Общества собственниковПример Франции
В предыдущей главе мы рассмотрели Французскую революцию как момент знакового разрыва в истории инегалитарных режимов. В течение нескольких лет революционные законодатели пытались переопределить отношения власти и собственности, унаследованные ими от трифункциональной схемы, и ввести строгое разделение между регальными полномочиями (отныне являющимися монополией государства) и правами собственности (якобы открытыми для всех). Мы смогли получить представление о масштабах задачи и противоречиях, с которыми они столкнулись, а также о том, как сложные политические и юридические процессы и события в конечном итоге столкнулись с вопросом неравенства и перераспределения богатства. В результате, новый язык собственности часто закреплял права, вытекающие из старых трифункциональных отношений господства, таких как corvées и lods.
Общества восемнадцатого века отличались высочайшим уровнем неравенства
Теперь мы рассмотрим, как развивалось распределение собственности во Франции XIX века. Французская революция открыла несколько возможных путей развития, но выбранный в итоге путь привел к развитию крайне неэгалитарной формы режима собственности, который просуществовал с 1800 по 1914 год. Этому результату в значительной степени способствовала созданная революцией фискальная система, которая по причинам, которые мы попытаемся понять, сохранялась без особых изменений до Первой мировой войны. Сравнение с курсом, которому следовали другие европейские страны, такие как Великобритания и Швеция, поможет нам понять как сходство, так и разнообразие европейских режимов собственности в XIX и начале XX века.
Французская революция и развитие общества собственности
Что мы можем сказать об эволюции владения и концентрации собственности в столетие после Французской революции? Для этого мы можем обратиться к многочисленным источникам. Хотя революция 1789 года не смогла установить социальную справедливость здесь, внизу, она оставила нам несравненный ресурс для изучения богатства: а именно, архивы наследства, в которых регистрировалась собственность многих видов, используя систему классификации, которая сама по себе является отражением идеологии собственничества. Благодаря оцифровке сотен тысяч записей о наследовании из этих несравненно богатых архивов, стало возможным детально изучить эволюцию распределения богатства всех видов (земля, здания, инструменты и оборудование, акции, облигации, доли в товариществах и другие финансовые инвестиции) со времен революции до настоящего времени. Представленные здесь результаты являются результатом большой совместной исследовательской работы, в ходе которой широко использовались, в частности, парижские архивы. Также использовались национальные налоговые отчеты за разные периоды, а также записи из архивов департаментов, начиная с начала XIX века.
Самый поразительный вывод заключается в следующем: концентрация частной собственности, которая уже была чрезвычайно высокой в 1800–1810 годах, лишь немного ниже, чем накануне революции, неуклонно росла на протяжении всего XIX века и вплоть до кануна Первой мировой войны. Конкретно, рассматривая Францию в целом, мы видим, что верхний центиль распределения богатства (то есть, самый богатый 1 процент) владел примерно 45 процентами частной собственности всех видов в период 1800–1810 годов; к 1900–1910 годам этот показатель вырос почти до 55 процентов. Особенно примечателен пример Парижа: там самый богатый 1 процент владел почти 50 процентами всей собственности в 1800–1810 годах и более 65 процентами накануне Первой Мировой войны.
Действительно, неравенство богатства росло еще более быстрыми темпами в эпоху Belle Époque (1880–1914). В десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, казалось, не было предела концентрации состояний. Глядя на эти кривые, нельзя не задаться вопросом, как высоко могла бы подняться концентрация частной собственности, если бы не было двух мировых войн и жестоких политических катаклизмов двадцатого века. Также есть все основания задаться вопросом, не были ли эти катаклизмы и войны сами по себе, хотя бы частично, следствием крайней социальной напряженности, вызванной ростом неравенства. Подробнее об этом я расскажу в третьей части.
