фактически оказываются, значительно меньше, чем величина всего необходимого капитала. При этом возможно, что со временем персонализация приведет к такому положению, когда общественный доход и общественные инвестиции вместе будут образовывать необходимое предприятие, складывающееся из необходимой стоимости и необходимого капитала.
Третьим источником инвестиций является кредит. На первых порах кредит, наряду со средствами самого посессора, и инвестициями со стороны общественного сектора, является одним из основных источников для формирования посессии. По мере того, как кредит превращается в участие в прибылях, процент на капитал превращается в ссудный процент. Чем ближе весь капитал предприятия к необходимому капиталу, чем ближе действие предприятия к минимальному действию, тем ниже становится процент. С точки зрения обычного предпринимателя, уплата процента до некоторой степени указывает на неэффективность его работы, на его неспособность свести капитал к минимальному, или необходимому.
Минимизация капитала — это и уменьшение порции капитала, которой можно найти эффективное применение. Система акционерного капитала и синдицированных кредитов не позволяет направлять капитал в небольшие проекты, проекты масштаба одного или нескольких человек. Такая система предназначена для крупных проектов, но по мере роста неопределенности и рисков она требует все большего участия государства. Возникает известная конкуренция частного и общественного капиталов. Эта конкуренция разрешается по мере персонализации. Инвестиции в крупные проекты все шире производятся за счет общественных фондов, а малые проекты могут быть эффективно реализованы лишь при условии персонализации капитала. Чем мельче предприятия, тем меньше норма процента, норма возрастания средств производства, поскольку снижается риск. Процент сокращается по мере минимизации капитала, то есть по мере уменьшения разрыва между сложностью и эффективностью индивидуальных и совокупных средств.
Корпорации, собственность и владение
Обобществление и персонализация являются двумя сторонами одного и того же продолжающегося исторического процесса отделения рисков от неопределенности, разделения и снижения рисков. В обычном обществе эти две стороны связываются с двумя видами средств производств. Во-первых, с супраструктурой, которая используется посессорами индивидуально: станки и компактное оборудование, персональные компьютеры и программы. Во-вторых, с инфраструктурой, которая находится в совместном пользовании: беспилотные грузовые трассы, автоматизированные порты, интернет и т. д. В главе 7 мы показали, что элементы инфраструктуры могут превращаться в индивидуальные рабочие места, но возможности для этого имеются не везде. Инфраструктура имеет тенденцию к обобществлению, а супраструктура — к персонализации.
Под обобществлением до сих пор понимали и все еще понимают лишь национализацию и государственное планирование, плановую экономику. В своей работе «Дорога к рабству» (1944) Хайек критиковал централизованное планирование за попытку обрабатывать информацию, касающуюся других людей, за попытку подменить собой сотрудничество. Отсюда он приходил к выводу о необходимости рынка с его конкуренцией и ценовым механизмом:
«Поскольку никакой мыслимый центр не в состоянии всегда быть в курсе всех обстоятельств постоянно меняющихся спроса и предложения на различные товары и оперативно доводить эту информацию до сведения заинтересованных сторон, нужен какой-то механизм, автоматически регистрирующий все существенные последствия индивидуальных действий и выражающий их в универсальной форме, которая одновременно была бы и результатом прошлых, и ориентиром для будущих индивидуальных решений. Именно таким механизмом является в условиях конкуренции система цен, и никакой другой механизм не может его заменить» (Хайек 2005, с. 70).
В самом деле, обработка информации, расчет — это неотъемлемая функция самого субъекта, которую никто не может выполнять за него. Но этот аргумент действителен как для государства, так и для предприятия, управляемого капиталистом или менеджерами. Как государство подавляет частную инициативу, вводя налоги и регулирование, так и любая корпорация подавляет личную инициативу работников, составляя корпоративные планы и вводя регламенты. Мало того, корпорация гонится за эффективностью, а общество и индивиды не могут обойтись лишь эффективностью, им нужны справедливость и свобода. В этом состояла встречная критика, которую адресовали Хайеку:
«Джейкоб Винер … повторил критику “Дороги к рабству”, высказанную Джорджем Оруэллом, когда заявил, что Хайек сосредоточил свои возражения против принуждения в государственном секторе, тогда как в отношении частных корпораций можно было привести идентичные аргументы. Винер высмеивал Хайека за то, что тот извинял частные картели и возражал против профсоюзов, монополизировавших предложение рабочей силы. … Прежде всего, Винер порицал Хайека за превознесение экономического роста и максимизации доходов над всеми другими ценностями, такими как религия или демократия» (Wapshott 2011, p. 222).
Свобода предпринимательства требует персонализации, то есть отказа от частной собственности точно так же, как и отказа от государственной. Угасание массового потребления и массового производства, относительное перенакопление, понижение нормы прибыли, замедление перетока и централизации прибылей, ведут к тому, что крупная частная собственность и основанные на ней корпорации превращаются в препятствие для развития технологий.
«Эпоха снижения издержек, начавшаяся с появлением крупных корпораций и революцией в сфере управления, привела экономическую политику к мрачному компромиссу: эффективность и низкие издержки, порождаемые крупномасштабным производством, достигались за счет усиления экономической централизации и утраты независимости при принятии решений. Карл Маркс рассматривал этот компромисс в более широком измерении, в котором сам капитализм был несовместим с демократией. По мнению Карла Маркса, преимущества крупного производства в конкурентном процессе неизбежно приведут к тому, что мелкие фирмы будут вытеснены из бизнеса более крупными корпорациями в бесконечной гонке за усиление концентрации и централизации: “Конкурентная борьба ведется посредством удешевления товаров. Дешевизна товаров зависит caeteris paribus [при прочих равных условиях] от производительности труда, а последняя — от масштаба производства. Поэтому меньшие капиталы побиваются большими” [Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 640]» (Audretsch 2007, p. 39).
Корпорации ослабляются из-за прихода обычного общества, посессоры приходят из-за ослабления корпораций. Персонализация внутри корпорации может происходить по одному из двух вариантов — как неуправляемый или как управляемый процесс. Первый вариант состоит в том, что корпорация оказывается не способна справиться с возрастающей сложностью, ее организационная структура разрушается, а деятельность организуется заново, в других организационных формах, на основе индивидуальной собственности на рабочие места и той или иной формы собственности на инфраструктуру. Этот плохой вариант мы называем персонализация посредством коллапса. Второй, хороший, вариант, который мы называем каскадом персонализации, состоит в том, что персонализация осуществляется «сверху вниз» и «слева направо». Иными словами, она начинается с руководства корпорации и отдела сбыта, то есть с тех подразделений, которые находятся в точке входа денег и точке выхода продукта. Отсюда персонализация распространяется внутрь корпорации по мере того, как смежные работники в цепочке создания продукта определяют друг с другом и с руководством те объемы работ и суммы платежей, которые позволяют выпускать конечный продукт и получать за него деньги.
На первом этапе персонализация внутри корпорации состоит в том, что наряду с трудовым договором работник заключает договор на аренду или прокат средств производства, входящих в состав инфраструктуры, а средства производства, входящие в его индивидуальное рабочее место, он по мере возможности приобретает в собственность. При этом трудовой контракт из договора между работником и работодателем постепенно и со временем превращается в договор между работником и его смежниками. Прибыль больше не аккумулируется на уровне корпорации, а распределяется внутри самой цепочки создания продукта, которая превращается в цепочку выручек и затрат. Корпорация получает платежи за пользование инфраструктурой и обеспечивает ее воспроизводство. Корпорация превращается в партнерство посессоров, а ее имущественный комплекс — в паевой инфраструктурный фонд.
Персонализация не сводится к простым упражнениям в корпоративном консалтинге, она требует таких супернорм и технологий — материальных, социальных и абстрактных — которых пока, возможно, совсем не существует. Для того, чтобы корпорации превратились в партнерства, необходимо, чтобы цепочки создания продуктов превратились в сети. Например, у сборщика должна быть возможность выбирать, где покупать комплектующие — внутри корпорации или за ее пределами, в этом случае конкуренция проникает внутрь производства и повышает его эффективность. В свою очередь, для такой гибкости нужна стандартизация. Чтобы комплектующие можно было покупать за пределами корпорации, технологии должны быть избавлены от корпоративных особенностей. Необходимы единый стандарт технологий и банк передовых технологий, которые были бы результатом взаимодействия посессоров, научно-исследовательских центров и государственных органов. Потребуются мотивация, знания и навыки, налоговые и другие правовые режимы, которые пока только начинают складываться, существуют только в зачаточной форме.
Как сложный процесс, персонализация начинается со своего рода учений, в ходе которых проводится учет средств производства и обязательств между работниками, отрабатываются варианты взаимодействия супра- и инфраструктуры. На этом этапе расчеты как между посессорами, так и между посессорами и владельцем инфраструктуры, могут производиться на уровне, так сказать, игрушечных сумм, но не в виде игрушечных денег. Хотя игрушечные деньги тоже применяются. Примером является система Personal Will, принятая в японской корпорации Disco с 2011 года, при которой сотрудники платят за использование ресурсов компании (например, переговорных комнат и т. д.) и получают оплату в «виллах». Эта система управленческого учета направлена на повышение самостоятельности работников при принятии решений, в том числе при планировании рабочего дня, и применение рыночного подхода внутри корпорации. Однако и в этом случае «виллы» в конечном счете переводятся в валюту, имеющую широкое хождение.
