Гиперкапитализм. Между современностью и архаизмом
В прошлой главе мы рассмотрели роль коммунистических и посткоммунистических обществ в истории режимов неравенства, особенно в связи с возрождением неравенства с 1980-х годов. Современный мир является прямым следствием больших политико-идеологических преобразований, которые режимы неравенства пережили в течение двадцатого века. Падение коммунизма привело к определенному разочарованию в самой возможности справедливого общества. Разочарование привело к отступлению и защите национальной, этнической и религиозной идентичности; это разочарование должно быть преодолено. Конец колониализма породил новые, якобы менее неэгалитарные экономические отношения и миграционные потоки между различными регионами мира, но глобальная система остается иерархической и недостаточно социальной или демократической, и возникли новые противоречия как внутри стран, так и между ними. Наконец, проприетарная идеология вернулась в новой форме, которую я называю неопроприетарной, несмотря на многие различия между старой версией и новой. Но неопроприетарианский режим менее един и более хрупок, чем может показаться.
В этой главе мы изучим несколько основных инегалитарных и идеологических проблем, с которыми сегодня сталкиваются все общества, с акцентом на потенциал изменений и эволюции. Для начала мы рассмотрим различные виды крайнего неравенства, которые существуют в современном мире, поскольку старые и новые логики объединяются. Затем мы спросим, почему наша экономическая и финансовая система становится все более непрозрачной, особенно в том, что касается учета и измерения доходов и богатства. В мире, который регулярно празднует эру «больших данных», это может показаться неожиданным. Это отражает неисполнение своих обязанностей со стороны государственных органов и статистических агентств. Хуже того, это значительно усложняет задачу организации информированных глобальных дебатов о неравенстве и других важных вопросах, начиная с изменения климата, которые могли бы послужить катализатором новой политики. После этого мы рассмотрим другие фундаментальные глобальные проблемы, связанные с неравенством: сохранение сильного патриархального неравенства между мужчинами и женщинами, которое могут преодолеть только энергичные проактивные меры; парадоксальная пауперизация государства в развивающихся странах как следствие либерализации торговли, навязанной без достаточной подготовки или политической координации; и, наконец, новая роль монетарного творчества с 2008 года, которая глубоко изменила представления о соответствующих ролях правительств и центральных банков, налогов и монетарного творчества, и, в более широком смысле, об идее справедливой экономики. Все это поможет нам понять, что такое неопроприетаризм сегодня и что необходимо сделать для его преодоления.
Формы неравенства в двадцать первом веке
Наиболее очевидной характеристикой современного режима глобального неравенства является то, что общества во всем мире находятся в более интенсивной взаимозависимости, чем когда-либо прежде. Глобализация – это, конечно, очень долгосрочный процесс. Отношения между различными регионами мира постепенно расширялись с 1500 года. Часто это сопровождалось насилием, как, например, в эпоху рабства и колониализма. Но в другие времена торговля и культурный обмен принимали более мирные формы. С точки зрения торговли, иммиграции и финансов мир достиг выдающегося уровня интеграции в эпоху Belle Époque (1880–1914). Но с тех пор, в эпоху гиперкапитализма и цифровых технологий (1990–2020), глобализация достигла совершенно иного уровня. Международные путешествия стали обычным делом, а изображения, тексты и звуки теперь могут мгновенно передаваться на четыре стороны света. Новые информационные технологии породили ранее неизвестные формы культурного, социально-политического и политико-идеологического обмена и взаимозависимости. Кроме того, эти изменения происходят на фоне быстрого демографического роста и широкого перераспределения ресурсов. По прогнозам Организации Объединенных Наций, в 2050 году население Земли достигнет 9 миллиардов человек: 5 миллиардов в Азии, 2 миллиарда в Африке, 1 миллиард в Америке и менее 1 миллиарда в Европе.
Эти региональные различия важны и поучительны, и они могут быть полезны для понимания того, какие виды социальных и налоговых институтов полезны для сдерживания неравенства (как это сделала Европа). Однако следует помнить, что уровень неравенства высок и растет почти везде (в том числе и в Европе). Следовательно, не очень хорошая идея использовать такие данные, чтобы объяснить низшему и среднему классу Европы, что, поскольку их участь столь завидна по сравнению с остальным миром, они должны пойти на жертвы. К сожалению, люди, находящиеся на вершине глобального распределения доходов и богатства (и поддерживаемые ими политики), часто ссылаются на подобные аргументы, чтобы оправдать жертвы в свою пользу. Подобная риторика может быть политически эффективной, но она также опасна. Большинство европейцев прекрасно понимают, что уровень неравенства в Европе ниже, чем в Южной Африке, на Ближнем Востоке, в Бразилии и США. Утверждать, что непреложные законы экономики требуют от них принять те виды неравенства, которые существуют в других странах (совершенно фантастическое и необоснованное утверждение, которое никоим образом не помогает прояснить вопросы), – это, конечно, лучший способ убедить их выступить против глобализации.
Более уместным сравнением для европейских граждан является тот факт, что если в течение двадцатого века неравенство доходов в Европе значительно снизилось, то с 1980-х годов оно резко возросло. Конечно, этот рост был меньше, чем наблюдаемый в других странах, но он все равно представляет собой явный и хорошо задокументированный разворот предыдущей тенденции, для которого нет очевидного обоснования. Действительно, рост неравенства совпал со снижением темпов роста. Кроме того, неравенство остается чрезвычайно высоким в абсолютном выражении. На самом деле, концентрация богатства в Европе всегда была потрясающей, а с 1980-х годов она увеличилась: нижние 50 процентов владеют едва ли 5 процентами богатства, в то время как верхние 10 процентов владеют 50–60 процентами.