Следует подчеркнуть несколько моментов. Во-первых, важно иметь в виду, что концентрация богатства всегда была чрезвычайно высокой в таких странах, как Франция, не только в XIX веке, но и в XX и XXI веках. Хотя доля верхнего центиля значительно снизилась в течение двадцатого века (с 55–65 процентов общего богатства во Франции и Париже накануне 1914 года до 20–30 процентов после 1980 года), доля, принадлежащая беднейшим 50 процентам населения, всегда была крайне низкой: примерно 2 процента в девятнадцатом веке и чуть более 5 процентов сегодня. Таким образом, беднейшая половина населения – огромная социальная группа, по определению в пятьдесят раз превышающая верхний центиль, – в XIX веке владела чем-то порядка одной тридцатой богатства верхнего 1 процента. Это означает, что среднее богатство верхнего центиля примерно в 1500 раз превышало среднее богатство нижних 50 процентов. Аналогично, в конце XX века беднейшая половина населения владела примерно одной пятой частью богатства верхнего центиля, как и сегодня (что означает, что среднее богатство одного процента «всего» в 250 раз больше, чем у человека из нижней половины распределения). Более того, обратите внимание, что в оба периода мы обнаруживаем одинаково сильное неравенство в каждой возрастной когорте, от младшей до старшей. Эти порядки величины важны, поскольку они говорят нам, что мы не должны переоценивать степень распространения собственности, произошедшего за последние два столетия: эгалитарное общество собственности или даже, более скромно, общество, в котором беднейшая половина населения владеет более чем символической долей богатства, еще не изобретено.
Уменьшение неравенства:Изобретение «родового среднего класса»
Когда мы рассматриваем эволюцию распределения богатства во Франции, поразительно обнаружить, что в XIX веке «высшие классы» (то есть самые богатые 10 процентов) владели от 80 до 90 процентов богатства, тогда как сегодня им принадлежит от 50 до 60 процентов – все еще значительная доля. Для сравнения, концентрация доходов, включая как доходы от капитала (концентрация которых такая же, как и концентрация собственности на капитал, даже немного выше), так и доходы от труда (которые распределены значительно менее неравномерно), всегда была менее экстремальной: верхние 10 процентов распределения доходов требовали около 50 процентов общего дохода в девятнадцатом веке, по сравнению с 30–35 процентами сегодня.
Тем не менее, факт, что в долгосрочной перспективе неравенство в благосостоянии уменьшилось. Однако от этой глубокой трансформации не выиграли «низшие классы» (нижние 50 процентов), доля которых остается весьма ограниченной. Преимущества достались почти исключительно тому, что я назвал «патримониальным (или владеющим собственностью) средним классом», под которым я подразумеваю 40 процентов в середине распределения, между беднейшими 50 процентами и самыми богатыми 10 процентами, чья доля в общем богатстве составляла менее 15 процентов в XIX веке и около 40 процентов сегодня. Появление этого «среднего класса» собственников, которые по отдельности не очень богаты, но в совокупности в течение двадцатого века приобрели богатство, превышающее то, которым владеет верхний центиль (при одновременном снижении доли верхнего центиля), стало социальным, экономическим и политическим преобразованием фундаментальной важности. Как мы увидим, она объясняет большую часть снижения неравенства в благосостоянии в долгосрочной перспективе во Франции и большинстве других европейских стран. Более того, эта деконцентрация собственности, похоже, не помешала инновациям или экономическому росту – скорее наоборот: появление «среднего класса» шло рука об руку с большей социальной мобильностью, и рост с середины двадцатого века был сильнее, чем когда-либо прежде, в частности, сильнее, чем до 1914 года. Я еще вернусь к этому вопросу, но сейчас важно отметить, что эта деконцентрация богатства началась только после Первой мировой войны. До 1914 года неравенство в богатстве, казалось, росло без предела во Франции, особенно в Париже.
Часть IIРабовладельческие и колониальные общества
Глава 5Рабовладельческие обществаКрайнее неравенство
Общества с рабами; рабовладельческие общества
Рабство существовало в древнейших обществах, от которых сохранились письменные следы, в частности, на Ближнем Востоке во втором и первом тысячелетиях до нашей эры, в фараоновском Египте и Месопотамии. Вавилонский кодекс Хаммурапи, датируемый примерно 1750 годом до нашей эры, подробно описывает права рабовладельцев. Кража раба каралась смертью, а цирюльнику, срезавшему прядь волос, по которой в то время определяли раба, могли отрубить руку. В Ветхом Завете, который датируется первым тысячелетием до нашей эры, побежденные народы регулярно попадали в рабство к своим завоевателям, а родители продавали своих детей в рабство, когда не могли выплатить долги. Следы рабства сохранились задолго до явного появления трифункциональной схемы, которая стремилась организовать общество вокруг трех классов (духовенство, воины и рабочие, причем рабочий класс был единым и свободным, по крайней мере, в теории); эта схема была оформлена около 1000 года в Европе и уже во втором веке до нашей эры в Индии. На практике рабская и трифункциональная логики долгое время сосуществовали в некоторых обществах, поскольку процесс унификации статуса работников, который в теории подразумевал не только конец рабства, но и конец крепостного права и других форм принудительного труда, был сложным процессом, длившимся веками в Европе, Индии и других цивилизациях.