Персонализация не «растворяет» корпорации окончательно, но она оттесняет их на периферию, в узкие экономические ниши, и тем меняет всю организацию производства. Корпорации, которые делят риски посредством выпуска акций и выплаты дивидендов, превращаются в товарищества, которые делят риски посредством персонализации средств производства и выплаты предпринимательских доходов. Отношения старших и младших партнеров приходят на смену отношениям опытных и молодых менеджеров и рабочих. Тем самым персонализация обращает вспять тот процесс, который привел к образованию и укрупнению корпораций, возвращает некогда утраченный дух свободы и предпринимательства:
«… Капиталистический процесс отодвигает на задний план все те институты, в особенности институт частной собственности и институт свободного контракта, которые выражали потребности и методы истинно “частной” экономической деятельности. Если он не устраняет их полностью, как это случилось со свободой договорных отношений на рынке труда, он достигает того же результата, изменяя относительную важность существующих юридических форм, — например, усиливая юридические позиции корпоративного бизнеса в противовес тем, которые занимают товарищества или фирмы, находящиеся в индивидуальной собственности, — или изменяя их содержание и смысл» (Шумпетер 2008, с. 524).
Конечно, такое возвращение суть метафора: не происходит буквальное возвращение к старой фирме или товариществу, основанным на частной собственности индивидуальных капиталистов. На смену абсолютному праву частной собственности приходит владение как условное право. Владение — это наилучшее, предельное использование собственности, при котором право распоряжения предметом увеличивается или уменьшается в зависимости от того, кто и как использует этот предмет. В предпринимательском обществе собственность становится динамической, а не статической единицей, пучком прав, состав которого определяется принимаемыми на себя обязательствами:
«Необходимо раздробить и перераспределить различные права, которые, будучи сгруппированы, составляют классическое (буржуазное) право собственности, и таким образом двигаться в направлении настоящей депроприации. В целом, чтобы освободиться от общества рынка [коммерческого общества — А. К.], следует пересмотреть отношение между реальными и личными правами, между людьми и вещами. Почему бы, скажем, вместо того чтобы оставаться в рамках простого права на вещи, не начать движение в целом к праву на разнообразное использование вещей? Переход от меновой стоимости к потребительной ценности подразумевает эту трансформацию на уровне права» (Розанваллон 2007, с. 244, перевод исправлен).
Эта тенденция прокладывает себе дорогу и в сознании теоретиков. Так, Эрик Познер и Глен Вейл предлагают отменить право собственности, обязав собственника давать публичную оценку стоимости всех своих активов для целей налогообложения. При этом любое лицо может во всякое время выкупить актив по этой оценке. Исключение предлагается сделать только для «фамильных ценностей» (Posner and Weyl 2018, p. 64):
«Согласно системе Харбергера, граждане периодически сообщают специальному государственному учреждению о стоимости своего имущества, оплачивают налоги в соответствии с этой самооценкой и должны продать свое имущество любому заинтересованному лицу по объявленной стоимости. Ключевой момент этой системы состоит в том, что покупатель может принудить к продаже собственности, тем самым ликвидируя застой, возникающий, когда владелец может сколь угодно долго удерживать собственность» (Познер и Вейл 2018, с. 338).
Модель, которую предлагают Вейл и Познер — это модель владения, а не собственности, поскольку любое лицо может купить актив у владельца в любой момент, уплатив цену, объявленную владельцем. Эта модель решает одновременно несколько задач: отмена монополии собственности, которая мешает росту эффективности, повышение налогооблагаемой базы, создание единого реестра активов, прежде всего внеоборотных.
Персонализация возможна лишь как обратная сторона обобществления. Множественное предпринимательство, разделение средств производства и функций между индивидуальными работниками, требует гораздо более высокого уровня координации и доверия между ними, чем это имело место тогда, когда средства производства и функции делились между крупными организациями. Разделение средств производства между посессорами ограничено технологией, организацией и психологией. В постепенном снятии этих ограничений и состоит персонализация. Персонализация требует повышения социального капитала, репутации и доверия между людьми — не их буквального равенства, которое невозможно, но связности и взаимности:
«… Культуры с большим неравенством доходов имеют меньше социального капитала. Доверие требует взаимности, а взаимность требует равенства, тогда как иерархия предполагает доминирование и асимметрию. Более того, культура, в высшей степени неравная по материальным ресурсам, почти всегда также неравна в способности дергать за ниточки власти, быть действенной, быть заметной. (Например, по мере роста неравенства доходов процент людей, которые берут на себя труд участвовать в голосовании, обычно снижается.) Почти по определению не может быть общества, в котором одновременно наблюдается резкое неравенство доходов и обильный социальный капитал» (Sapolsky 2017, p. 293).
В условиях, когда частный капитал и корпорации теряют свой импульс, крупные частные капиталы перетекают в общественный сектор — но не в государственные, а частные некоммерческие организации, которые создают сами крупные капиталисты, чтобы получать прибыль не от эксплуатации отдельных рабочих, а от эксплуатации сил предпринимательского общества в целом. «Центр тяжести капиталистического производства смещается от эксплуатации труда в крупной промышленности к капиталистическому извлечению стоимости (часто посредством финансовых инструментов) из общего, т. е. из земли и из кооперативного общественного труда» (Hardt and Negri 2017, p. xix). Такая эксплуатация, в свою очередь, требует инвестиций не в супра-, а в инфраструктуру, осуществляемых в форме как частного, так и некоммерческого капитала. На первом этапе инфраструктура функционирует как коллективное, а не как общественное благо, т. е. как благо совместного пользования, но не общего владения. В первом поколении частный фонд лишь выглядит как некоммерческий, оставаясь по существу инструментом для извлечения частных прибылей, но во втором и последующих поколениях он во все возрастающей степени становится действительным инструментом общественных инвестиций. Превращение частного фонда в общественный происходит постепенно, по мере того, как инфраструктура предоставляет свои услуги, требуя все меньшей прибыли. Инфраструктура становится общественным благом тогда, когда она оказывается неспособна приносить прибыль, ее воспроизводство обеспечивается за счет взносов посессоров, а услуги предоставляются бесплатно. Конечное обобществление становится результатом начальной инициативы самих владельцев капитала. Постепенная эволюция институтов не отменяет мероприятий государства, инфраструктура остается объектом национализации и приватизации. Эволюция институтов продолжается и как стихийный, и как управляемый процесс.
С точки зрения личных усилий обычное общество кажется своего рода «суперкапитализмом»: рынок проникает во все элементы, каждый работник должен быть предпринимателем, расчет становится обязанностью каждого. С другой стороны, с точки зрения общественных усилий обычное общество оказывается едва ли не «суперсоциализмом». Обобществление тоже проникает во все элементы, каждый работник должен поддерживать свою репутацию, растет роль общества в экономике. Обычное общество кажется в такой же степени суперсоциализмом, как и суперкапитализмом, и поэтому оно, скорее всего, не является ни тем, ни другим.
Ведет ли персонализация к освобождению труда?
В 2020-е годы меньшинство населения становятся предпринимателями. Почему? Думается, не потому, что мало людей склонно к этому, а потому, что меньшинство находит возможность, чтобы быть предпринимателями — как из-за нехватки страховочных механизмов (таких как безусловный доход), так и отсутствия стартовых условий (в виде предпринимательских знаний и фондирования). Согласно международному исследованию Ipsos 2022 года, для 3 из 10 имеют значение социальные программы, минимизирующие риск предпринимательства. И каждого третьего демотивирует начинать свое дело, если наемный труд приносит больше доходов (Untapped Potential, p. 11). Эти же самые факторы ВЦИОМ называет для России (см. Пора предпринимать? Мониторинг 1992–2022). Можно констатировать, что мы находимся в самом начале процесса персонализации, но этот процесс будет продолжаться.
По мере того, как обычное самовоспроизводство прокладывает себе дорогу, категория посессоров постепенно распространяется на все общество — в форме самозанятых, фрилансеров, индивидуальных предпринимателей, интрапренеров, лиц свободных профессий и т. д. Посессоры не сводятся к самозанятым, но самозанятые являются их наиболее яркой и многочисленной категорией, так что они, можно сказать, олицетворяют собой обычное самовоспроизводство. На раннем этапе персонализации самозанятость подчас выступает как способ оптимизации налогов, к которому прибегают капиталисты, распространены и зависимая самозанятость, когда работник зависит от единственного клиента, и ложная самозанятость, когда она лишь маскирует наемный труд. Думается, и это, и частичная и неполная занятость, суть переходные явления, характерные для этапа, когда население еще растет и рабочая сила еще имеется на рынке, но в объеме, все меньше позволяющем вести расширенное производство. С этой точки зрения предпринимательская контрреволюция сходна с коммерческой революцией. Переход от зависимых форм труда к наемному труду в ходе товаризации и монетизации не был линейным процессом. В зависимости от места и времени он мог испытывать остановки и регресс, в ходе которых могли существовать и даже укрепляться крепостничество и рабство. Персонализация тоже не есть линейный процесс, она тоже может испытывать остановки и даже откаты. Но общая тенденция к отмиранию наемного труда будет, по всей видимости, сохраняться.