Обращаясь теперь к регионам мира, где неравенство является самым высоким, интересно отметить, что в них существует несколько различных типов политико-идеологического режима. Во-первых, можно найти страны с наследием статусного неравенства и дискриминации на основе расы, колониализма или рабства. Так обстоит дело в Южной Африке, которая покончила с апартеидом в начале 1990-х годов, и в Бразилии, которая была последней страной, отменившей рабство в конце XIX века. Расовый аспект и история рабства могут также помочь объяснить, почему Соединенные Штаты более неравны, чем Европа, и испытывают большие трудности в создании социал-демократических институтов.
Ближний ВостокВершина глобального неравенства
Вершину глобальной иерархии неравенства разделяет Ближний Восток, неравенство которого имеет более «современные» корни в том смысле, что оно связано не с расовым разделением в прошлом или историей рабства, а с концентрацией нефтяных ресурсов в небольших странах со скромным населением по сравнению с регионом в целом. Эта нефть, экспортируемая по всему миру, превращается в постоянное финансовое богатство через финансовые рынки и международную правовую систему. Эта сложная система является ключом к пониманию исключительного уровня неравенства в регионе. Например, Египет, страна с населением 100 миллионов человек, ежегодно тратит на свои школы 1 процент от совокупных нефтяных доходов Саудовской Аравии, Объединенных Арабских Эмиратов и Катара, население которых ничтожно мало.
Неравенство на Ближнем Востоке также тесно связано с границами, установленными французами и британцами в конце Первой мировой войны, а также с военной защитой, которую западные державы впоследствии предоставили нефтяным монархиям. Без этой защиты политическая карта, вероятно, была бы перерисована несколько раз, в частности, после вторжения Ирака в Кувейт в 1990 году. Военная интервенция 1991 года, целью которой было вернуть нефть Кувейта его эмирам и продвинуть интересы Запада, совпала с распадом Советского Союза, что облегчило вмешательство Запада (теперь, когда больше не было соперничающей сверхдержавы, с которой нужно было бороться). Эти события ознаменовали начало новой политико-идеологической эры гиперкапитализма. Они также иллюстрируют хрупкость компромисса, который был достигнут в то время. Несколько десятилетий спустя ближневосточный режим неравенства олицетворяет взрывную смесь архаизма, гиперфинансированной современности и коллективной иррациональности, характерную для последнего времени. Он несет на себе следы логики колониализма и милитаризма; он содержит запасы нефти, которые лучше было бы хранить в земле, чтобы предотвратить глобальное потепление; его богатство защищено чрезвычайно сложными услугами международных юристов и финансистов, которые находят способы сделать его недоступным для жадных имущих. Наконец, обратите внимание, что нефтяные монархии Персидского залива, наряду с посткоммунистической Россией, являются странами, которые наиболее широко используют мировые налоговые убежища.
Оценки неравенства на Ближнем Востоке, представленные здесь, следует рассматривать как нижние пределы в силу ограниченности имеющихся источников и гипотез, необходимых для их интерпретации. Измерение неравенства на Ближнем Востоке осложняется чрезвычайной трудностью получения данных о доходах и богатстве, особенно в нефтяных монархиях. Однако имеющиеся данные свидетельствуют о том, что богатство в этих государствах очень высоко сконцентрировано как внутри коренного населения, так и между коренными жителями и иностранными рабочими (которые составляют 90 % населения Катара, Эмиратов и Кувейта и 40 % населения Саудовской Аравии, Омана и Бахрейна). За неимением достаточных данных, приведенные здесь оценки основаны на очень консервативных гипотезах о неравенстве внутри страны; в основном, именно очень большие разрывы между странами приводят к представленным здесь различиям. Принятие альтернативных (и, скорее всего, более реалистичных) гипотез позволило бы получить оценки долей верхнего дециля порядка 80–90 процентов (а не 65–70), особенно для Катара и Эмиратов – уровень неравенства, близкий к уровню самых инегалитарных рабовладельческих обществ из когда-либо наблюдавшихся.
Мало кто сомневается в том, что крайнее неравенство, наблюдаемое на Ближнем Востоке, усиливает напряженность и способствует сохранению нестабильности в регионе. В частности, большой разрыв между реальным положением дел и официально провозглашенными религиозными ценностями (основанными на принципах обмена и социальной гармонии внутри сообщества верующих) вполне может спровоцировать обвинения в нелегитимности и привести к насилию. В абстрактном смысле, демократическая федеральная региональная организация, такая как Лига арабских государств или другая политическая организация, могла бы позволить разделить богатство, координируя огромные инвестиции в лучшее будущее для молодежи региона. Однако на данный момент в этом направлении мало что сделано. Почему? Не только из-за ограниченности стратегий региональных игроков, но и потому, что в мире не хватает необходимого политического и идеологического видения. В частности, западные державы, а также частные интересы в Европе и США видят преимущества в сохранении статус-кво, особенно когда нефтяные монархии покупают их оружие и оказывают финансовую поддержку их спортивным командам и университетам. Однако в этом, как и в других случаях, строгое соблюдение существующих отношений власти и прав собственности не привело к созданию жизнеспособной модели развития. Действительно, у западных игроков есть все основания смотреть дальше своих краткосрочных финансовых интересов, чтобы продвигать демократическую, социальную, федералистскую повестку дня, которая позволила бы преодолеть эти противоречия. В конечном итоге, именно отказ от рассмотрения новых эгалитарных постнациональных решений породил реакционные и авторитарные политические проекты в Европе в первой половине двадцатого века; то же самое можно сказать и о Ближнем Востоке в конце двадцатого и начале двадцать первого века.