Для начала полезно вспомнить различие между, с одной стороны, «обществами с рабами», в которых рабы существовали, но играли относительно незначительную роль и составляли лишь небольшую часть населения (обычно всего несколько процентов), и, с другой стороны, «обществами с рабами», в которых рабы занимали центральное место в структуре производства, власти и отношений собственности и составляли значительную долю населения (порядка нескольких десятков процентов). Рабы были почти во всех обществах до девятнадцатого века. Это были «общества с рабами» в понимании Финли, как правило, с довольно небольшим количеством рабов. По мнению Финли, настоящих рабовладельческих обществ было очень мало: Афины и Рим в античности, а затем Бразилия, юг США и Вест-Индия в восемнадцатом и девятнадцатом веках. В этих случаях рабы могли составлять от 30 до 50 процентов всего населения (или даже больше в Вест-Индии).
Последующие исследования показали, что рабовладельческие общества, несмотря на относительную редкость, были гораздо более распространены, чем представлял себе Финли. В античности можно найти значительные концентрации рабов по всему Средиземноморью и Ближнему Востоку, в Карфагене и Израиле, а также в многочисленных греческих и римских городах, с существенными вариациями в зависимости от политико-идеологического, экономического, денежного и торгового контекста. Между XV и XIX веками мы находим множество примеров незападных рабовладельческих обществ, таких как Королевство Конго (включающее части Анголы, Габона и современного Конго), Халифат Сокото (в северной части современной Нигерии) и Королевство Ачех (на острове Суматра в современной Индонезии), где рабы, по оценкам, составляли 20–50 % населения. Халифат Сокото, считавшийся в конце XIX века крупнейшим африканским государством (с населением более 6 миллионов человек, из которых около 2 миллионов были рабами), представляет собой особенно важный пример, поскольку рабство и другие формы принудительного труда продолжались там до тех пор, пока в начале XX века он не был включен в состав Британской империи. Вполне вероятно, что существовали и другие рабовладельческие общества, которые еще предстоит открыть, и еще другие, не оставившие достаточно следов для детального изучения. Что касается африканской работорговли, то, по оценкам специалистов, в период с 1500 по 1900 год в ней участвовало около 20 миллионов порабощенных (две трети из них были переправлены через Атлантику в Вест-Индию и Америку, а одна треть – через Сахару в Красное море и Индийский океан). Торговля была организована как государствами, так и европейскими, арабскими и африканскими торговцами. Такие цифры представляют собой значительную демографическую утечку для Африки к югу от Сахары, учитывая ограниченность населения континента в этот период.
Другое ограничение классификации Финли заключается в том, что на практике существует множество форм рабства и принудительного труда. То, что мы видим в истории – это континуум трудовых статусов от абсолютного рабства до полной «свободы», бесконечное разнообразие ситуаций, определяемых фактическими правами индивидов, которые всегда являются специфической социально-исторической конструкцией. В самых крайних «промышленных» формах рабства, таких, как мы находим в атлантической торговле, рабы не имели практически никаких прав. Будучи чистой рабочей силой, они рассматривались как движимое имущество (рабство движимого имущества). У рабов не было личности (даже официально признанного имени), права на личную жизнь, семью или брак, права собственности и, конечно, права на передвижение. Смертность среди них была чрезвычайно высокой (примерно пятая часть погибла при пересечении Атлантики и еще почти пятая – в течение последующего года), и их постоянно заменяли новыми рабами из Африки. Согласно Черному кодексу 1685 года, принятому Людовиком XIV для регулирования рабства во французской Вест-Индии и отчасти для ограничения злоупотреблений там, рабы не могли владеть ничем; их скудные личные вещи принадлежали их хозяевам.
