Великая трансформация XX века
Глава 9Кризис обществ собственности
Переосмысление «Великой трансформации» первой половины двадцатого века
В период с 1914 по 1945 год структура глобального неравенства, как внутри стран, так и на международном уровне, пережила глубокую и быструю трансформацию. Ничего подобного не наблюдалось за всю предыдущую историю неравенства. В 1914 году, накануне Первой мировой войны, режим частной собственности казался таким же процветающим и неизменным, как и колониальный режим. Страны Европы, как собственнические, так и колониальные, находились на пике своего могущества. Британские и французские граждане хвастались портфелями иностранных активов, равных которым нет и по сей день. Однако к 1945 году, спустя всего тридцать лет, частная собственность прекратила свое существование при коммунистическом режиме в Советском Союзе, а вскоре и в Китае и Восточной Европе. Она потеряла большую часть своей власти в странах, которые номинально оставались капиталистическими, но фактически превращались в социал-демократические благодаря сочетанию национализации, политики государственного образования и здравоохранения, а также круто прогрессирующих налогов на высокие доходы и крупные состояния. Колониальные империи вскоре были разрушены. Старые европейские национальные государства саморазрушились, и их правление уступило место глобальному идеологическому соревнованию между коммунизмом и капитализмом, олицетворяемому двумя державами континентального масштаба: Союзом Советских Социалистических Республик и Соединенными Штатами Америки.
Мы начнем с измерения степени снижения неравенства доходов и богатства в Европе и США в первой половине двадцатого века, начиная с краха частной собственности в период 1914–1945 годов. Физическое разрушение, связанное с двумя мировыми войнами, сыграло лишь незначительную роль в этом коллапсе, хотя его, конечно, нельзя игнорировать в наиболее пострадавших странах. В основном этот крах был результатом множества политических решений, часто принимаемых в чрезвычайных обстоятельствах; общей чертой этих решений было намерение уменьшить социальное влияние частной собственности, будь то экспроприация иностранных активов, национализация фирм, введение контроля за рентой и ценами, или сокращение государственного долга за счет инфляции, исключительных налогов на частное богатство или прямого отказа от него. Мы также проанализируем центральную роль, которую сыграло введение широкомасштабного прогрессивного налогообложения в первой половине двадцатого века со ставками в 70–80 процентов и более на самые высокие доходы и самые большие состояния – ставки, которые сохранялись до 1980-х годов. С расстояния, предоставленного нам течением времени, данные свидетельствуют о том, что эта историческая инновация – прогрессивное налогообложение – сыграла ключевую роль в снижении неравенства в двадцатом веке.
Наконец, мы изучим политико-идеологические условия, сделавшие возможным этот исторический поворот, особенно «великую трансформацию» отношения к частной собственности и рынку, которую Карл Поланьи проанализировал в 1944 году в своей книге с таким названием (магический труд, написанный в пылу борьбы, о котором я скажу больше позже). Безусловно, различные финансовые, правовые, социальные и бюджетные решения, принятые в период с 1914 по 1950 год, стали результатом определенного ряда событий. Они несут на себе отпечаток довольно хаотичной политики того периода и свидетельствуют о том, как группы, стоявшие у власти в то время, пытались справиться с беспрецедентными обстоятельствами, к которым они зачастую были плохо подготовлены. Но в еще большей степени эти решения были обусловлены глубокими и долгосрочными изменениями в общественном восприятии системы частной собственности, ее легитимности и способности приносить процветание и обеспечивать защиту от кризиса и войны. Этот вызов капитализму зарождался с середины XIX века, а затем выкристаллизовался в виде мнения большинства после двух мировых войн, большевистской революции и Великой депрессии 1930-х годов. После таких потрясений уже невозможно было вернуться к идеологии, которая доминировала до 1914 года и основывалась на квазисакрализации частной собственности и безоговорочной вере в преимущества всеобщей конкуренции, как между отдельными людьми, так и между государствами. Поэтому противоборствующие политические силы отправились на поиски новых путей, включая различные формы социал-демократии и социализма в Европе и «Новый курс» в США. Уроки, которые можно извлечь из этой истории, несомненно, актуальны для сегодняшнего дня, тем более что в последние десятилетия XX века неопротестантская идеология начала приобретать влияние. Отчасти это можно объяснить катастрофическим провалом советского коммунизма. Но это также можно объяснить пренебрежением историческими исследованиями и дисциплинарным разрывом между экономикой и историей, а также недостатками социал-демократических решений, которые были опробованы в середине двадцатого века и которые сегодня нуждаются в срочном пересмотре.