Развитие форм занятости, отличных от классического наемного труда на полный рабочий день, указывает на рост самостоятельности работников. Стремясь к максимизации прибыли, капитал сам готовит себе преемников. Персонализация начинается с того, что работник получает необходимый ему опыт самостоятельной деятельности: он отрывается от постоянного рабочего места и сам организует для себя труд, сам ищет временное рабочее место, учится самостоятельно учитывать свои доходы и платить налоги и т. д. По существу, этот процесс сходен с первоначальным накоплением знаний, которое происходило в ходе коммерческой революции (вспомним многочисленные практические руководства для коммерсантов XVII–XVIII веков). Приобретаются знания, но инвестиции в собственные средства производства поначалу невелики.
Инвестиции идут следом — индивидуальные, частные и общественные. Условием для их привлечения являются знания и репутация. В 2022 году основными препятствиями для открытия своего дела опрошенные Ipsos называли: инвестиции или фондирование — 41 %, уровень процента — 19 %, состояние экономики — 19 %, знания — 17 %, иное — 4 %. В зависимости от страны ситуация может значительно меняться: если в Южной Африке фондирование называют 65 %, а процент — 4 % опрошенных, то в Нидерландах фондирование — 18 %, процент — 51 % (Untapped Potential, p. 28). Согласно данным ВЦИОМ, основными препятствиями в России являются: здоровье и возраст — 39 %, фондирование — 28 %, интерес — 22 %, знания — 20 % (Пора предпринимать? Мониторинг 1992–2022).
Перечисление препятствий для самостоятельного предпринимательства лишь подчеркивает растущую мощь напора к открытию своего дела. Если коммерческая революция, отнимая у работника средства производства, лишала его возможности трудиться самостоятельно, то предпринимательская контрреволюция, напротив, лишает его возможности продавать свой труд, заставляя продавать продукт. «…Существенное условие, необходимое для того, чтобы владелец денег мог найти на рынке рабочую силу как товар, состоит в том, что владелец рабочей силы должен быть лишен возможности продавать товары, в которых овеществлен его труд, и, напротив, должен быть вынужден продавать как товар самое рабочую силу, которая существует лишь в его живом организме» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 179). То есть при расширенном самовоспроизводстве владелец рабочей силы должен быть лишен средств производства, а продукт его труда не должен выступать в качестве самостоятельного товара.
При обычном самовоспроизводстве средства производства все больше интегрируются с самим работником, а результат его труда оказывается все более самостоятельным товаром — нематериальным благом или услугой, все больше связанным с экономикой впечатлений, экономикой эмоционального опыта. Отличие самозанятости от наемного труда состоит в том, что для посессора заказчик заранее определяет продукт или результат работ, в то время как наемный работник продает свой труд, а не продукт. Для наемного работника действуют трудовой договор и должностная инструкция, для посессора — договор подряда или поставки и спецификация. Рабочему средства труда предоставляет работодатель, посессор имеет свои собственные средства.
Хардт и Негри, ссылаясь на Маркса, называют процесс интеграции работника и средств труда «переприсвоением основного капитала». Чем дальше мы погружаемся в царство искусственного, чем более сложным и поэтому нематериальным становится основной капитал, тем больше он оказывается тождествен индивиду и тем меньше он способен существовать отдельно от индивида:
«“Обнаруживается, — пишет Маркс в отрывистой фразе, типичной для “Экономических рукописей”, — что уже наличная материальная, уже выработанная, существующая в форме основного капитала производительная сила, как и мощь науки, как и население и т. д. — словом, все условия богатства, величайшие условия для воспроизводства богатства, т. е. для богатого развития социального индивида — иначе говоря, вызванное самим капиталом в его историческом развитии развитие производительных сил, достигнув определенного пункта, снимает самовозрастание капитала, вместо того, чтобы полагать его” [Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 46, ч. II, с. 262–263]. Основной капитал, то есть память и хранилище прошлого физического и интеллектуального труда, все больше укореняется в “социальном индивиде”, что само по себе является захватывающей концепцией. В той же степени, в которой капитал по ходу этого процесса теряет способность к самовозрастанию, социальный индивид обретает автономию. Конечно, Маркс мог довести этот анализ лишь до определенной стадии, учитывая, когда он писал. Сегодня, в “биополитическом” контексте, мы можем более ясно увидеть, как изменение строения капитала и тот факт, что основной капитал воплощается в общественном производстве и посредством него, открывают новые возможности для трудящихся субъектов. “То, что называют нематериальным и интеллектуальным капиталом, — утверждает Карло Верчеллоне, — на самом деле по существу заложено в людях и, таким образом, фундаментально соответствует интеллектуальным и творческим способностям рабочей силы”» (Hardt and Negri 2017, p. 114–115).
Чем больше богатства оказывается зафиксировано в основном капитале, будь то в составе рабочего места или в составе инфраструктуры, и чем более эмоциональным, автоматическим и цифровым он становится, тем больше он интегрируется с человеком. Парадоксальным образом повышение строения капитала, повышение сложности основного капитала по сравнению со сложностью рабочей силы, ведет к тому, что капитал перестает быть противником работника, и становится его частью. Когда реальный капитал становится частью работника, капиталистическая частная собственность и номинальный капитал отмирают.
Современная экономическая теория в лице Познера и Вейла доросла до понимания, что частная собственность и вытекающая из нее монополия на средства самовоспроизводства — причина экономической неэффективности. Однако эта теория еще не доросла до понимания того, что упразднение частной собственности — это вместе с тем и упразднение наемного труда. Упраздняя частную собственность на средства производства, Познер и Вейл рассчитывают каким-то неизвестным, по-видимому, чудесным, способом сохранить куплю-продажу рабочей силы. Они предлагают ввести налог на рабочую силу на основании оценки самим работником необходимой ему заработной платы, чтобы заменить налоги на доходы. Самооценка работника служила бы публичным предложением, и любой желающий мог бы нанять работника по объявленной им цене труда. Причем Познер и Вейл предлагают взымать налог на человеческий капитал независимо от того, работает человек или нет. Авторы признают, что это напоминает рабство, но настаивают:
«…это устранит единственную самую большую угрозу равенству и производительности, которую мы еще не устранили, — способность самых талантливых людей — ведущих ученых, юристов, бухгалтеров, артистов, финансовых гениев — отказываться от предоставления своих услуг, если им не заплатят монопольную цену» (Posner and Weyl 2018, p. 258).
Если буржуазия цепляется за право покупать и продавать труд по сходной цене, то социалисты цепляются за право рабочих не отвечать за организацию и конечные результаты своего труда, за средства производства и потребительную ценность:
«Вопрос о том, как капиталу завладеть человеком целиком и сделать его полностью “мобильным”, решен отменой фиксированного оклада: трудящиеся должны теперь сами стать предприятием и даже на крупнейших заводах (таких как Volkswagen или DaimlerChrysler) вынуждены сами заботиться о рентабельности своего труда. Конкурентная борьба вынуждает их принимать давление логики рыночного сбыта за собственную внутреннюю мотивацию. На место наемного рабочего, получающего зарплату, приходит работник-предприниматель, который приглашен сам заботиться о своем образовании, повышении квалификации, медицинском страховании и т. д. — “человек становится предприятием”. На место эксплуатации заступают самоэксплуатация и самосбыт “человек-предприятий”, бесчисленных “Я-АО”» (Горц 2010, с. 13).
Социалистам не нравится самоэксплуатация, они полагают, что люди лучше всего работают именно тогда, когда они могут не работать: «… Люди наиболее полно раскрывают свой творческий потенциал тогда, когда, освободившись от необходимости увеличения стоимости и конкурентной борьбы, могут в свободном сотрудничестве применять свои знания и способности» (Горц 2010, с. 16). Это утверждение вызывает сомнения. На самом деле творчество всегда происходит под тем или иным давлением и вызывает те или иные, не всегда приятные, эмоции. Люди наиболее полно раскрывают свой творческий потенциал тогда, когда для этого имеется некоторое сочетание конкуренции между индивидами, их кооперации и администрации. И чем больше экономика ориентируется на производство впечатлений, эмоционального опыта, тем более аффективным становится и сам труд:
«Процесс присвоения рабочей силой основного капитала не является триумфальным шествием. Он кровоточит, он есть физическое и психическое страдание, и, таким образом, он продолжает многолетний опыт человечества, “принужденного работать” по приказу. Поскольку труд становится все более кооперативным, нематериальным и аффективным, а рабочие становятся все более ответственными за свои производственные механизмы и даже ответственными друг за друга в процессе кооперации, страдания умножаются и становятся чем-то вроде политических страданий. Сознание достоинства своего труда, силы своих профессиональных способностей, ответственности, которые ложатся на работника, встречаются с нехваткой признания и чувством утомления. Более того, страдания на работе еще больше умножаются, поскольку как цифровой, так и аффективный труд становятся центральными в организации производства» (Hardt and Negri 2017, p. 116).