В отличие от этого, при крепостном праве крепостные, конечно, не имели права на мобильность, поскольку они были обязаны обрабатывать землю сеньора и не могли уйти работать в другое место. Однако у них была личная идентичность: некоторые подписывали приходские реестры, и они, как правило, имели право вступать в брак (хотя в некоторых случаях это требовало одобрения господина), а также, в принципе, право владеть собственностью, обычно небольшой стоимостью (и опять же с одобрения господина). На практике, однако, граница между рабством и крепостным правом никогда не была четкой и могла сильно варьироваться в зависимости от контекста и владельца. В результате постепенного процесса, начавшегося в последние десятилетия XVIII века и ускорившегося после отмены атлантической торговли в 1807 году (для полного вступления в силу которой потребовалось еще несколько десятилетий), плантации в Вест-Индии, США и Бразилии стали полагаться на естественный прирост негритянского населения. В США эта вторая фаза рабства оказалась более прибыльной, чем первая, и число рабов увеличилось с 1 миллиона в 1800 году до 4 миллионов в 1860 году. В некоторых случаях страх перед восстаниями рабов привел к ужесточению обращения с ними: например, в Вирджинии, Каролине и Луизиане в период 1820–1840 годов были приняты законы, предусматривающие суровые наказания для тех, кто учил раба читать. Тем не менее, сам факт развития форм частной и семейной жизни в этот период делал положение рабов в США, Вест-Индии и Бразилии совершенно иным, чем положение рабов в эпоху постоянного пополнения рабочей силы за счет вновь прибывших из-за океана. Ни в коем случае нельзя с уверенностью утверждать, что положение крепостных в средневековой Европе было намного лучше, чем положение рабов в Новом Свете.
При современном состоянии исследований представляется, что 4 миллиона рабов, эксплуатируемых на юге США накануне Гражданской войны (1861–1865), представляли собой самую большую концентрацию рабов, которая когда-либо существовала. Однако наши знания о древних рабовладельческих обществах весьма ограничены, как и источники, доступные для изучения рабовладельческих систем, отличных от евро-американских трансатлантических систем XVIII и XIX веков. Наиболее распространенные оценки древнего рабства предполагают, что около 1 миллиона рабов (по сравнению с примерно 1 миллионом свободного населения) работало в районе Рима в первом веке, и от 150 000 до 200 000 рабов работало в районе Афин в пятом веке до нашей эры (по сравнению с 200 000 свободных граждан). Однако эти оценки не охватывают всю римскую Италию или Древнюю Грецию, и их следует рассматривать как предположительные порядки величины и не более того.
Более того, значение подневольного статуса варьировалось настолько широко, что такие чисто количественные сравнения имеют лишь ограниченный смысл. В Халифате Сокото в девятнадцатом веке некоторые рабы занимали высокие посты в бюрократии и армии. В Египте с тринадцатого по шестнадцатый век мамлюки были освобожденными рабами, которые заняли высокие военные посты и в конечном итоге захватили контроль над государством. Рабы-солдаты играли важную роль в Османской империи до восемнадцатого-девятнадцатого веков, как и домашние и сексуальные рабыни-женщины. В Древней Греции некоторые рабы (правда, незначительное меньшинство) служили высокопоставленными государственными чиновниками, часто на должностях, требующих высокой квалификации, таких как заверение и архивирование судебных документов, проверка чеканки монет и инвентаризация храмового имущества – задачи, требующие опыта, которые считалось лучшим убрать с политической арены и поручить лицам без гражданских прав и, следовательно, не претендующим на высокие должности. Мы не находим следов таких тонких различий в атлантическом рабстве. Рабы работали на плантациях, и практически абсолютное отделение чернокожего рабского населения от белого свободного населения было необычайно строгим, в отличие от большинства других рабовладельческих обществ.
Великобритания:Компенсация за отмену 1833–1843 годов
Нашей следующей задачей будет обзор различных отмен рабства в Атлантике и Евро-Америке в XIX веке. Это позволит нам лучше понять различные аргументы, выдвигаемые для оправдания или осуждения рабства, а также разнообразие возможных траекторий развития после рабства. Случай Великобритании особенно интересен, поскольку, как и переход Британии от трифункциональной к проприетарной логике, он был чрезвычайно постепенным.