Крах неравенства и частной собственности (1914–1945)
Падение общества собственности в период 1914–1945 годов может быть проанализировано как следствие трех вызовов: вызов неравенства внутри европейских обществ собственности, который привел к появлению сначала контрдискурсов, а затем коммунистических и социал-демократических контррежимов в конце XIX и первой половине XX века; вызов неравенства между странами, который привел к критике колониального порядка и подъему все более мощных движений за независимость в тот же период; и, наконец, националистический и идентификационный вызов, который усилил конкуренцию между европейскими державами и в конечном итоге привел к их самоуничтожению через войну и геноцид в период 1914–1945 годов. Именно соединение этих трех глубоких интеллектуальных кризисов (возникновение социализма и коммунизма, закат колониализма и обострение национализма и расизма) с конкретным рядом событий объясняет радикальный характер вызова и последующую трансформацию…
Прежде чем изучить действующие здесь механизмы и вернуться к долгосрочным политико-идеологическим преобразованиям, сделавшим возможными эти эволюции, важно начать с измерения исторического сокращения социально-экономического неравенства и упадка частной собственности в этот период. Начнем с неравенства доходов. В Европе доля верхнего дециля (10 процентов населения с самыми высокими доходами) составляла около 50 процентов от общего дохода в Европе в XIX и начале XX века вплоть до начала Первой мировой войны. Затем началось хаотичное падение в период с 1914 по 1945 год, в итоге стабилизировавшись на уровне около 30 процентов от общего дохода в 1945–1950 годах, где она оставалась до 1980 года. Европейское неравенство доходов, которое до 1914 года было значительно выше, чем в США, опустилось ниже уровня США в период так называемого Trente Glorieuses 1950–1980 годов – период исключительно высокого роста (особенно в Европе и Японии) и исторически низкого уровня неравенства. Кроме того, возрождение неравенства после 1980 года было гораздо сильнее в США, чем в Европе, так что в конце XX и начале XXI века Соединенные Штаты заняли лидирующее положение – обратная ситуация по сравнению с ситуацией на рубеже XX века.
При более пристальном рассмотрении Европы мы обнаруживаем, во-первых, что неравенство рухнуло в период с 1914 по 1945–1950 годы во всех странах, по которым имеются данные, и, во-вторых, что, хотя с 1980 года неравенство действительно выросло, величина этого роста сильно варьируется от страны к стране. Например, траектория Великобритании наиболее близка к американской, в то время как неравенство доходов в Швеции остается самым низким на континенте; Германия и Франция находятся между этими двумя крайностями. Мы обнаруживаем аналогичные результаты, если рассматриваем эволюцию доли верхнего центиля (а не верхнего дециля), причем по этому показателю лидерство США в неравенстве в последние десятилетия еще более заметно. В последующих главах я вернусь к общему росту неравенства с 1980 года и причинам различных траекторий и хронологий, которые мы наблюдаем в Европе и США.
Разделение полномочий, установление социальной собственности:Незаконченная история
Германия и Швеция, и в целом социал-демократические общества германской и северной Европы (особенно Австрия, Дания и Норвегия), являются странами, которые наиболее далеко продвинулись в направлении совместного управления (от немецкого Mitbestimmung, иногда переводится как «совместное определение»), которое представляет собой особую форму общественной собственности на предприятия и институционализированного разделения власти между работниками и акционерами. Следует уточнить, что соуправление не является самоцелью. Мы можем пойти дальше. Но сначала нам необходимо изучить этот важный исторический опыт, чтобы лучше понять возможные дальнейшие шаги.