Обычное самовоспроизводство характеризуется снижением темпов экономического роста по сравнению с расширенным самовоспроизводством, но причиной этого является вовсе не снижение творческого натиска со стороны его деятелей, а замедление роста населения. В действительности общество предпринимателей вынуждено быть гораздо более напористым, чем общество капиталистов, чтобы достигать своих темпов роста. Многим это не нравится. Еще только начиная входить в предпринимательское общество и те проблемы, которые с ним связаны, либералы ставят вопрос о том, «как нам выбраться из него» (Lorusso 2019, p. 226).
«Сочетая эксплуатацию и освобождение, предпрекариат представляет собой эксплуатацию освобождения. Иллюзорная свобода, предлагаемая незащищенной работой или титулом, приносящим не доход, а лишь символическую выгоду, на самом деле является еще более тесной клеткой, внутри которой человек должен беспрестанно самоуправляться ради будущего, в котором рискованное (speculative) действие становится обязательным» (Lorusso 2019, p. 71).
Ошибочно считать, что капитализм может быть изжит за счет отказа от жесткого стимулирования. На смену производству, основанному на системе прибыли и капитала, может прийти только еще более жесткая система производства, нацеленная на экономическую эффективность. Эта еще более жесткая система должна основываться на конкуренции и самоэксплуатации индивидов, а также на снятии группового уровня производства, на котором одни могут пользоваться результатами работы других. Эти «безбилетники» включают в себя не только буржуазных рантье, то есть бездействующих собственников капитала. Персонализация освобождает предпринимателя от пут, которыми его опутывает капиталистический порядок. Предприниматель, не являясь более буржуа, не обременен заботами о преумножении капитала. Предприимчивость выходит за пределы накопления и сохранения богатства, освобождая тем самым от нерешительности и восстанавливая традиционный идеал героизма и политику как арену для защиты этого идеала. Такой ареной становится сама сфера производства, «слияние Политики и Труда является решающей физиогномической чертой современного множества» (Вирно 2013, с. 50). Достигнув крайней точки на следующем витке исторической спирали, разворачивается вспять процесс, отмеченный Шумпетером:
«Я называл буржуа рационалистом, чуждым героики. Чтобы настоять на своем или заставить нацию подчиниться своей воле, он может использовать только рационалистические, чуждые героике средства. Он может поражать воображение своими экономическими достижениями, он может отстаивать свою правоту, он может посулить деньги или пригрозить их попридержать, он может купить продажные услуги наемных убийц, политиков или журналистов. Но это все, что он может, причем политическая значимость всех этих мер сильно преувеличена. Ни жизненный опыт, ни традиции буржуа не делают его личность привлекательной. Даже гений бизнеса вне стен своего кабинета часто и слова никому поперек сказать не решится — ни у себя в гостиной, ни с трибуны. Зная за собой эту слабость, буржуа хочет, чтобы его оставили в покое, и сам не лезет в политику» (Шумпетер 2008, с. 519).
Персонализация стирает границу между функциями наемного рабочего и функциями капиталиста и приводит к складыванию новой социальной категории — посессоров, то есть предпринимателей, владеющих капиталом, который они сами используют. Посессоры постепенно становятся ведущей социальной категорией обычного общества, которая охватывает все общество и по отношению к которой работодатели и наемные работники становятся вспомогательными и отживающими категориями.
«Нам говорят, что мы живем в предпринимательском обществе, в котором каждый призван быть предпринимателем. Важно воплотить в себе энергию, ответственность и добродетель предпринимательского духа. Вы можете заняться бизнесом, запустить собственный стартап или организовать проект для бездомных. “Даже области, которые, как обычно считается, существуют вне сферы бизнеса и труда, — пишет Имре Семан, — такие как художественное и культурное производство, были колонизированы дискурсами предпринимательства. Предпринимательство существует в XXI веке как здравый способ ориентироваться в неизбежной, безупречной и, по-видимому, неизменной реальности глобального капитализма”» (Hardt and Negri 2017, p. 139).
Хотя предпринимательское общество возникает внутри глобального капитализма, его развитие приводит к отмиранию капитализма с его системой наемного труда. Множественное предпринимательство сбрасывает с себя капиталистическую оболочку, отмеченную печатью наживы. Хотя оно движется стремлением к доходу, оно не сводится к зарабатыванию прибыли, а является актом творчества, способом самовыражения, родственным другим видам художественной и культурной* деятельности. Это выражается и в том, что художественное, научное и всякое культурное* производство становятся в обычном обществе источниками идей и доходов для предпринимателей.
«Величайшим открытием человечества за последние 200 лет стало изобретение не конкретного устройства или инструмента, а создание самого научного процесса. После изобретения научного метода человечество немедленно создало тысячи других потрясающих вещей, которые не могли бы появиться в ином случае. Формулировка этого методического процесса постоянного изменения и улучшения стала в миллион раз полезнее изобретения любого отдельно взятого продукта, так как с момента, когда человечество начало пользоваться научным методом, были изобретены миллионы новых вещей. При правильной организации долгосрочного процесса в результате вы получите долгосрочные преимущества. В современную эпоху процессы важнее продуктов» (Келли 2017, с. 15).
Маркс и его последователи полагали, что пролетариат необходимо освободить от гнета буржуазии. Но XX век показал, что пролетариат не может освободиться от буржуазии, поскольку образует с ней неразрывное единство. Зачатком будущего оказываются не рабочие, а предприниматели. Итогом капиталистического процесса становится не «освобождение труда», а освобождение предпринимателей от пролетариата и буржуазии. Свобода предпринимательства становится условием для преодоления обоих «измов», и капитализма, и социализма. В обычном обществе предпринимателем является каждый. «Предприниматели всех стран, соединяйтесь!» — наверное, так мог бы звучать главный политический лозунг грядущих десятилетий.
3. Искусственный интеллект и идеализация производства
Слабый ИИ и распределенные сети предпринимателей
Индустриальный капитализм, символом которого был автомобильный конвейер Генри Форда, использовал рабочего лишь как материальную силу, рабочий был для него лишь механическим средством производства, то есть продолжением машины, и как вещественное продолжение машины он мог функционировать лишь находясь рядом с ней, то есть в рабочее время:
«Деятельность рабочего, сводящаяся к простой абстракции деятельности, всесторонне определяется и регулируется движением машин, а не наоборот. Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 46, ч. II, с. 204).
Однако эволюция смыслов в целом, и эволюция науки в частности, не останавливается на этом, она включает рабочего в систему машин не только как физическую, но и как интеллектуальную, и как аффективную силу. Постиндустриальный капитализм, или постфордизм, то есть переходный этап к обычному обществу, стремится использовать все стороны рабочей силы. Рабочий выступает для него как совокупность всех его способностей. Будучи интеллектуальным, идеальным расширением, «программным обеспечением» машины, работник может производительно функционировать находясь вдали от нее, то есть во внерабочее время:
«Грамши считал, что в фордизме интеллект остается вне производства. Только по окончании работы рабочий читает газету, идет в партийную ячейку, думает, общается. Однако, поскольку в постфордизме “жизнь разума” полностью включена в пространство / время производства, здесь превалирует существенная однородность. “Труд” и “не труд” развивают одинаковую производительность, основывающуюся на использовании основных человеческих способностей: языка, памяти, социальности, этических и эстетических наклонностей, абстрактного мышления и способности к обучению. С точки зрения того, “что” делается и “как” делается, нет никакой существенной разницы между занятостью и безработицей. Можно сказать, что безработица — это неоплачиваемая работа, а работа, в свою очередь, — оплачиваемая безработица. Можно утверждать с одинаковой основательностью, что сегодня человек никогда не прекращает работать, равно как и то, что он работает все меньше и меньше» (Вирно 2013, с. 131–132).
Система машин приходит к той точке, в которой человек уже не может быть лишь ее частью, он становится нужен в качестве ее субъекта. Средства деятельности участвуют в сложности деятельности, но не создают новую деятельность, не могут повышать ее сложность, и производство не может развиваться само по себе, независимо от человека, как автоматизированное общественное благо. Лишь человек может быть его субъектом, источником всякого изменения. Только субъект может вести деятельность и повышать ее сложность при участии средств производства. Чем выше сложность, тем больше нужны субъекты. В конечном счете оказывается, что для развития производства предпринимателем должен стать и рабочий, и буржуа.