Парламент принял Акт об отмене рабства в 1833 году, и с тех пор по 1843 год он постепенно вводился в действие с полным возмещением ущерба рабовладельцам. Не было выделено никаких средств для компенсации ущерба, нанесенного рабам или их предкам, будь то серьезные физические повреждения или просто потеря заработной платы за столетия неоплачиваемого труда. Действительно, рабам никогда не выплачивалась компенсация, ни по этому закону об отмене, ни по какому-либо другому. Напротив, как мы узнаем, бывшие рабы после освобождения были вынуждены подписывать относительно жесткие и малокомпенсируемые долгосрочные трудовые контракты, которые оставляли большинство из них в полупринудительном труде в течение длительного времени после их официального освобождения. В отличие от этого, в британском случае рабовладельцы имели право на полную компенсацию за потерю собственности.
В частности, британское правительство согласилось выплатить рабовладельцам компенсацию, примерно равную рыночной стоимости их запасов рабов. Были установлены довольно сложные графики выплат в зависимости от возраста, пола и производительности каждого раба, чтобы обеспечить наиболее справедливую и точную компенсацию. Около 20 миллионов фунтов стерлингов, или 5 процентов национального дохода Великобритании того времени, было выплачено примерно 4000 рабовладельцам. Если бы в 2018 году британское правительство решило потратить аналогичную долю национального дохода, ему пришлось бы выплатить 120 миллиардов евро, или в среднем по 30 миллионов евро на каждого из 4000 рабовладельцев. Очевидно, что это были очень богатые люди, многие из которых владели сотнями рабов, а в некоторых случаях и несколькими тысячами. Расходы финансировались за счет соответствующего увеличения государственного долга, который погашался британскими налогоплательщиками; на практике это означало в основном скромные или средние семьи, ввиду действовавшей в то время крайне регрессивной налоговой системы (основанной в основном на косвенных налогах на потребление и торговлю, как и большинство налоговых систем до двадцатого века). Чтобы получить представление о порядках величины, отметим, что общие государственные расходы на школы и другие учебные заведения (на всех уровнях) составляли менее 0,5 процента от годового национального дохода в Великобритании в XIX веке. Таким образом, компенсация рабовладельцам составила более чем десятилетний объем расходов на образование. Сравнение становится еще более поразительным, если понять, что недостаточные инвестиции в образование обычно считаются одной из основных причин упадка Великобритании в двадцатом веке.
Так случилось, что парламентские архивы, в которых хранится хроника этих решений, казавшихся в то время совершенно разумными и оправданными (по крайней мере, в глазах меньшинства граждан-собственников, обладавших политической властью), недавно стали предметом обширного изучения, которое завершилось публикацией двух книг и обширной онлайновой базы данных. Среди потомков рабовладельцев, получивших щедрую компенсацию в 1830-х годах, был двоюродный брат бывшего премьер-министра Дэвида Кэмерона. Некоторые требовали, чтобы государство возместило выплаченные суммы – суммы, которые легли в основу многих семейных состояний, сохранившихся до наших дней, поскольку имущество рабовладельцев уже давно заменено недвижимостью и финансовыми активами. Однако из этих требований ничего не вышло.
Закон об отмене рабства 1833 года освободил около 800 000 рабов, в основном (всего около 700 000) в Британской Вест-Индии (Ямайка, Тринидад и Тобаго, Барбадос, Багамы и Британская Гвиана), а также меньшее количество в Капской колонии в Южной Африке и на острове Маврикий в Индийском океане. Население этих территорий состояло в основном из рабов, но по сравнению с населением Соединенного Королевства в 1830-х годах (около 24 миллионов человек), число освобожденных рабов составляло лишь около 3 процентов от общего числа жителей метрополии. В противном случае, без большого количества британских налогоплательщиков по сравнению с количеством освобожденных рабов, было бы невозможно понести большие расходы на полное возмещение ущерба рабовладельцам. Как мы увидим, в Соединенных Штатах все выглядело совсем иначе: сумма компенсации, которая потребовалась бы, практически исключала возможность финансового решения.