Пример Германии особенно интересен в связи с важностью немецкой социальной и промышленной модели для европейской социал-демократии. Закон 1951 года обязал крупные компании угольной и сталелитейной промышленности зарезервировать половину мест (и права голоса) в совете директоров для представителей работников (обычно избираемых из списков профсоюзов). Конкретно это означало, что работники в совете директоров могли голосовать по всем стратегическим решениям компании (включая назначение и смещение руководителей высшего звена и заверение финансовых результатов) и имели такой же доступ к тем же документам, что и директора, выбранные акционерами. В 1952 году другой закон обязал крупные фирмы в других секторах выделять треть мест в совете директоров для представителей работников. Эти два закона, принятые при христианско-демократическом канцлере Конраде Аденауэре (1949–1963), также содержали обширные положения, касающиеся роли заводских комитетов и делегатов профсоюзов в коллективных переговорах, особенно в отношении установления заработной платы, организации труда и профессионального обучения.
Эти законы были расширены после прихода к власти в Бонне социал-демократов в период с 1969 по 1982 год (при Вилли Брандте и Гельмуте Шмидте). В 1976 году был принят важный закон о совместном управлении. В основных чертах этот закон остается неизменным и по сей день. Он требует, чтобы все фирмы с числом работников более 2 000 человек резервировали половину мест в совете директоров (и право голоса) для представителей работников (одну треть для фирм с числом работников от 500 до 2 000 человек). Эти места и право голоса закрепляются за представителями работников как таковые, независимо от участия работников в капитале фирмы. Если работники владеют акциями компании (либо как частные лица, либо через пенсионный фонд или другую коллективную структуру), они могут занимать дополнительные места в совете директоров, потенциально обладая большинством голосов. То же самое верно, если местное правительство, федеральное государство или другой государственный орган владеет миноритарной долей акций.
Важно отметить, что эта система, получившая юридическую силу благодаря законам 1951–1952 и 1976 годов, является прежде всего результатом очень сильной мобилизации немецких профсоюзов с конца XIX и начала XX века в сочетании с конкретной исторической траекторией Германии. Если сегодня эти правила широко приняты в Германии, в том числе и работодателями, то в прошлом они активно оспаривались немецкими акционерами и собственниками, которые уступили только после напряженной социальной и политической борьбы, которая велась в исторических условиях, когда баланс сил между рабочими и акционерами был несколько менее перекошен, чем обычно. Именно после Первой мировой войны, в весьма необычном (и порой мятежном) климате периода 1918–1922 годов, немецкому рабочему движению впервые удалось договориться с работодателями о новых правах, касающихся заводских комитетов, делегатов профсоюза и процедур установления заработной платы. Позже они были включены в закон 1922 года о коллективных переговорах и представительстве работников.
Под давлением профсоюзов и социал-демократов Веймарская конституция 1919 года ввела гораздо более социальную и инструментальную концепцию собственности, чем все предыдущие конституции. В частности, в Конституции 1919 года было указано, что права собственности и их пределы отныне будут определяться законом, что означало, что собственность больше не считалась священным естественным правом. В тексте прямо предусматривалась возможность экспроприации и национализации, если этого требовало «благо общества», на условиях, установленных законом. Закон также предусматривал, что земельная собственность должна быть организована в соответствии с явными социальными целями. Основной закон Германии 1949 года содержит аналогичную формулировку о том, что права собственности являются законными только в той мере, в какой они способствуют благосостоянию общества. В тексте прямо упоминается социализация средств производства в терминах, открывающих путь к таким мерам, как совместное управление. Во многих странах требования о разделении власти в компаниях и, в более широком смысле, о пересмотре прав собственности и перераспределении богатства наталкиваются на возражение, что они неконституционны и нарушают права собственности, считающиеся абсолютными и неограниченными; Основной закон Германии делает это возражение спорным.
