Самое веселое место в Коньяке – это фабрика, где делают бочки.
После помпезных офисов и званых ужинов – после глубокомысленных дегустаций с многозначительным выражением лица – этот фабричный гвалт, этот ритм и, главное, этот запах свежих обожженных бочек, которые стоят, как матрешки, рядами, – вот настоящий карнавал в предбаннике адской кухни.
Если подбирать настоящий символ коньяку, это будет, конечно же, бочка. На коньячных этикетках встречаются пчелы и петухи, лошади и олени, минотавры, чайки и пантеры: то есть «люди, львы, орлы и куропатки». И ни один дом до сих пор не использовал в качестве своей эмблемы бочку.
Коньяк, составленный мастером, можно разгадать, расшифровать. Но как поймешь чудо рождения там, в темноте и тишине дубовых стенок?
Серые невзрачные штабеля дубовых досок – тот самый лес из Лимузена и Тронсэ (расщепленный, а не распиленный, чтобы не нарушать структуры!) – так вот, эти самые серые доски лежат на улице под ветрами и дождями, которые годами выхолащивают из древесины агрессивные танины – и ждут своего часа, когда будут они отструганы должным образом и собраны бондарем под стальное кольцо, а потом обожжены изнутри, поливаемые водой снаружи, и стянуты понизу стальным шнуром так, чтобы сошлись клепки намертво без гвоздя и клея, и окольцованы (отсюда и перестук – кольца заколачивать), и составлены, еще теплые, в ряды длинные: вот, подойдешь к одной такой свежеиспеченной бочке, снимешь крышку, а внутри – чудо! – пахнет ржаным хлебом и русской баней с дубовыми вениками.
По закону дуб годен под бочку после сорока лет роста, но для лучших коньяков берут дубы, которым по два века от роду.
Тронсейский дуб мелкозернист, танины и лигнины здесь мягче, спокойнее. Идеально подходит для выдержки «на короткую дистанцию», но и «на длинную» тоже годится.
Дубовые доски из Лимузена более пористы, но и танины тут жестче, ярче. Бочки из них хороши для длительной выдержки спиртов из Фин Шампани.
Манипулируя бочками – перемещая спирт из одного типа в другой – мастер раскладывает пасьянс, который (в зависимости от опыта) – на выходе сходится.
Или нет.
15
1888 г. – приняты первые меры по борьбе с катастрофическим нашествием тли на виноградники Франции. Из Техаса в Шаранту для привоя привезли лозу, устойчивую к филлоксере, и первые опыты скрещивания дали положительный результат.
1889 г. – между тем общий объем производства в Коньяке неукоснительно падает и вскоре достигает плачевных цифр: всего 307 758 гектолитров. В тот же год в Париже проходит выставка, на которой золотыми медалями награждены коньячные дома «Курвуазье» и «Фрапэн».
90-е гг. – в связи с упадком производства коньяка в Европе начинается бум виски, а на международном рынке все чаще появляются некачественные бренди, произведенные за пределами Франции, на этикетке которых значится «Коньяк».
1890 г. – пока опыты с подвоем продолжаются, общая площадь всех виноградников в Шаранте сокращается с 285 тысяч гектаров (до нашествия филлоксеры) до 46 тысяч. В тот же год установлено, что на коньячном рынке по продажам с большим отрывом лидирует дом «Хеннеси».
1891 г. – в Мадриде принята Конвенция, защищающая права производителя на наименование напитка по происхождению. То есть коньяк отныне не просто «тип» напитка, а напиток, который может быть произведен только в Коньяке. Однако многие страны до сих пор игнорируют основные положения этой Конвенции.
1892 г. – в Коньяке открыта лаборатория по исследованию виноградарства и виноделия. Специалистами впервые сформулировано научное обоснование уникальности «коньячных» почв и климата.
1895 г. – на 12 тысячах гектаров впервые высажена лоза с американским подвоем. С этого года общая площадь виноградников и объем коньячного производства начинает стремительно расти.
1909 г. – шесть субрегионов Коньяка официально зарегистрированы и защищены законом.
1912 г. – «Мартель» создает категорию коньяка «Кордон Блю».