О проприетарном обосновании компенсации рабовладельцам
Важно настаивать на том, что политика возмещения ущерба рабовладельцам казалась британской элите того времени самоочевидно разумной. Если конфисковать собственность рабов без компенсации, то почему бы не конфисковать собственность тех, кто владел рабами в прошлом, но обменял их на другие активы? Не окажутся ли тогда под угрозой все существующие права на собственность? Это те же самые собственнические аргументы, которые мы встречали ранее в других контекстах, например, в связи с корвеями во время Французской революции и заочными землевладельцами в Ирландии в конце XIX – начале XX века.
Вспомните также романы Джейн Остин, о которых я говорил в предыдущей главе. В «Мэнсфилд-парке» так получилось, что сэр Томас владеет плантациями на Антигуа, а Генри Кроуфорд – нет, но эти факты не имеют особого морального оттенка, учитывая то, насколько разные виды активов и разные формы богатства (земля, государственные облигации, здания, финансовые инвестиции, плантации и так далее) кажутся взаимозаменяемыми, пока они приносят ожидаемый годовой доход. По какому праву парламенту должно быть позволено разорять одного из этих джентльменов, а не другого? Действительно, нелегко было увидеть «идеальное» решение, пока человек отказывался подвергать сомнению логику собственничества. Конечно, можно было бы считать справедливым требовать большего от тех, кто обогатился за счет рабовладения, не только лишая их «собственности», но и выплачивая рабам компенсацию, например, передавая им в собственность участки, на которых они так долго работали без вознаграждения. Но для финансирования компенсации, возможно, было бы оправданно обложить всех владельцев собственности налогом по скользящей шкале в зависимости от их богатства. Это позволило бы разделить бремя со многими людьми, владевшими рабами в прошлом, и, в целом, со всеми, кто обогатился за счет ведения бизнеса с рабовладельцами, например, покупая производимые ими хлопок и сахар, игравшие центральную роль в экономике того времени. Но именно этого общего вопроса о собственности, который стал бы почти неизбежным, если бы подняли вопрос о компенсации рабов (или просто согласились с отсутствием компенсации рабовладельцев), элиты XIX века хотели избежать.
Необходимость выплаты компенсаций рабовладельцам была очевидна не только для политической и экономической элиты того времени, но и для многих мыслителей и интеллектуалов. Мы возвращаемся к различию между «радикальным» и «умеренным» Просвещением, с которым мы сталкивались при обсуждении Французской революции. Хотя некоторые «радикалы», такие как Кондорсе, отстаивали идею отмены рабства без компенсации, большинство «либералов» и «умеренных» считали компенсацию владельцам самоочевидным и неоспоримым предварительным условием любой дискуссии. Среди них был Алексис де Токвиль, который выделялся во французских дебатах об отмене в 1840-х годах предложениями о компенсации, которые он считал гениальными (и они были таковыми для рабовладельцев, как мы увидим позже). Конечно, моральные аргументы о равном человеческом достоинстве играли определенную роль в дебатах аболиционистов. Но до тех пор, пока эти аргументы не обеспечивали всеобъемлющего видения того, как устроено общество и экономика, и точного плана, описывающего, как отмена рабства впишется в собственнический порядок, они не вызывали большой поддержки.
В восемнадцатом и девятнадцатом веках многочисленные христианские аболиционисты пытались объяснить, что сама христианская доктрина требует немедленного прекращения рабства и что именно появление христианства сделало возможным прекращение древнего рабства. К сожалению, этот аргумент был неверным. Любые епископства в христианской Европе владели рабами по крайней мере до шестого или седьмого века, и это ускорило обращение в христианство и способствовало проникновению ислама в Испанию в восьмом веке. В Западной Европе рабство прекратилось только в 1000 году, и потребовалось еще несколько веков, чтобы крепостное право исчезло, а в православной России оно сохранялось до конца девятнадцатого века. В этих дебатах многие историки и ученые античности, особенно немецкой школы, выступали против аргументов христианских аболиционистов на том основании, что именно рабство позволило другим классам общества заниматься высокими художественными и политическими занятиями, которые сделали древние цивилизации, особенно Грецию и Рим, великими. Поэтому выступление против рабства было равносильно выступлению против цивилизации и согласию на эгалитарную посредственность. Некоторые даже пытались доказать, что рабство и цивилизация тесно связаны между собой, утверждая, что человечество достигло наивысшего уровня населения в античности, что было не более верно, чем утверждения христианских аболиционистов, но, по крайней мере, казалось правдоподобным, учитывая интеллектуальный климат того периода: с эпохи Возрождения до девятнадцатого века Средние века рассматривались как темные века.