После приостановки нацистами с 1933 по 1945 год, права, предоставленные профсоюзам немецким законом 1922 года, были восстановлены во время оккупации союзниками. Во время восстановления, с 1945 по 1951 год, профсоюзы, вновь оказавшиеся в относительно сильном положении, сумели договориться с работодателями о новых правах в сталелитейном и энергетическом секторах, включая равное представительство в руководящих инстанциях фирм. Эти новые права, полученные в результате переговоров и борьбы, были просто включены в закон 1951 года. Стоит отметить, что закон 1952 года был воспринят федерациями немецких профсоюзов (особенно Конфедерацией немецких профсоюзов [DGB]) как разочарование, даже шаг назад. Участие рабочих в советах директоров (вне угольной и сталелитейной промышленности) было ограничено одной третью (на практике – двумя или тремя местами), в то время как профсоюзы агитировали за всеобщее принятие принципа равного представительства акционеров и рабочих. Закон также предусматривал отдельные выборы для «синих» и «белых воротничков», что, по мнению профсоюзов, было равносильно разделению работников компании и ослаблению их голоса.
Успехи и ограничения немецкого совместного управления
В целом, важно подчеркнуть, что одним из основных ограничений немецкого соуправления является то, что паритет между работниками и акционерами в некотором смысле является ловушкой, если только работники или государство также не владеют акциями компании. При паритете директора, выбранные акционерами, обладают решающим голосом, когда речь идет о выборе высшего руководства компании или принятии решений по инвестиционной или кадровой стратегии. Этот решающий голос принадлежит председателю совета директоров, который всегда является представителем акционеров. Еще один важный момент, о котором следует помнить: большинство немецких компаний управляются не единым советом директоров (как в большинстве других стран), а двуглавой структурой, состоящей из комитета по надзору и директората. Представители работников занимают половину мест в комитете по надзору, но акционеры, обладающие решающим голосом, могут назначить столько членов директората, сколько пожелают, и это является оперативным руководством фирмы. Постоянным требованием немецких профсоюзов, которые и по сей день остаются недовольны этой системой, является паритет и в директорате: другими словами, представители работников должны иметь право выбирать половину управленческой команды компании, а не только менеджера по персоналу или директора по персоналу (должность, которую в крупных немецких компаниях часто занимает представитель профсоюза, что уже является значительным отклонением от стандартной практики в других странах). Эти дебаты показывают, что социальная собственность и соуправление в их нынешнем воплощении не должны рассматриваться как готовые решения. Напротив, это еще во многом незавершенные проекты, незавершенная история, логика которой не доведена до конца.
В случае Швеции, закон 1974 года, продленный в 1980 и 1987 годах, резервирует треть мест в совете директоров для работников фирм с двадцатью пятью и более сотрудниками. Поскольку шведские фирмы управляются единым советом директоров, такое представительство, хотя и в меньшинстве, иногда приводит к более эффективному оперативному контролю, чем немецкое паритетное представительство в комитетах по надзору (которые более далеки от эффективного управления фирмой). Шведские правила также применяются к гораздо меньшим фирмам, чем немецкие, которые применимы только к фирмам с 500 и более сотрудниками (что на практике является очень ограничительным). В Дании и Норвегии работники имеют право на треть мест в совете директоров в фирмах с числом сотрудников более тридцати пяти и пятидесяти человек соответственно. В Австрии эта доля также составляет треть, но правило распространяется только на фирмы с числом сотрудников более 300 человек, что значительно ограничивает сферу его применения (почти так же, как в Германии).
Независимо от ограничений немецкого и скандинавского соуправления в том виде, в котором оно практиковалось после окончания Второй мировой войны, все признаки говорят о том, что новые правила несколько сместили баланс сил между акционерами и работниками и способствовали более гармоничному и, в конечном итоге, более эффективному экономическому развитию (по крайней мере, по сравнению с фирмами, в которых работники не имеют представительства в совете директоров). В частности, тот факт, что профсоюзы помогают определять долгосрочную стратегию фирмы и получают доступ ко всем документам и информации, которые им необходимы для этой цели, ведет к большей вовлеченности работников в деятельность фирмы и, следовательно, к повышению производительности труда. Присутствие работников в советах директоров также помогло ограничить неравенство в оплате труда и, в частности, сдержать головокружительный рост заработной платы руководителей, наблюдаемый в некоторых других странах. В частности, в 1980-х и 1990-х годах руководителям немецких, шведских и датских компаний приходилось довольствоваться гораздо меньшими баснословными повышениями, чем их коллегам из Англии и США, однако это не сказалось на производительности и конкурентоспособности их компаний – скорее наоборот.
