ческих форм предстоит им жить. Естествознанию уже удалось развенчать эту тенденцию в сфере физических явлений.
Оппоненты демократического правления обладали не большей дальновидностью, чем его сторонники, хотя и продемонстрировали большую последовательность, доводя исходные посылки индивидуализма до их логического конца, то есть до распада общества. Широко известно, сколь безудержно критиковал Карлейль представления, согласно которым общество должно строиться исключительно на принципе чистогана: неизбежным результатом следования подобному принципу явится, по его мнению, «анархия плюс констебль». Он не понимал, что новое промышленное общество создает столь же сильные и притом гораздо более обширные социальные связи, чем те, которым они пришли на смену. Другой вопрос, насколько желательными окажутся эти связи. Маколей, интеллектуальный лидер вигов, утверждал, что наделение масс избирательными правами непременно развяжет их хищнические инстинкты обездоленных, и они воспользуются данной им политической властью для того, чтобы разграбить средний и высший классы. Коме того, добавлял Маколей, хотя и не следует опасаться, что цивилизованная часть человечества будет низвергнута дикой и варварской его частью, в лоне цивилизации может зародиться болезнь, которая станет для нее губительной.
Надо сказать, нам встретилась и другая доктрина, содержащая представление о том, что действию экономических сил присуща некая «естественность», являющаяся проявлением «естественного закона» — и в этом состоит отличие экономики от политики, характеризующейся искусственностью изобретенных людьми политических институтов. Представление о некоем естественном индивиде, способном в условиях изолированного существования обладать истинно человеческими желаниями, возможностью действовать в соответствии с собственной волей — представление об индивиде, изначально наделенном даром предвидения и способностью делать точные расчеты, является такой же психологической фикцией, что и политическое учение, приписывающее индивиду некие изначальные политические права. Либеральная школа придавала большое значение желаниям, но этой школой желание трактовалось как нечто сознательно направленное на конкретную цель, коей является получение удовольствия — а это последнее как бы не составляет для них никакой загадки. И желание, и удовольствие представлялись им некой не подлежащей дальнейшему анализу, «раскрытию» данностью. Разум неизменно ассоциировался ими с ярким солнечным светом, он представлялся им лишенным каких-либо потаенных уголков, непознаваемых закоулков, «второго дна». Их представления о функционировании разума можно описать как игру в шахматы — когда в нее играют честно, не жульничая: игра идет в открытую, никто ничего не прячет в рукаве; логика каждого хода понятна и общедоступна, состязание проходит по заранее известным всем правилам. Исход поединка зависит от того, кто из игроков окажется более расчетливым и умелым, а кто — более тупым и нерасторопным. Для либералов разум есть «сознание», а оно, в свою очередь, представляется сферой ясности, прозрачности, самоочевидности — сферой, являющей нам без искажений любые усилия, желания и цели.
Ныне является общепризнанным, что поведение определяется условиями, в основном не попадающими в поле нашего зрения; открыть, выявить эти условия можно только предприняв еще более скрупулезные исследования, чем те, которые помогают нам постичь скрытые от нашего восприятия отношения, таящиеся в простых, на первый взгляд, физических явлениях. Менее общепринятым является понимание того, что основополагающие условия, порождающие то или иное конкретное поведение, являются по своему характеру не только органическими, но и социальными, коль скоро речь идет о проявлении различий в желаниях, целях и методах действия. Для тех же, кто отдает должное этому факту, очевидно, что желания, цели и критерии удовлетворения — все эти явления, охватываемые догмой о «естественности» экономических критериев и законов — суть социально обусловленные явления. В каждом отдельном человеке они являются отпечатками определенных обычаев и институтов, а не какими-то естественными, то есть «врожденными» качествами. Пытаясь выразить данную мысль точнее, скажем, что сама форма выполнения работы, форма функционирования промышленности есть результат накопления культуры, а отнюдь не изначальное качество людей самих по себе. Трудно говорить о производстве в период, когда еще не были изобретены орудия труда, еще труднее говорить о наличии в этот период какого бы то ни было богатства; появление того и другого было результатом длительного процесса накопления опыта от поколения к поколению. Характерное для эпохи индустриализации превращение орудий труда в машины стало возможным только благодаря тому, что происходило накопление обществом и передача потомкам достижений науки. Да и сама техника использования орудий и управления машинами нуждается в изучении; она — не некий естественный дар, а нечто, чему можно научиться путем наблюдения за другими, путем обучения, общения.