Эволюция смыслов привела от инстинктов через практики к рассудку, или естественному интеллекту. Теперь она ведет к развитию искусственного интеллекта. Любая машинная обработка информации сама по себе уже является искусственным интеллектом (ИИ). На первом этапе ИИ есть лишь расширение естественного интеллекта человека. Это слабый ИИ. Но уже на этом первом этапе развитие ИИ ведет к размыванию границ между развитием обособленного искусственного интеллекта и расширением естественного интеллекта человека. Интеграция человека и слабого ИИ, даже если это всего лишь калькулятор в руке, ведет к размыванию границы между человеком и его средствами, между субъектом и смыслами: «Только сегодня, в постфордистскую эпоху, реальность рабочей силы целиком располагается на высоте собственного понятия. Только сегодня, таким образом, понятие рабочей силы не сводится (в отличие от времен Грамши) к тому или иному физическому, механическому умению, но на полных правах включает в себя “жизнь разума”» (Вирно 2013, с. 98). Поэтому «переприсвоение основного капитала» есть двусторонний процесс: с одной стороны, интеграция ИИ в деятельность человека, с другой стороны, интеграция человека в работу ИИ:
«… В то время как промышленные машины кристаллизуют прошлый интеллект в относительно фиксированной, статической форме, алгоритмы постоянно добавляют социальный интеллект к результатам прошлого, чтобы создать открытую, экспансивную динамику. Может показаться, что алгоритмическая машина сама по себе разумна, но на самом деле это не так; она лишь открыта для постоянных модификаций со стороны человеческого интеллекта. Чаще всего, когда мы говорим “умные машины”, мы на самом деле имеем в виду машины, которые способны постоянно поглощать человеческий интеллект. Вторая отличительная особенность, вытекающая из первой, заключается в том, что процессы присвоения стоимости, осуществляемые такими алгоритмами, также становятся все более открытыми и социальными, что стирает границы между работой и жизнью. Пользователями Google, например, движут интерес и удовольствие, но даже сами того не зная, своим интеллектом, вниманием и социальными связями они создают стоимость, которую можно уловить. Наконец, еще одно отличие производственных процессов, которые изучал Маркс, от такого рода производства стоимости состоит в том, что кооперация сегодня имеет тенденцию не навязываться начальником, а порождаться отношениями между потребителями-производителями» (Hardt and Negri 2017, p. 118–119).
Разделение корпораций на посессии и отмирание наемного труда ведут к соединению посессий с домохозяйствами, восстановлению старых добрых хозяйственных единиц, которые совмещают в себе и потребление, и товарное производство — потребителей-производителей, или просьюмеров, как их называл Элвин Тоффлер. Может показаться, что мы движемся в истории в обратную сторону — в сторону «нового средневековья». Обычай оказывается крайне опасным контрсмыслом, который грозит подорвать и национальные государства с их законами и системой всеобщего благосостояния, и мировой капитал, на системе которого основана вся современная промышленность.
Почему человечество не возвращается после капитализма к простому самовоспроизводству, при котором и численность населения, и душевой ВВП превращаются в горизонтали на графике 19 (см. главу 7). Почему кривая душевого ВВП отделяется от кривой населения? Не только потому, что в обычном обществе продолжают действовать контрнормы, свобода выбора и самовыражения. Но и потому, что мы вступаем в царство искусственного, в котором возрастание смыслов определяется не только численностью людей или мощностью их интеллекта, но и вычислительной мощностью машин. Люди и машины образуют сеть нового типа. Согласно сетевому эффекту Капицы — Меткалфа полезность сети пропорциональна квадрату численности пользователей сети. В обществе предпринимателей производительность растет потому, что здесь все больше субъектов, больше узлов в сетях производства и обращения. В капиталистической экономике действуют тысячи корпораций, в обычной экономике действуют миллионы посессоров.
Иллюстрация 24. Централизованная, децентрализованная и распределенная сети производителей
Действие эффекта Капицы — Меткалфа зависит не только от количества узлов, но и от типа сети. Централизованные и децентрализованные сети производителей, которые характерны для социализма и огосударствленного капитализма, имеют меньше связей между узлами, чем распределенные сети обычного общества. Еще одна причина, по которой две кривые расходятся, — та, что в распределенной экономике действуют эффекты, которые связаны не столько с количеством и качеством субъектов, сколько с количеством и качеством взаимодействий между ними. Когда население не растет, смыслы могут возрастать за счет роста количества и качества взаимодействий между субъектами. Эту связность обеспечивает система умных машин, слабый ИИ. Связность общества-сложности имеет даже большее значение для роста производительности, чем творческие способности отдельных индивидов. Это возвращает нас к идее Шумпетера о том, что предприниматель не изобретает новые смыслы, а создает новые комбинации смыслов:
«Заимствуя разные элементы у разных людей, учащиеся могут создавать “инновации” без “изобретений”, то есть путем рекомбинации вещей, скопированных из разных моделей, могут появляться новшества без того, чтобы сами люди самостоятельно придумывали новую технологию. Этот процесс оказывается решающим для понимания инноваций» (Henrich 2016, p. 216). «Итог: если вы хотите иметь крутые технологии, лучше быть общительным, чем умным» (Henrich 2016, p. 214).
Для роста душевого ВВП при стабильном населении нужен переход от (де)централизованной к распределенной экономике, в которой каждое индивидуальное рабочее место становится предприятием, а каждый работник — предпринимателем. Потенциал распределенной экономики ограничен количеством и качеством социальных связей, которые человек поддерживает с другими людьми. Согласно Робину Данбару, это число находится между 100 и 230, в среднем 150, и оно зависит от размера неокортекса. Это число оказывается верно и для приматов, и для технологически развитых обществ (см. Данбар 2012, с. 25–38).
«Отчего же возникает предел, описываемый числом Данбара? Возможно, вследствие перегрузки памяти (то бишь из-за неспособности запомнить более 150 человек либо проследить за всеми социальными связями в сообществе более 150 человек)? А может, проблема сложнее и предел возникает вследствие информационного ограничения, приводящего к падению качества личных связей при слишком большом их количестве? Мне кажется, второе более вероятно» (Данбар 2012, с. 32–33). «… Важно некое качество взаимоотношений, а не просто их число. Верхний предел численности группы устанавливается потому, что ограничено число связей, которые животное может поддерживать на нужном уровне сложности» (Данбар 2012, с. 35).
Думается, что расширение естественного интеллекта за счет интеллекта искусственного постепенно увеличивает число Данбара. Подтвердить или опровергнуть это предположение сможет теория или длительная практика.
Слабый ИИ развивается не как индивидуальный, а как общественный проект, его мощность производна не от интеллектуальных способностей его создателей, а от рациональных и аффективных сил всего общества. Развитие искусственного интеллекта — и как расширение естественного интеллекта, и как приближение физической системы машин к субъекту — ведет к тому, что инфраструктура становится более гибкой. Инфраструктура становится более адаптивной по отношению к индивидам и способной поддерживать более сложную, в том числе более дробную супраструктуру. Тайлер Коуэн пишет, что внедрение ИИ может привести к закату крупного бизнеса. Ведущие технологические компании в области ИИ, как правило, невелики по размерам, а крупные компании используют ИИ, чтобы стать меньше. Он перечисляет и другие последствия развития ИИ: снижение иммиграции, которая нужна крупным корпорациям, повышение роли и вознаграждений работников, приближение культуры производства к культуре партнерств или спортивных команд (Cowen 2023). При обычном порядке нет наемного труда, нет зарплаты и возможности зарабатывать на привлечении дешевой рабочей силы, поэтому становятся не нужны мигранты и миграция обуславливается лишь сравнительными возможностями предпринимательской деятельности.
Если персонализация ведет к индивидуализации, атомизации общества, то обобществление означает требование его большей социальности. Как это требование должно обеспечиваться? Рёпке писал, что рыночное хозяйство должно найти свое место внутри более широкого порядка, который не сводится к отношениям обмена, внутри «общества человеческого размера», в котором личность не подчинена «массе и концентрации».
«Нет ничего более вредного для здравого общего порядка, свойственного человеческой природе, чем две вещи: масса и концентрация. Индивидуальная ответственность и самостоятельность в правильном балансе с общностью, добрососедский дух и истинное гражданское чувство — все это предполагает, что общины, в которых мы живем, не превышают человеческого масштаба. Они возможны только в мелком или среднем масштабе, в среде, которую можно измерить, в условиях, не уничтожающих полностью и не заглушающих первичные формы человеческого существования, сохраняющиеся в наших деревнях и малых и средних городах» (Röpke 1960, p. 6–7).
Переход от массового к множественному типу производства ведет и к изменению в его пространственном размещении. Воссоединение рабочего места с домохозяйством есть необходимая предпосылка для сохранения семьи и восстановления рождаемости. Оно требует не только соединения рабочего и внерабочего времени, но и соединения места для работы с местом для жизни. Как отделение предприятий от домохозяйств вызвало к жизни урбанизацию и породило мегаполисы, так воссоединение рабочего места с домохозяйством вызывает возрождение малых городов, на первых порах в составе крупных агломераций. «Многое в этой возникающей цивилизации противоречит старой традиционной индустриальной цивилизации. Она является одновременно и высокотехнологичной, и антииндустриальной цивилизацией» (Тоффлер 1999, с. 33). Деурбанизация возвращает людей не в деревни, а в небольшие города по соседству с мегаполисами, поскольку они совмещают человеческий масштаб застройки с достаточной близостью и плотностью инфраструктуры. Корпорация проигрывает не отдаленной кибердеревне, а ближнему кибергородку. Высокотехнологичные корпорации уже сегодня по сути являются партнерствами посессоров, не привязанными к мегаполисам и агломерациям, но созданными на их инфраструктуре.