Интересно также отметить, что в дебатах об отмене рабства, которые особенно активно велись в Великобритании и Франции в период с 1750 по 1850 год, свободно использовались цифры и статистические данные, призванные выявить сравнительные достоинства подневольного и свободного труда. Такие аболиционисты, как Пьер Самуэль Дю Пон де Немур (1771) и Андре-Даниэль Лаффон де Ладебат (чьи расчеты в 1788 году были более сложными), подсчитали, что свободные работники были настолько производительнее рабов, что плантаторы должны были получить большую прибыль, освободив своих рабов и переправив в Вест-Индию часть дешевой рабочей силы, которую можно было найти в изобилии в сельских районах Франции и других стран Европы. Рабовладельцев не убедили эти научные расчеты (которые на самом деле были не очень достоверными). Действительно, по их оценкам, подневольный труд был таким же производительным, как и свободный, если не более, учитывая тяжесть работы и необходимость телесных наказаний. Рабовладельцы во многих странах также настаивали на том, что поскольку свободный труд дороже, но не производительнее рабского, коммутация сразу же сделает невозможной конкуренцию с соперниками в других колониальных империях. Никто не будет покупать их сахар, хлопок или табак, и производство страны резко упадет вместе с ее величием, если каким-то образом антиэкономические и антипатриотические фантазии аболиционистов будут воплощены в жизнь.
В конечном итоге, нет никаких доказательств того, что прекращение атлантической работорговли в 1807 году нанесло ущерб прибыльности плантаций. Тем, кто жил за счет торговли, действительно пришлось искать другую работу, но плантаторы вскоре поняли, что полагаться на естественный прирост рабского населения может быть менее затратно. Решение о прекращении работорговли в любом случае было принято сначала Великобританией, затем Соединенными Штатами и Францией в 1808–1810 годах, а затем другими европейскими державами на Венском конгрессе в 1815 году, в то время, когда новые методы разведения уже получили широкое распространение и доказали свою эффективность. Если землевладельческая и промышленная элита Великобритании согласилась поддержать отмену рабства в 1833 году, то, вероятно, отчасти потому, что они считали, что в тот момент наемный труд обеспечит экономический рост, столь же выгодный, как и рабский (и, конечно, возможно, было заманчиво отомстить американцам за их независимый образ жизни и экономическую отсталость) – при условии, Конечно, при условии, что рабовладельцы полностью компенсировали свои потери, как в Британии, поскольку маловероятно, что большей эффективности свободного труда хватило бы для компенсации рабовладельцам, несмотря на протесты аболиционистов об обратном. Отмена рабства обошлась рабовладельцам недешево, и в Великобритании общественный выбор был сделан в пользу того, чтобы британские налогоплательщики несли эти расходы, что иллюстрирует как политическую власть рабовладельцев, так и власть идеологии собственничества.
Франция:Двойное упразднение 1794–1848 гг.
Отмена рабства во французских колониях была необычна тем, что проходила в два этапа. Первое решение об отмене было принято Конвентом в 1794 году после восстания рабов в Сен-Доминго (Гаити), но впоследствии рабство было восстановлено при Наполеоне. Окончательно отмена была принята в 1848 году, после падения монархии и прихода Второй республики. Французский пример напоминает нам о том, что, несомненно, было главной причиной отмены рабства: не великодушие евро-американских аболиционистов или денежные расчеты рабовладельцев, а восстания, организованные самими рабами, и страх перед новыми волнениями. Решающая роль восстания рабов очевидна на примере отмены рабства в 1794 году, первой крупной отмены рабства в современную эпоху, которая стала прямым следствием того, что гаитянские рабы уже освободились силой оружия и готовились провозгласить независимость своей страны.