Сказанное дает весьма неполноценное представление об описываемом здесь важном факте. Ибо, конечно, у человека есть и органические потребности, такие как потребность в пище, обеспечении собственной безопасности и продолжении рода. Но единственный вид производства, который данные потребности способны породить — это деятельность, направленная на добычу скудных средств к существованию, собирательство попадающихся на пути съедобных растений, охота на диких животных: такова первая стадия варварства на заре выхода человека из дикого состояния. Но, строго говоря, даже этот скромный результат не всегда был достижимым. Ибо вследствие своей младенческой беспомощности даже столь примитивный строй испытывает нужду в объединении усилий составляющих его людей, включая и самый ценный вид взаимодействия — возможность учиться у других. Но и на стадии варварства производство не было бы возможно без использования огня, оружия, различных плетеных изделий — а все это предполагает осуществление коммуникации и следование традициям. Индустриальный строй, являющийся предметом рассмотрения теоретиков «естественной» экономики, предполагает наличие потребностей, орудий труда, материалов, целей, навыков и способностей, определяемых самыми разнообразными формами взаимодействия в коллективе. Таким образом, если вести речь об искусственности (в том смысле, в каком использовали это слово авторы данного учения), то следует признать все перечисленные вещи сугубо искусственными — кумулятивно искусственными. В действительности же речь здесь должна идти об изменении направления развития обычаев и институтов. Ибо следствием деятельности людей, занятых развитием новой промышленности и торговли, было обновление системы обычаев и институтов. Возникшие в результате новые обычаи и институты отличались такой же распространенностью и долговечностью, что и их предшественники, и даже превосходили этих последних по силе и размаху.
Значение этого факта для политической теории и практики очевидно. Потребности и намерения не только определяли функции совместной жизни людей, но и способны были изменять формы и характер этой жизни. Так, афиняне не имели обыкновения покупать воскресные газеты, делать вложения в акции и облигации, не стремились купить автомобиль. Мы же по большей части не заботимся о красоте своего тела и окружающих нас архитектурных сооружений. Большинство их нас довольствуется тем эффектом, который достигается при помощи косметики, для жизни нам достаточно уродливых трущоб и — зачастую — столь же уродливых дворцов. Во всем этом у нас нет никакой «естественной» или органической потребности, и тем не менее все это нам нужно. Потребность во всем этом, даже если мы не высказываем ее напрямую, тем не менее, обнаруживает себя со всей определенностью. Ибо она есть неизбежное следствие тех вещей, к которым мы вожделеем. Иными словами, сообщество нуждается (в единственно понятном смысле — в смысле действенного требования) либо в образовании, либо в невежестве; в привлекательной, либо в уродливой среде обитания; в поездах, либо в запряженных волами повозках; в акциях и облигациях, в денежном доходе, в строительных искусствах — во всем, что обычно является людям в процессе совместной деятельности, во всем, что оказывается ценным благодаря той самой совместной деятельности, которая и дает средства к достижению всего этого. Но это еще не вся истина.
В процессе совместной деятельности, направленной на производство предметов, служащих удовлетворению потребностей, создаются не только сами эти предметы, но и обычаи и институты. При этом наибольшее значение имеют, как правило, не непосредственные, а непреднамеренные последствия этого процесса. Заблуждение, в которое впадают люди, полагающие, что новый промышленный строй породит именно те поддающиеся сознательному предвидению последствия, которые запланированы нашим сознанием — ив основном только эти последствия — это заблуждение аналогично тому, согласно которому характерные для данного строя потребности и действия являются функциями «естественного» человеческого бытия. Несоответствие результатам промышленной революции сознательным намерениям тех, чьими руками она была осуществлена — это прекрасный пример того, как сильно косвенные последствия совместной деятельности способны влиять на непосредственно планируемые результаты, до неузнаваемости видоизменяя эти последние. Следствием такого положения явилось возникновение тех обширных, подспудных связей, тех «огромных обезличенных концернов, организаций», влияние которых проникло ныне в образ мысли, действий и устремления всех и каждого, открыв тем самым «новую эру человеческих взаимоотношений».
Столь же непредсказуемым было то воздействие, которое возымели на государство массовые организации и наличие сложной системы взаимоотношений. Теперь вместо предполагаемых теорией независимых и самостоятельных индивидов мы имеем некие стандартизированные и взаимозаменяемые объединения. Люди объединяются друг с другом не потому, что таков их добровольный выбор, а потому, что к этому вынуждают их наличные массовые тенденции. Определяющие политические границы зеленые и красные линии образуют четкую разметку, которой следуют законодательства и судопроизводство, но железные дороги, почта и телеграф работают без оглядки на них. Последствия функционирования этих последних оказывают более серьезное воздействие на жизнь, чем названные разделительные линии. Характерные для современного экономического строя формы совместной деятельности столь масштабны и обладают столь широким распространением, что оказывают определяющее влияние на наиболее важные составляющие общества и на то, в чьих руках оказывается власть. С неизбежностью их влияние достигает и правительственных учреждений; им принадлежит фактический контроль над законодательством и управлением. И это не потому, что они обладают сознательной, планомерно реализуемой заинтересованностью в данных институтах (хотя наличие таковой заинтересованности несомненно), а главным образом потому, что они представляют собой с