Критика, что присутствие меньшинства работников в советах директоров просто приводит к ратификации решений, принятых акционерами в одностороннем порядке, и поэтому снижает боевитость профсоюзов, также представляется необоснованной. Безусловно, система соуправления нуждается в совершенствовании и превзойдении. Тем не менее, все страны, где она была введена, также создали системы коллективных переговоров, обеспечивающие представительство работников через заводские комитеты, профсоюзных делегатов и другие организации, состоящие исключительно из работников и отвечающие за ведение прямых переговоров с руководством по вопросам условий труда и заработной платы (независимо от того, были ли менеджеры утверждены советами с участием работников). В Швеции, после прихода к власти социал-демократов в 1930-х годах, профсоюзы быстро воспользовались преимуществами этих структур для переговоров между капиталом и рабочими. Подобные институты позволили выработать настоящий «статус» рабочего с гарантированным доходом в виде заработной платы (обычно в форме месячного оклада, а не работы, оплачиваемой по заданию или за день, как в XIX веке) и защитой от необоснованного увольнения (что также побуждало рабочих отождествлять себя с долгосрочными интересами своих фирм) почти во всех развитых странах, даже там, где рабочие не были представлены в советах директоров компаний. Но получение мест в советах директоров давало дополнительный канал влияния. Это особенно актуально в периоды промышленного и профсоюзного спада и является одной из причин того, что немецкая и скандинавская социально-экономическая модель оказалась более устойчивой с 1980-х годов. Подводя итог, можно сказать, что соуправление стало одним из наиболее развитых и долговечных средств институционализации нового баланса сил между рабочими и капиталом. Оно появилось в середине двадцатого века как кульминация очень длительного процесса, включавшего в себя борьбу профсоюзов, военные действия рабочих и политические битвы, которые начались еще в середине девятнадцатого века.
О медленном распространении немецкого и скандинавского совместного управления
Подведем итоги: В германских и скандинавских странах (в частности, в Германии, Австрии, Швеции, Дании и Норвегии) представители работников занимают от трети до половины мест в советах директоров крупнейших фирм, независимо от того, владеют ли они какой-либо частью капитала фирмы. В Германии, которая была лидером в этом вопросе, такая система действует с начала 1950-х годов. Несмотря на общепризнанный успех немецкой и скандинавской социальной и промышленной модели, которая отличается высоким уровнем жизни, высокой производительностью и умеренным неравенством, другие страны до недавнего времени не следовали ее примеру. В Великобритании, США, Франции, Италии, Испании, Японии, Канаде и Австралии частные фирмы продолжают управляться неизменными корпоративными уставами: во всех этих странах общее собрание акционеров продолжает избирать весь совет директоров по принципу «одна акция – один голос», без представительства работников (за исключением нескольких случаев, когда они имеют лишь консультативное представительство, без права голоса).
Ситуация начала немного меняться в 2013 году, когда во Франции был принят закон, обязывающий фирмы с численностью сотрудников более 5 000 человек выделять одно место в совете директоров из двенадцати для представителя работников. Тем не менее, это новое французское правило было довольно ограниченным по сравнению с немецкой и скандинавской системами (ограниченным как по количеству представителей работников, так и по охвату фирм). Конечно, не исключено, что в ближайшее десятилетие охват будет увеличен не только во Франции, но и в Великобритании и США, где некоторые довольно амбициозные и инновационные предложения недавно обсуждались лейбористами и демократами соответственно. Если Франция, Великобритания и США будут более решительно двигаться в этом направлении, возможно, это приведет к более глобальному распространению модели. Тем не менее, по состоянию на 2019 год, если не считать мизерного количества мест в совете директоров, введенного во Франции в 2013 году, механизмы разделения власти и совместного управления остаются только в германских и скандинавских странах. Совместное управление – это фирменный знак рейнского и скандинавского капитализма, а не англо-американского (или французского, латинского или японского). Чем можно объяснить столь медленное и ограниченное распространение модели совместного управления по сравнению с быстрым и повсеместным распространением масштабного прогрессивного налогообложения после Первой мировой войны?