Это также вполне очевидно в случае британского Закона об отмене рабства 1833 года, который был принят менее чем через два года после Рождественского восстания 1831 года на Ямайке – восстания, кровавые отголоски которого в британской прессе произвели глубокое впечатление на общественное мнение, Укрепив позицию аболиционистов в дебатах 1832–1833 годов и убедив рабовладельцев, что будет разумнее принять щедрую финансовую компенсацию, чем рисковать тем, что их плантации на Ямайке и Барбадосе однажды может постигнуть та же участь, что и плантации на Гаити. Рождественское восстание, закончившееся массовыми казнями, последовало за другим восстанием в Британской Гвиане в 1815 году и восстанием в Гваделупе в 1802 году, которое закончилось казнью или депортацией около 10 000 рабов, примерно 10 процентов населения – событие, которое заставило французские власти временно восстановить работорговлю в 1810-х годах, чтобы заселить остров и возобновить работу сахарных плантаций.
Важно помнить, что наибольшая концентрация рабов в евро-американском мире накануне Французской революции наблюдалась в островных колониях Франции. В 1780-х годах на французских плантациях в Вест-Индии и Индийском океане проживало 700 000 рабов (или 3 процента населения метрополии, составлявшего в то время около 28 миллионов человек), по сравнению с 600 000 в британских владениях и 500 000 на плантациях на юге США (которые только что завоевали независимость от Великобритании). Во Французской Вест-Индии основные скопления рабов находились на Мартинике, Гваделупе и, прежде всего, на Сен-Доминго, где проживало 450 000 рабов. Переименованный в Гаити (от старого индейского названия) после провозглашения независимости в 1804 году, Сен-Доминго в конце XVIII века был жемчужиной французских колоний, самой процветающей и прибыльной из всех, благодаря производству сахара, кофе и хлопка. Занимая западную часть острова Испаньола, где Колумб высадился в 1492 году, он был французской колонией с 1626 года; восточная часть острова принадлежала Испании (и позже стала Доминиканской Республикой), как и большой соседний остров Куба (где рабство продолжалось до 1886 года).
В Индийском океане двумя французскими невольничьими островами были Иль-де-Франс (более крупный из двух в XVIII веке; он был оккупирован англичанами в 1810 году и стал британским владением под названием Маврикий после поражения Наполеона в 1815 году) и остров Бурбон, который был переименован в Реюньон во время революции и остался французским в 1815 году. На плантациях этих двух островов в 1780-х годах содержалось около 100 000 рабов, по сравнению с 600 000 во Французской Вест-Индии, из которых 450 000 – только на Сен-Доминго.
Обратите внимание, что это были настоящие рабовладельческие острова: рабы составляли 90 % населения Сен-Доминго в конце 1780-х годов (или даже 95 %, если считать метисов, мулатов и цветных свободных мужчин). Мы находим сопоставимые уровни в остальных британских и французских Вест-Индиях в период 1780–1830 годов: 84 процента на Ямайке, 80 процентов на Барбадосе, 85 процентов на Мартинике и 86 процентов в Гваделупе. Это были самые экстремальные уровни, когда-либо наблюдавшиеся в истории атлантических рабовладельческих обществ и, в целом, в мировой истории рабовладельческих обществ.
Для сравнения, в тот же период рабы составляли от 30 до 50 процентов населения юга Соединенных Штатов и Бразилии, а имеющиеся источники свидетельствуют о сопоставимых пропорциях в древних Афинах и Риме. Британская и французская Вест-Индия восемнадцатого и начала девятнадцатого веков являются наиболее документально подтвержденными историческими примерами обществ, в которых почти все население состояло из рабов.
Совершенно очевидно, что когда доля рабов достигает 80 или 90 %, риск восстания очень высок, каким бы свирепым ни был репрессивный аппарат. Случай Гаити был особенно экстремальным, поскольку численность рабов росла очень быстрыми темпами, и их количество было значительно больше, чем на других островах. Примерно в 1700 году общее население острова составляло около 30 000 человек, более половины из которых были рабами. В начале 1750х годов на Гаити проживало 120 000 рабов (77 % всего населения), 25 000 белых (19 %) и 5 000 метисов и свободных цветных мужчин (4 %). В конце 1780-х годов колония насчитывала более 470 000 рабов (90 процентов всего населения), 28 000 белых (5 процентов) и 25 000 метисов, мулатов и свободных цветных людей (5 процентов).