Оба эти утверждения следует признать формальными и огульными. Для придания им внятности необходимо развить их тем или иным образом. Первую главу своей книги, озаглавленной «Великое общество», Грэм Уоллис предварил следующими словами Вудро Вильсона из Новой свободы: «И вчера, и с самого начала истории люди вступали в отношения друг с другом в качестве отдельных индивидов…. В настоящее же время партнерами людей в их повседневных контактах в значительной мере являются некие грандиозные безликие объединения, организации, а отнюдь не такие же индивиды, как они сами. Теперь уже можно говорить о наступлении новой социальной эпохи, нового этапа человеческих взаимоотношений, о том, что драма жизни разворачивается на фоне новых декораций.» Если признать в этих словах наличие хотя бы крупицы истины, даже тогда они полностью изобличают неспособность индивидуалистической философии удовлетворять потребностям новой эпохи и служить ее ориентиром. Эти слова несут в себе тот же смысл, что и утверждение о том, что теория, изображающая индивида существом, наполненным желаниями и способным к выдвижению собственных требований, существом, наделенным даром предвидения, благочестием и любовью к самосовершенствованию, возникла как раз тогда, когда в решении социальных вопросов индивид стал значить все меньше и меньше, когда решающей силой, формирующей облик реальности, сделались механические силы и огромные обезличенные организации.
Утверждение о том, что «и вчера, и с самого начала истории люди вступали в отношения друг с другом в качестве отдельных индивидов», неверно. Люди всегда жили сообща, и жизнь в сообществе друг с другом определенным образом сказывалось на взаимоотношениях их как индивидов. Достаточно вспомнить о том, как сильно — прямо или косвенно — влияли на отношения людей модели внутрисемейного поведения; даже само государство облекалось в форму династии. И тем не менее, подмеченные м-ром Вильсоном различия являются констатацией факта. Ранние ассоциации в основном относились к типу, метко прозванному Кули[14] ассоциациями «лицом к лицу». Наиболее существенными, способными оказывать воздействие на формирование эмоционального и интеллектуального климата, являлись местные, близкие и следовательно находящиеся «на виду» ассоциации. Отдельные люди, коль скоро они участвовали в таких ассоциациях, участвовали в них непосредственно, отдаваясь роли участника со всей страстностью и убежденностью. Государство же, даже когда оно осуществляло деспотичное вмешательство в дела ассоциации, оставалось где-то вдалеке, в роли института, чуждого заботам повседневной жизни. В иных случаях оно присутствовало в жизни индивидов в облике обычая или общего права. При этом значение имело не то, какое они имели распространение, не то, какой широтой и всеохватностью обладал обычай или право, а то, сколь непосредственным было их присутствие на местном уровне. Ведь, к примеру, церковь одновременно являлась и чем-то всеобщим, и сугубо личным делом каждого. Но в жизни большинства людей — если говорить об образе мыслей и привычках каждого человека — она участвовала не в виде некой всеобщности, а в виде непосредственного отправления ритуалов и таинств. Введение в производство и коммерцию новых технологий породило социальную революцию. Местные сообщества неожиданно для самих себя стали обнаруживать, что на ход их собственных дел оказывают определяющее влияние некие отдаленные и недоступные для непосредственного восприятия организации. Масштаб деятельности этих последних был огромен, а воздействие их на организации «лицом к лицу» оказалось столь всепроникающим и неослабным, что это позволило безо всяких преувеличений говорить о наступлении «новой эпохи человеческих взаимоотношений». «Великое общество», произведенное на свет в результате изобретения парового двигателя и электричества, еще можно было именовать обществом — но уж никак не сообществом. Выдающимся фактом современности является вторжение в сообщество новых, относительно обезличенных и механических типов согласованного поведения людей. В отношении к данному типу коллективной деятельности сообщество (в истинном понимании этого слова) не является сознательным участником, прямым контролем над этим типом деятельности оно не обладает. Однако, именно этот тип коллективной деятельности явился главным фактором, вызвавшим к жизни национальные и территориальные государства. Потребность в осуществлении какого-либо контроля над этой деятельностью была основным мотивом, обусловившим процесс превращения правительств этих государств в правительства демократические или народные в современном понимании этих слов.