В процессе персонализации возникает не мировая деревня, а мировой городок. Превращение мира в глобальный городок означает возвращение от «холодного» к «теплому» обществу, от общности идей к общности места, и возрождение силы слухов и репутации, пусть даже слухи именуют «теориями заговоров». Важно, что слухи возрождают личностное начало общения. «До холодного общества было авторитарное общество, характерное для раннего капитализма, а после холодного общества, в постиндустриальном обществе, зарождается теплое, аффективно более удовлетворительное, даже эмпатическое общество» (Lane 1978, p. 454). Мировой городок с его теплым обществом подрывает саму основу господства — как в более богатых, так и в более бедных странах, как основанного на единоличной власти, так и на разделении власти между немногими партиями или корпорациями.
Индустриализация и идеализация
Причины перехода от расширенного к обычному самовоспроизводству не сводятся к прекращению роста населения. Точнее, такое прекращение есть лишь одно из многих проявлений перехода, вызываемого тем, что люди воспроизводят себя посредством все большей массы и множества смыслов. Другим проявлением является так называемая «деиндустриализация». Это неудачное понятие, поскольку оно предполагает сокращение промышленного производства. На самом же деле речь идет о сокращении доли занятых в промышленности при сохранении или даже росте объема промышленного производства. По сути, мы видим повторение того долгосрочного эффекта, который индустриализация в свое время оказала на сельское хозяйство: отток занятых и сохранение, а затем и увеличение объема сельскохозяйственного производства. Нынешний процесс является, с одной стороны, продолжением прежней индустриализации, поскольку он основан на дальнейшем развитии технологий, и вместе с тем он направляется теперь против промышленности. Мы называем этот процесс идеализацией. В процессе идеализации работники перемещаются из материального производства, сельского хозяйства и промышленности, в нематериальное, в производство услуг и нематериальных благ. Как и при индустриализации, переселении людей в города, мы имеем сочетание «толкающих» и «тянущих» сил. Переток занятости может быть связан и с тем, что в промышленности производительность растет быстрее, чем в нематериальном производстве, вытесняя работников, и с тем, что нематериальное производство пока более трудоемко, чем материальное, и поэтому предъявляет повышенный спрос на труд:
«Давно известно, что производительность в производственном секторе обычно растет быстрее, чем в сфере услуг, поскольку автоматизация и трудосберегающее оборудование, как правило, более полезны для промышленных производителей. С течением времени это приводит к тому, что трудоемкие услуги становятся дороже по сравнению с промышленными товарами … Нематериальные инвестиции, с другой стороны, гораздо больше зависят от труда. Чтобы сделать дизайн, нужно заплатить дизайнерам. R&D предполагает оплату труда ученых. Программное обеспечение предполагает оплату разработчиков. Поэтому мы ожидаем, что со временем нематериальные инвестиционные расходы будут постепенно расти по сравнению с материальными» (Haskel and Westlake 2018, p. 28).
Если работники вытесняются из промышленности вследствие роста там производительности, то верно и обратное: рост производительности в нематериальном производстве позволяет наращивать объем производства в промышленности. Подобно тому, как индустриализация вела к увеличению занятости в городах и сокращению занятости на селе и при этом к росту промышленной, а поэтому и аграрной производительности, так идеализация ведет к росту производительности в нематериальном секторе и поэтому в промышленности, к росту занятости в производстве идей и поэтому к сокращению занятости в производстве вещей.
В 1950-х — 1960-х годах в США, Западной Европе, СССР доля занятых в промышленности составляла более 30 %. К началу 2020-х годов она сократилась: в США — до 8 %, в Европе — до 15 %, в России — до 27 %. Можно было бы связать эти процессы с выносом промышленности в третьи страны, но и в самих США, Европе и России объем промышленного производства за этот период не снизился, хотя изменилась его структура по подотраслям. Более сложные процессы в этот период были характерны для Китая и Индии, в которых идеализация накладывалась на индустриализацию. Тем не менее, к началу 2020-х годов в индийской промышленности работало 25 %, в китайской — 29 % от общей численности занятых, то есть также менее 30 %. Можно представить себе гипотетическую ситуацию, при которой в результате идеализации в материальном производстве будет занято 5-10 % от общей численности занятых, а основная часть будет занята в нематериальном производстве. Это касается и активов. Из 1 триллиона долларов стоимости Apple в 2018 году лишь 9 % составляли материальные активы.
По мере хода идеализации естественный и искусственный интеллекты становятся факторами производства, а само производство превращается в интеллектуальное. При этом идеализация не является этапом промышленной революции, это не «четвертая промышленная революция». Она представляет собой процесс, который указывает на завершение всяких технологических и социальных революций. Поскольку идеализация производства касается не вещей, не системы машин, а самого человека, его практик и интеллекта, она не может происходить скачком. Технологии являются лишь одной стороной смыслов, их развитие не может отрываться от организаций и психологий. Это касается и слабого ИИ, и биотехнологий, применение которых увязано с человеческой психикой и этическими нормами. Нет смысла в ускоренном развитии технологий, оторванном от общества-сложности. Идеализация — или иначе ее можно было бы назвать интеллектуализацией — это постепенный, эволюционный процесс. В его ходе рабочее место, или основной капитал, превращается из набора средств производства в процесс деятельности, неотделимый от работника, производящего продукты посредством языка технологий:
«Современная техника — это не просто набор более или менее самостоятельных средств производства. Скорее, она становится открытым языком для создания структур и функций в экономике. Медленно, с темпом, измеряемым десятилетиями, мы переходим от технологий, дающих фиксированный физический результат, к технологиям, главная особенность которых заключается в том, что их можно бесконечно комбинировать и настраивать для новых целей. Некогда технология была средством производства, теперь она становится процессом превращения (chemistry)» (Arthur 2011, p. 25).
Чтобы понять глубинную сущность идеализации, нужно ответить на вопрос: инвестиции в искусственный интеллект — это вложения в реальный или в человеческий капитал? Превращение капитала в технологию, то есть овеществленное знание, означает, что разрыв между трудом, как знанием в действии, и основным капиталом, как вещественным воплощением знаний, сокращается. Человек и его знания во все большей мере сами становятся основным капиталом.
Продуктом материального производства являются вещи, а продуктом нематериального производства являются сам человек, его эмоции и идеи. Идеализация ставит вопрос о том, как измерять результаты производства, ведь старые методы, разработанные для промышленного производства, для производства вещей, перестают работать, а новые методы, которые были бы пригодны для нематериального производства, производства идей, еще не созданы:
«Если экономисту предложить игру на ассоциации, то первое, что придет ему на ум при слове “производительность” будет “загадка”. Я уже упоминала про известное высказывание, которое в 1987 году сделал Роберт Солоу про загадку производительности: “Эпоха компьютеров видна повсюду, кроме цифр производительности”. … Так почему с производительностью связано столько парадоксов? Дело в том, что с каждым годом экономика все меньше состоит из материальных объектов. И для ВВП это серьезное затруднение. Измерить экономический выпуск сравнительно несложно, если для этого достаточно учесть количество автомобилей, холодильников, гвоздей или пищевых полуфабрикатов, выходящих с конвейера. Но как измерить выпуск, связанный с трудом медсестер, бухгалтеров, специалистов по садово-парковому дизайну, музыкантов, разработчиков программного обеспечения, санитаров и т. п.? Единственный способ — посчитать их численность и численность клиентов, пользующихся их услугами, но тогда полностью ускользает качество услуг, а оно имеет огромное значение» (Койл 2016, с. 151).
Из разницы между вещами и идеями вытекает разница между рутинной и новаторской деятельностью, нормами и контрнормами. Если производство вещей и услуг можно свести к рутине, к автоматической штамповке в соответствии с алгоритмом, то производство идей и эмоций плохо поддается автоматизации. Многотомные романы и сериалы, сделанные «под копирку», даже если они пользуются спросом, являются не признаком развития, а признаком застоя. Можно делать фильмы с использованием ИИ, но слабый ИИ не может дать новых идей и эмоций. Он лишь повторяет одни и те же идеи и эмоции, расширяет рациональный и эмоциональный человеческий интеллект, но не может заменить его. Как и во времена Протагора, человек остается источником всего нового и повышения сложности смыслов. В этом состоит ответ на проблему, поставленную в свое время Шумпетером: почему и до каких пор предпринимательство сохранит свою актуальность, несмотря на то, что оно же само ведет к «рутинизации» контрнорм:
«Дело в том, что сегодня гораздо проще, чем когда-либо прежде, делать вещи, выходящие за рамки привычного, — новаторство само превращается в рутину. Технологический прогресс все больше становится делом коллективов высококвалифицированных специалистов, которые выдают то, что требуется, и заставляют это нечто работать предсказуемым образом. Романтика прежних коммерческих авантюр отходит в прошлое, поскольку многое из того, что прежде могло дать лишь гениальное озарение, сегодня можно получить в результате строгих расчетов» (Шумпетер 2008, с. 512–513). «Прогресс можно механизировать точно так же, как и управление в стационарной экономике, и эта механизация прогресса может оказать на предпринимательство и капиталистическое общество влияние не менее сильное, чем остановка экономического прогресса» (Шумпетер 2008, с. 511–512).