Первое объяснение заключается в том, что решение предоставить работникам право голоса без соответствующего участия в капитале фирмы представляло собой довольно радикальный концептуальный вызов самой идее частной собственности, против которой всегда упорно выступали акционеры и собственники. Даже партиям с относительно консервативными экономическими взглядами легко отстаивать определенную теоретическую диффузию собственности. Например, французские голлисты продвигали идею «участия» (в двойном смысле – владение акциями работников и потенциальное участие в прибыли, но без права голоса). Консерваторы в Британии и республиканцы в США регулярно отстаивают идею акционерной собственности работников; например, эта идея была выдвинута в 1980-х годах, когда Тэтчер приватизировала фирмы, находящиеся в государственной собственности. Но изменение правил, связывающих владение капиталом с правом решать, как использовать свою собственность (в классических определениях собственности это право считается абсолютным), и создание права голоса для людей, которые ничем не владеют – с концептуальной точки зрения это крайне дестабилизирующие действия, даже в большей степени (возможно), чем прогрессивное налогообложение. В Германии и скандинавских странах такой радикальный пересмотр корпоративного права и права собственности был возможен только в очень специфических исторических обстоятельствах, характеризующихся необычайно сильной мобилизацией профсоюзов и социал-демократических партий.
Второе объяснение, дополняющее первое, заключается в том, что политические и социальные силы в других странах не были настроены так же решительно, как в Германии, по причинам, связанным с политико-идеологической траекторией каждой страны. Во Франции часто считают, что устойчивое социалистическое предпочтение национализации (которая, например, составляла центральную часть программы Союза левых в 1970-х годах) и отсутствие аппетита к совместному управлению проистекают из предполагаемой статистской идеологии французского социализма и его слабых связей с профсоюзным движением. Действительно, поразительно, что в период с 1981 по 1986 год, когда социалисты имели абсолютное большинство в Национальном собрании, не было предложено ни одной меры по выделению мест в совете директоров для представителей рабочих. Роль делегатов профсоюзов в переговорах о зарплате и условиях труда была расширена, были предприняты определенные шаги по содействию децентрализации и участию в других секторах (например, увеличение автономии местных органов власти), но связь между владением акциями и правом принятия решений в компаниях не была затронута. Напротив, масштабная программа национализации в 1982 году стремилась завершить национализацию времен Освобождения путем включения почти всего банковского сектора и крупных промышленных конгломератов в государственный сектор, что означало назначение директоров, выбранных правительством, вместо директоров, избранных акционерами. Другими словами, французские социалисты считали, что государство и его высокопоставленные гражданские служащие вполне способны взять на себя руководство советами директоров всех ключевых отраслей промышленности, но что представителям трудящихся не место среди них.
Затем, в 1986–1988 годах, голлистские и либеральные партии вернулись к власти в новом контексте приватизации и дерегулирования под руководством Тэтчер и Рейгана, в то время как коммунистический блок медленно распадался. Это привело к приватизации большинства компаний, которые были национализированы в период с 1945 по 1982 год. Приватизационное движение продолжалось и в законодательных органах 1988–1993, 1997–2002 и 2012–2017 годов, когда у власти находились социалисты, но все же, кроме робкого и запоздалого закона 2013 года, попыток совместного управления в германо-нордическом стиле не было. Французские социалисты и коммунисты могли бы также отказаться от совместного управления в 1945–1946 годах, но вместо этого они предпочли сосредоточиться на других битвах, включая, например, национализацию и социальное обеспечение.