Почему же, в таком случае, философской реакцией на это движение, породившее столь радикальное растворение деятельности отдельно взятой личности в захлестнувшем ее потоке некой отдаленной и недоступной для восприятия коллективной деятельности, явился именно индивидуализм? Здесь не может быть и речи о том, чтобы дать полный ответ на данный вопрос. Однако, напрашивается пара очевидных и существенных соображений на этот счет. Новые условия обеспечили высвобождение доселе дремлющих человеческих возможностей. Произошедшее, возымев разрушительное воздействие на сообщество, вместе с тем, принесло свободу личности — ведь до поры до времени фаза подавления личности оставалась уделом туманного и непредсказуемого будущего. Говоря точнее, фаза подавления в первую очередь затронула те элементы сообщества, которые оставались угнетенными и в прежних, полуфеодальных условиях. Поскольку же с такими людьми (в число которых традиционно попадали водовозы, лесорубы — люди, лишь формально освобожденные от крепостной зависимости) в любом случае не слишком считались, результаты воздействия новых экономических условий на трудящиеся массы остались в основном незамеченными. Как видно из классической философии, сохранение поденщины все еще составляло основу жизни сообщества, а не его членов. Результаты преобразований становились заметны для этих последних лишь постепенно; к этому времени индивидуальные члены сообщества достигли изрядной силы — стали достаточно полноправными участниками нового экономического режима — для обретения политической эмансипации, позволившей им сыграть свою роль в формировании демократического государства. Вместе с тем на представителях «среднего класса», фабрикантах и торговцах, данное освободительное воздействие сказалось весьма заметно. Было бы недальновидно полагать, что эффект указанного высвобождения сил ограничился обогащением отдельных индивидов и появлением у них возможности наслаждаться своим богатством, хотя и сам по себе факт появления [новых] материальных потребностей и возможностей их удовлетворения не следует недооценивать. Произошедшее послужило стимулом также и к развитию инициативности, изобретательности, дальновидности и умению планировать, обеспечив общественное признание всех этих качеств. Перечисленные признаки появления в обществе новых сил оказались достаточно массовыми для того чтобы поразить наблюдателей, поглотить все их внимание. Результатом же столь всепоглощающего внимания и явилось открытие индивида. То, что привычно, принимается за само собой разумеющееся и действует, не пробуждая активности сознания. Всякий отход от привычного, устоявшегося становится объектом повышенного внимания, порождая «сознание». Те виды ассоциации, которые отличались необходимостью и постоянством, остались незамеченными. Все внимание поглотили собой новые, добровольно образуемые ассоциации. Они монополизировали мыслительное пространство наблюдателей. «Индивидуализм» явился доктриной, отразившей то, что являлось в данную эпоху основным предметом мышления и целеполагания.
Второе соображение сродни первому. В процессе высвобождения новых сил отдельные личности избавились от массы прежних обычаев, установлений и институтов. Мы уже отмечали, что вызванное к жизни новыми технологиями развитие методов производства и обмена тормозилось правилами и обычаями прежнего режима. Вследствие этого возникло отношение к этим правилам и обычаям как к чему-то невыносимо ограничительному, гнетущему. Мешая свободе инициативы и коммерческой деятельности, они превратились в противоестественные, порабощающие людей силы. Борьбу за освобождение от их влияния стали отождествлять со свободой индивида как таковой; в пылу борьбы все вообще ассоциации и институты, не являвшиеся плодом межличностных соглашений и добровольного выбора, были объявлены врагами свободы. При этом осталось незамеченным, что многие формы ассоциации — потому именно, что они воспринимались как сами собой разумеющиеся — остались практически не затронутыми данным процессом. Ведь любые попытки посягнуть на них (например, на существующие формы семьи или правовой институт собственности) расценивались как подрывные, их отождествляли не со свободой, а, мягко говоря, с распущенностью. Гораздо проще отождествлять с индивидуализмом демократические формы правления. Предоставление массам избирательного права олицетворяло собой высвобождение их дотоле дремлющих способностей и наделяло массы, по крайней мере, по видимости, возможностью преобразовывать социальные отношения на основе индивидуального волеизъявления.
Всеобщее избирательное право и власть большинства рождали в воображении представление о том, как будут создавать государство наделенные неограниченным суверенитетом индивиды. И сторонники, и оппоненты демократизации правления рисовали себе картину приведения наличных ассоциаций в соответствие с желаниями и стремлениями всей совокупности разрозненных индивидов. При этом вне поля зрения оставались силы координации и институциональной организации, подспудно осуществляющие контроль над действиями, формально приписываемыми индивидам. Суть заурядного мышления заключается в том, что оно фиксирует лишь внешние проявления и принимает их за действительность как таковую. Иллюстрацией этой тенденции принимать доступную для восприятия сторону ситуации за ситуацию в целом могут служить и привычные восторги по поводу того, что «свободные люди» идут на выборы, дабы своими личными волеизъявлениями определить, в условиях каких полити