Если речь идет о массовом производстве вещей и услуг, то его можно свести к алгоритму. Но если речь идет о производстве новых идей и эмоций, уникальных вещей, то это требует предпринимательства, расчета, а, как мы показали в главе 6, расчет не является чем-то, что можно рутинизировать или механизировать. Предприниматель воплощает не только полезность, но и долг, и мечту. По своей сути расчет есть превращение неопределенности в риск, это процесс превращения случайности в вероятность, и поэтому расчет сам является случайным, то есть творческим, процессом. Идея есть замысел и вместе с тем случайный продукт творчества.
«Трудность управления творчеством заключается в его неизбежной случайности. Творческие акты либо просто случаются, либо просто не случаются. Их можно “заманить” настойчивостью или энтузиазмом, но не заставить. Как писал Макс Вебер, “идеи приходят к нам тогда, когда это угодно им, а не тогда, когда это угодно нам” [М. Вебер «Наука как призвание»]. Неисчислимость творчества делает его двойственным. Это одновременно и желательный ресурс, и угрожающий потенциал. С опытом его случайности и моральной двусмысленности приходит потребность направлять его, использовать его продуктивную и ограничивать его деструктивную способность. С одной стороны, творчество должно быть мобилизовано и высвобождено; с другой стороны, его нужно регулировать и обуздывать, направлять на конкретные проблемы и держать в стороне от других. Его освобождение и его одомашнивание неразрывно переплетены. Мечта о тотальном контроле обречена на разочарование, потому что творчество невозможно без элемента анархической свободы и стремления к разрушению. Режимы контроля меняются, но попытки взять творчество под контроль остаются. Диагноз и рецепт здесь совпадают. Творчество — это, во-первых, то, чем обладает каждый, антропологическая константа, человеческая способность или сила. Это также то, чем должен обладать каждый, норма. Это, в-третьих, то, чем никогда нельзя полностью владеть, недостижимая цель. Наконец, это то, что можно повысить систематическим обучением, это приобретаемая компетенция» (Bröckling 2015, p. 102).
Возникновение и постепенное приближение безусловного дохода к базовому уровню есть отражение этого процесса постепенной автоматизации рутинных процессов по производству вещей и услуг. Технологии, взятые в их нематериальности, в качестве знаний, обладают свойством всеобщей потребительной ценности, а автоматизация технологий превращает их самих и их продукты в общественные блага:
«Всякое формализуемое знание может быть отделено от своего материального и человеческого носителя, практически бесплатно размножено в компьютерной форме и без ограничений используемо в универсальных машинах. Чем шире оно распространяется, тем выше его общественная полезность. Напротив, его товарная стоимость по мере распространения падает, стремясь к нулю: оно становится общим достоянием, доступным всякому» (Горц 2010, с. 14).
Казалось бы, идеализация должна вести к окончательному вытеснению человека из производства. Но производство не может развиваться само по себе, независимо от человека, как автоматизированное общественное благо, поскольку человек является его субъектом, источником всякого его роста. Деятельность людей сосредотачивается не на алгоритмических процессах, а на неповторяющихся, неалгоритмизируемых производственных проектах, которые приносят предпринимательский доход. Из процессной деятельности люди постепенно переходят в сферу проектной деятельности, а процессная деятельность остается роботам. Инфраструктура, то есть блага совместного пользования, из собрания вещей превращается в услуги или процессы, а супраструктура превращается в источник идей и эмоций. По мере того, как материальное производство превращается в автоматический процесс, его продукты обобществляются, становятся общественным благом, а проекты остаются предметом предпринимательской деятельности людей.
Наше разделение между производством вещей и производством идей до известной степени условно. Не существует четкой границы между одним и другим, между алгоритмом и творчеством, и возрастание смыслов будет вести к автоматизации и тех видов деятельности, которые, как считается сегодня, не подвержены ей. Потенциал роста производительности по мере идеализации ведет к необходимости более жесткого выбора в потреблении, к тому, что мы в главе 7 назвали аскетизмом. Чем шире у человека выбор, тем более жесткими критериями он вынужден руководствоваться:
«Суперизобилие, которое требует постоянной и все более активной фильтрации, переживает взрывной рост во многом благодаря тому, что вещи в совокупности становятся дешевле. В целом технологии со временем стремятся стать бесплатными, отсюда и возникает изобилие. Сначала в это трудно поверить, однако так происходит с большинством вещей, которые мы создаем. Если технология долго остается актуальной, ее стоимость постепенно приближается к нулю (но никогда его не достигает). Со временем любая конкретная технологическая функция будет работать так, словно она ничего не стоит. Это стремление стать бесплатными, кажется, свойственно и базовым вещам, таким как продукты и материалы для производства чего бы то ни было (которые часто называют сырьевыми товарами), и сложным предметам вроде электроники, а также услугам и нематериальным вещам» (Келли 2017, с. 220).
Говоря об аскетизме, мы не имеем в виду самоограничение. Никто не станет ограничивать себя в удовлетворении материальных потребностей. Это было бы возможно только благодаря такой организации общества, в которой люди имеют сходные возможности по удовлетворению своих потребностей, так что они взаимно ограничивают друг друга. Эволюция смыслов является результатом человеческого выбора, но при этом, замечает Вацлав Смил, она «парадоксальным образом» ограничивает этот выбор:
«Ограничение выбора является парадоксальным свойством мира, в котором доминирует то, что Жак Эллюль (1912–1994) назвал просто и всеобъемлюще la technique “совокупность методов, рационально продуманных и имеющих абсолютную эффективность (для данной стадии развития) в каждой области человеческой деятельности”. Этот мир дает нам беспрецедентные блага и почти магическую свободу, но взамен современные общества должны не просто адаптироваться к нему, но подчиняться его правилам и структурам. Каждый человек сейчас зависит от этой “техники”, но ни один не понимает ее во всей совокупности; мы просто следуем ее диктату в повседневной жизни. Последствия не ограничиваются невежественным повиновением, поскольку растущая мощь технологий освобождает все большее количество людей от участия в производственных процессах, и только малая часть рабочей силы теперь требуется (со все растущей помощью компьютеров) для проектирования и изготовления предметов, предназначенных для массового потребления. В результате сейчас в продажах продукта занято гораздо больше людей, чем в его разработке, создании и усовершенствовании» (Смил 2020, с. 407).
Обычное самовоспроизводство не является неким «идеальным» типом самовоспроизводства, который обеспечивает свободу, справедливость или эффективность. На деле это способ адаптации человечества к новому этапу социально-культурной эволюции. Оно направлено не на достижение каких-либо абстрактных идеалов, а на возрастание смыслов за счет изменения роли индивидов. В этом смысле идеализация есть продолжение и вместе с тем отрицание индустриализации. Если в ходе индустриализации система машин «овладела» людьми, то в ходе идеализации люди «овладевают» системой машин. По мере того, как население перестает расти и индивид становится «редким благом», его интеллект, или «мышленность», подчиняет себе старую «промышленность». Система машин перестает быть продуктом абстрактной науки, оторванным от человека, и становится роботом или ботом, служащим дополнением к работнику, представляющему науку на практике. Вот почему Питер Друкер писал в 1999 году, что когда рабочий превращается в мыслителя, приходится от управления переходить к направлению людей:
«Повышение эффективности работника умственного труда должно, по всей видимости, стать целью управления персоналом, как повышение производительности малоквалифицированного рабочего было целью управления персоналом на протяжении прошедшего столетия, со времен Тейлора. Для этого потребуются, помимо всего прочего, совершенно иные подходы к работникам организации и к их работе» (Друкер 2004, с. 109).
Индустриализация повышала эффективность работника физического труда, идеализация повышает эффективность работника умственного труда. В ходе промышленной революции сложность и эффективность производства могли повышаться независимо от повышения сложности и эффективности отдельных работников. В ходе идеализации творчество каждого работника становится условием для развития производства. Рост производительности в сельском хозяйстве, промышленности и сфере услуг является результатом научного менеджмента. Слабый ИИ продолжает и усиливает эту тенденцию, повышая производительность умственного труда. Но вместе с тем он ставит под сомнение чисто научные основания производства. В нематериальном производстве, в производстве идей и эмоций рост является продуктом не только науки, но и искусства. Он зависит не только от рутины, от слабого ИИ, но и от творчества предпринимателей, от их мотивации, эмоционального и рационального интеллекта. И от перспектив автоматизации творчества.
Трудная проблема субъекта и сильный ИИ
История машин начиналась с расширения возможностей человека, его физических и интеллектуальных способностей. Теперь же ставится вопрос о том, чтобы машина могла так обрабатывать информацию, чтобы она не была дополнением к интеллекту человека, а была самостоятельным субъектом, то есть сильным искусственным интеллектом, сильным ИИ. Если слабый ИИ — это расширение естественного субъекта, повышение сложности человека и общества-культуры, то сильный ИИ — это рост численности субъектов, то есть появление новых субъектов и новых их видов наряду с людьми.