Однако неясно, можно ли объяснить отсутствие аппетита к совместному управлению слабостью французского профсоюзного движения. Действительно, рабочее движение во Франции было менее мощным и менее организованным, чем в Германии или Великобритании, и менее тесно связано с французскими политическими партиями. Тем не менее, профсоюзы и социальные мобилизации сыграли важную роль в политической истории Франции (особенно в 1936, 1945, 1968, 1981, 1995 и 2006 годах). Более того, германо-нордическое соуправление не распространилось и на Великобританию, несмотря на то, что Лейбористская партия с самого своего основания была структурно связана с мощным британским профсоюзным движением. Более вероятное объяснение общего британского и французского неприятия соуправления заключается в том, что и французские социалисты, и британские лейбористы долгое время верили, что национализация и государственная собственность на крупные компании – единственный способ действительно изменить баланс сил и выйти за рамки капитализма. Это очевидно во французском случае (о чем свидетельствует Общая программа 1981 года), но это так же очевидно и для Соединенного Королевства. Знаменитый пункт IV устава Лейбористской партии 1918 года устанавливал «общую собственность на средства производства» в качестве главной цели партии (или так это интерпретировалось). Еще в 1980-х годах лейбористские платформы обещали дальнейшую национализацию и неограниченное расширение государственного сектора, пока в 1995 году Новым лейбористам под руководством Тони Блэра не удалось окончательно исключить из пункта IV любое упоминание о режиме собственности.
Социалисты, лейбористы, социал-демократыПересекающиеся траектории
С этой точки зрения, именно СДПГ была исключением. Хотя французская и британская партии ждали до падения Советского Союза в 1989–1991 годах, чтобы отказаться от национализации как центрального постулата своих программ, немецкие социал-демократы уже одобрили совместное управление в начале 1950-х годов и отказались от национализации в Бад-Годесберге в 1959 году. В межвоенные годы все было иначе: в 1920-1930-е годы национализация занимала центральное место в программе СДПГ, и, подобно своим французским и британским коллегам, партия не проявляла особого интереса к совместному управлению. Если в 1945–1950 годах ситуация и изменилась, то это было связано с уникальной политико-идеологической траекторией Германии. Мало того, что межвоенные столкновения между СДПГ и Коммунистической партией Германии (КПГ) оставили глубокие следы, но у западногерманских социал-демократов в 1950-е годы были все основания желать отделить себя от коммунистов на Востоке и идеи государственной собственности. Травматический опыт гипертрофированной государственной власти при нацистах, несомненно, также способствовал дискредитации национализации и государственной собственности в глазах СДПГ и немецкой общественности или, по крайней мере, повышению привлекательности совместного управления как решения проблемы.
В любом случае, интересно отметить, что отказ от любых ссылок на национализацию в 1990-х годах не привел ни французских социалистов, ни британскую Лейбористскую партию к принятию программы совместного управления. В период 1990–2010 годов ни одна из партий не проявила ни малейшего желания трансформировать режим собственности. Частный капитализм и принцип «одна акция – один голос», казалось, стали непреодолимыми горизонтами, по крайней мере, на данный момент. Обе партии способствовали такому состоянию умов, приватизируя некоторые государственные предприятия, поддерживая свободное движение капитала и гонку за снижением налогов. В случае с Францией тот факт, что совместное управление в конечном итоге всплыло в робком законе 2013 года, был во многом обусловлен требованиями некоторых профсоюзов (особенно Французской демократической конфедерации труда [CFDT]) и, прежде всего, все более очевидными успехами немецкого промышленного сектора. В конце 2000-х и начале 2010-х годов, когда ссылки на Германию и ее экономическую модель были повсеместными, отчасти по веским причинам, французским работодателям и акционерам становилось все труднее отвергать совместное управление и настаивать на том, что присутствие работников в корпоративных советах посеет хаос. Робкое продвижение 2013 года – робкое по сравнению с десятилетиями практики Германии и Скандинавии – многое говорит нам о политическом и идеологическом сопротивлении, а также о часто вполне национальном характере процесса политических экспериментов и обучения.
В британском случае необходимость новых подходов в борьбе с растущим неравенством в сочетании со сменой руководства Лейбористской партии в 2015 году (отчасти из-за недовольства линией Блэритов и неэгалитарным дрейфом страны) способствовали в последние годы развитию нового политического подхода. Партия более открыта к национализации (государственные предприятия теперь считаются желательными в некоторых секторах, таких как транспорт и водоснабжение, что отражает новый прагматизм по сравнению с предыдущей эпохой), новой системе трудового законодательства и новым формам корпоративного управления. Растущая популярность представительства работников в советах директоров – идея, которая также агитируется ранее скептически настроенными демократами в США, а также некоторыми британскими консерваторами, – может быть объяснена тем, что совместное управление – это социальная мера, которая ничего не стоит государственной казне – особенно ценное качество в наши дни растущего неравенства и увеличивающихся дефицитов. По всем этим причинам, хорошим и плохим, вероятно, что эти вопросы будут продолжать обсуждаться в ближайшие годы, хотя на данном этапе невозможно сказать, когда могут произойти изменения.
От европейской директивы о совместном управлении до предложения «2x + y»
Однако прежде чем перейти к этим новым перспективам, важно подчеркнуть, что различные политико-идеологические траектории, которые я только что перечислил, – это всего лишь те, которые действительно реализовались. Могли быть выбраны и другие пути, потому что история режимов собственности, как и история режимов неравенства в целом, содержит множество точек переключения и не должна рассматриваться как линейная или детерминированная.
Один особенно интересный случай связан с так называемым предложением 2x + y, обсуждавшимся в Великобритании в 1977–1978 годах. В 1975 году премьер-министр-лейборист Гарольд Уилсон заказал отчет комиссии под председательством историка Аллана Буллока, в состав которой входили юристы, профсоюзные деятели и работодатели. Выводы комиссии были представлены в 1977 году. Исследование стало ответом на запрос Европейской комиссии, которая под давлением Германии рассматривала возможность принятия европейской директивы по корпоративному управлению. В проекте, опубликованном брюссельскими властями в 1972 году, предлагалось, чтобы во всех компаниях с числом сотрудников более 500 человек не менее одной трети директоров представляли работников. Пересмотренные проекты были опубликованы в 1983 и 1988 годах, но в конце проект был заброшен за неимением большинства европейских стран, готовых проголосовать за него. Я скажу позже о том, что правила ЕС делают практически невозможным принятие общей политики такого рода (для реформ фискальной и социальной системы, а также правовой системы); изменить это может только глубокая демократизация институтов ЕС. Тем не менее, интересно, что предложение о европейской модели разделения власти между рабочими и акционерами действительно достигло относительно продвинутой стадии в 1970-х и 1980-х годах.
В любом случае, комиссия Буллока в 1977 году предложила лейбористскому правительству принять так называемую систему 2x + y. Конкретно, в каждой фирме с более чем 2 000 работников акционеры и рабочие должны были избрать x членов совета директоров, а правительство затем дополнить совет директоров, назначив у независимых директоров, которые будут подавать решающие голоса в случае тупиковой ситуации между представителями акционеров и рабочих. Например, совет директоров может состоять из пяти представителей акционеров, пяти представителей работников и двух представителей правительства. Числа x и y могут быть установлены в уставе компании, но это не может повлиять на общую структуру или на тот факт, что совет директоров единолично имеет право принимать наиболее важные решения (такие как назначение руководителей компании, утверждение финансовых отчетов, распределение дивидендов и так далее). Неудивительно, что акционеры и финансовое сообщество лондонского Сити открыто выступили против этого предложения, которое бросало радикальный вызов привычным представлениям о частном капитализме, потенциально заходя гораздо дальше, чем немецкое или шведское соуправление. Напротив, профсоюзы и лейбористская партия оказали ему мощную поддержку, и компромисса не предвиделось. Осенью 1978 года Джеймс Каллагэн, новый премьер-министр-лейборист, сменивший Уилсона в 1976 году, всерьез задумался о назначении внеочередных выборов в то время, когда опросы предсказывали победу лейбористов. В конце концов, он решил подождать еще год. Страна была обездвижена многочисленными забастовками во время «зимы недовольства» (1978–1979) в период высокой инфляции. В 1979 году на выборах победили тори во главе с Маргарет Тэтчер, и проект был окончательно похоронен.