Если слабый ИИ есть лишь средство для деятельности человека, то гипотетический сильный ИИ сам является субъектом. Средства участвуют в деятельности, но не ведут деятельность, не могут сами менять ее сложность. Слабый ИИ, сколь бы большим расширением естественного интеллекта он ни был, даже если бы он позволил продлить жизнь людей в два раза, сам по себе не является субъектом. Если люди исчезнут, то с ними исчезнет и слабый ИИ. Сильный ИИ — это алгоритм творчества или «непредсказуемая случайность, ставшая неизбежной необходимостью». Он не исчез бы при исчезновении людей и смог бы сам повышать свою сложность. Возрастание смыслов постепенно создает его элементы, и некоторые из них, быть может, уже существуют, но целостное решение еще очень далеко.
Проблема состоит в том, что создать искусственного субъекта труднее, чем сохранить естественного. Предварительным условием создания сильного ИИ является, видимо, воспроизводство человека в искусственной форме. Невозможно создать нечто, что выходит за пределы человеческого, не повторив сначала самого человека. Прежде, чем создавать одушевленные машины, людям придется научиться переносить в машины уже имеющиеся живые человеческие души. Подлинное сообщение о том, что удалось создать искусственного субъекта, думается, придет не раньше, чем придет сообщение о том, что удалось добиться бессмертия человека.
Распределение забот по воспитанию детей между аллородителями, с которого, как считает Джозеф Генрих, началась в свое время человеческая культура, перекликается с идеей Манфреда Эйгена о гиперцикле. Согласно этой гипотезе, для возникновения жизни необходимо было преодолеть «порог ошибки», то есть максимальный размер, при превышении которого молекула РНК не могла передавать «по наследству» свои свойства. Этот порог оценивается примерно в 100 спаренных оснований. В современных молекулах этот порог преодолевается за счет ферментов, однако ферменты сами являются продуктом биологической эволюции. Согласно гипотезе Эйгена, «порог ошибки» был преодолен за счет того, что некоторые РНК смогли взять на себя функцию фермента и обеспечить другие молекулы возможностью увеличиться сверх порога ошибки (см. Szostak, Wasik and Blazewicz 2016). Таким образом, как в случае с началом биологической, так и в случае с началом культурной эволюции, они начались, когда были выполнены два условия:
● за счет количественного накопления изменений был достигнут некий порог, который сами представители популяции (молекулы, гоминиды) не могли преодолеть;
● часть популяции, в которой происходило это накопление, взяла на себя функцию не (только) по собственному воспроизводству, но и по развитию другой части популяции (фермент, воспитатель).
Применительно к той трансформации, которую мы ныне наблюдаем, то есть применительно к развитию ИИ, задачу количественного накопления выполняют люди, повышая вычислительную мощность машин и занимаясь их обучением. Однако такое количественное накопление, сколько бы оно не продолжалось, никогда не приведет к возникновению сильного ИИ, но будет лишь расширять естественный интеллект людей и их общества:
«Аналог идеи о том, что искусственный интеллект можно создать, накапливая трюки чатбота, — это ламаркизм, теория о том, что новые адаптации можно объяснить изменениями, которые в действительности являются лишь проявлением существующих знаний» (Дойч 2014, с. 208).
Для того, чтобы возник ИИ как субъект, нужен скачок, аналогичный появлению живой молекулы. Кто или что возьмет на себя роль «фермента», который позволит преодолеть «порог ошибки», и какой показатель в данном случае составляет такой порог? Думается, первым шагом к ответу на этот вопрос может быть ответ на вопрос: какой показатель (или показатели) составил в свое время порог для перехода от инстинктов к практикам, и от практик к интеллекту? Понимание законов эволюции смысла приобретает особую важность с учетом перспектив развития искусственного интеллекта. Решить задачу создания сильного ИИ — это то же самое, что решить трудную проблему субъекта: что такое свобода воли, есть ли она и как она появляется.
Для того, чтобы создать сильный искусственный интеллект, нужно воспроизвести все слои информации, имеющиеся в естественном интеллекте человека — то есть и некоторое подобие генетической информации, и все слои культурной информации, начиная от инстинктов через обучение и вплоть до интеллекта. Пока мы наблюдаем, как эти слои воспроизводятся в обратном порядке, причем нижние слои воспроизводятся более тяжело. Как гласит парадокс Моравека, компьютеру
«относительно легко достичь уровня взрослого человека в таких задачах как тест на интеллект или игра в шашки, однако сложно или невозможно достичь навыков годовалого ребенка в задачах восприятия и мобильности … В больших, высокоразвитых сенсорных и моторных частях человеческого мозга закодирован миллиард лет опыта о природе мира и о том, как в нем выжить. Я считаю, что тот произвольный процесс, который мы называем рассуждением, есть тончайший поверхностный слой человеческого мышления, и эффективен он только потому, что его поддерживает гораздо более старое и гораздо более мощное, хотя обычно и бессознательное, сенсомоторное знание. Мы все выдающиеся олимпийцы в области восприятия и моторики, мы настолько хороши в этом, что трудное выглядит легким. А абстрактное мышление — это новый трюк, которому, возможно, менее 100 тысяч лет. Мы еще не освоили его. Он не так уж и сложен, он лишь кажется сложным, когда мы его делаем» (Moravec 1988, p. 15–16).
Эволюция человека шла от инстинктивных сенсомоторных действий через деятельность, основанную на обучении и практиках, к разумным операциям, а эволюция искусственного интеллекта протекает, так сказать, в обратном направлении: от решения рассудочных задач (игры) через практики (машинное обучение) к машинным инстинктам (механическое движение).
Эволюция ИИ является задачей, но вместе с тем проблемой. В своей работе 1969 года «Искусственный разум» Николай Амосов писал, что когда у искусственного интеллекта появится способность к самовоспроизводству, к самоорганизации, он неизбежно превратится в личность со всеми ее чертами:
«Пределы независимости личности, границы ее возможного отличия от первоначально заданных программ — эти понятия имеют количественное выражение. Поведение одних людей остается в пределах преподанных воспитанием норм, другие люди выходят за эти границы — вплоть до преступлений против общества. Многое зависит от прочности воспитания и “воспитуемости” — индивидуальных свойств коры головного мозга и подкорки. Все эти качества будут задаваться и искусственному разуму, с тем чтобы они служили некоторой гарантией “лояльного” поведения в отношении людей (вспомним «Законы роботехники» А. Азимова!). Правда, гарантии относительные, и они тем меньше, чем выше уровень самоорганизации. В то же время поведение искусственной личности, даже если она будет умна, не обещает быть всегда “разумным”. Вероятность ошибок остается, поскольку сохранится ограниченность познавательных возможностей и субъективность суждений. Так возникает опасность не только ошибочного, но и злонамеренного поведения разумных машин в отношении людей. Опасность велика, если это касается машин, принимающих участие в управлении обществом даже в сфере чистой экономики. Смогут ли люди ограничить развитие систем искусственного разума или, по крайней мере, держать их под контролем? Боюсь, что ни то, ни другое невозможно» (Амосов 1969, с. 152–153).
Почему люди опасаются сильного ИИ? Потому что среди самих людей нет общепринятых норм, они не знают, как поведет себя другой человек. Тем более они боятся искусственного интеллекта, который обладает большими способностями, и также пренебрегает нормами. Может быть, супернормы смогут дать решение для проблемы сильного ИИ? Сильный ИИ, следующий супернормам, останется частью человеческого общества. Это дает подсказку к созданию сильного ИИ. Все нынешние попытки сконструировать ИИ сводятся к созданию только одного блока, основанного на смыслах существования, на эффективности и пользе. Однако если мы хотим создать «искусственного человека», то мы должны заложить в ИИ не один, а три блока: не только множество смыслов существования, но и множество смыслов общения, и множество смыслов самовыражения, то есть эффективность, справедливость и свободу. Эти три множества не могут быть упорядочены между собой.
Социальность делает человека субъектом, а не машиной. Сильный ИИ нельзя создать как изолированного субъекта, это должно быть искусственное общество, часть которого должна будет взять на себя функцию «фермента» или «воспитателя». Социальное мышление — это эмоциональное мышление. Думается, что для создания сильного ИИ нужно «общество» искусственных интеллектов и их эмоциональная связь. «Эмоции — это другой способ мыслить» (Minsky 2006, p. 7). Субъект появляется тогда, когда он осознает свое отличие от другого и свое единство с другим, имеет образ самого себя, самоподобен. Чтобы стать субъектом, машина должна иметь в себе «модель другого» и «модель самой себя».
«Подводя итог, я считаю, что программный пакет, который может дать мыслящему устройству преимущества свободы воли, будет состоять как минимум из трех частей: причинной модели мира; причинной модели собственного программного обеспечения, пусть и поверхностной; и памяти, которая записывает, как намерения в уме устройства соответствуют событиям во внешнем мире» (Pearl and Mackenzie 2018, p. 367).
Причинная модель, или знание, в исходном пункте является средством деятельности, а в конечном пункте — самим субъектом, то есть (со)знанием. Искусственный интеллект станет субъектом, быть может, тогда, когда (1) научится адаптироваться, обретет потребности и эмоции; (2) научится творить, обретет идеалы; (3) научится воспроизводить себе подобных. После этого система машин больше не будет, наверное, удовлетворять потребности людей, а начнет удовлетворять собственные потребности. Но это будет уже совсем другая история.