1914 г. – начало Первой мировой войны. Мужское население Коньяка на фронте, виноград собирают, перегоняют и закладывают в бочки женщины. 1914 год в истории напитка получает название «Год женщин». С тех пор миллезимы этого года пользуются особой популярностью из-за своей «утонченности», во многом – мнимой.
1917 г. – в связи с Октябрьским переворотом прекращены коньячные отношения с Россией. Особенно пострадал дом «Камю», чью поставку коньяка царская Россия оплатила чеком на два миллиона франков, который «сгорел» сразу после революции. Чек в рамке под стеклом и по сей день висит в конторе дома. Только в 1959 году «Камю» возьмет реванш и получит право монопольной торговли на советском рынке. Однако с крушением СССР торговый дом опять окажется у разбитого корыта. Редкий случай, когда урок истории бывает настолько очевидным и настолько «не впрок».
1919 г. – сухой закон в США. Экспорт коньяка резко падает. «Курвуазье» делает «Бренди Наполеона».
1927 г. – на этикетке «Реми Мартэн» В.С.О.П. появляется пометка «Фин Шампань».
1931 г. – зарегистрирована ЮНИКООП, ассоциация виноделов Коньяка, призванная защитить права производителей на торговую марку «коньяк».
1934 г. – на рекламных плакатах «Курвуазье» впервые появляется профиль Наполеона.
1936 г. – год, в который окончательно сформировалось «правовое поле» коньяка. Гастон Бриан и Робер Деламэн составляют подробную карту региона и его виноградников. Отныне законом установлено, что на «коньячных» виноградниках должен расти только белый виноград; что добавка сахара при сбраживании вина запрещена; что понятие «фин» означает «коньячный спирт, контролируемый по происхождению».
1937 г. – в Коньяк прибывают 200 виноторговцев из Америки.
1940 г. – Франция оккупирована фашистами. Немецкое Бюро по реквизиции алкоголя в пользу немецкой армии опустошает Шаранту. Однако благодаря «наместнику» региона Густаву Клабишу, который оказался уроженцем Коньяка и представителем «Мартеля» в довоенной Германии, уникальные запасы спиртов в регионе удалось сохранить от тотального разбазаривания.
1945 г. – год Победы. Сильные весенние заморозки в Коньяке, уничтожившие большую часть завязей на виноградниках. Урожай в тот год дает только 24 000 гектолитров спирта.
1949 г. – Народная Республика Китай запрещает любой, включая коньячный, импорт в страну.
1957 г. – образование Европейского экономического содружества. Снижение пошлин, расцвет производства и сбыта коньяка в Европе.
1962 г. – дом «Хайн» становится официальным поставщиком английского двора.
1964 г. – дом «Курвуазье» куплен канадской торговой группой «Хайрам – Уокер».
1967 г. – дом «Бисквит» куплен торговой группой «Перно-Рикар».
1971 г. – дом «Хайн» куплен торговой группой «Дистиллерс Компани Лимитед».
1974 г. – пожар на складах «Мартеля» уничтожает 12 000 бочек с коньяком. Огненные реки на улицах города.
1986 г. – «Курвуазье» перекуплен торговой группой «Эллайд Домек».
1988 г. – «Мартель» куплен торговой группой «Сиграм».
1991 г. – сильные заморозки, уничтожившие часть урожая.
1992 г. – «Мартель» начинает спонсировать Национальные скачки в Англии.
Конец XX в. – «коньячные» виноградники по всем субрегионам составляют 87 313 гектаров. Крупные и средние коньячные дома окончательно переходят в руки международных торговых корпораций. Но, несмотря на это, популярность коньяка в конце XX века постоянно падает, и к финалу тысячелетия на первые позиции окончательно выходит виски.
16
Ловушки в реальности порождает наше воображение.
И нет смысла жаловаться, если реальность не совпадает с тем, что мы о ней думали.
Я трижды перечитывал «Трех мушкетеров», но море в Ла-Рошели так и не заметил. Каждый раз вода удивительным образом уходила за рамки страницы. Отступала, пересыхала, пятилась. Море не укладывалось в мое представление о мире, где люди перемещаются на лошадях. И сколько бы Д'Артаньян ни пересекал Ла-Манш, «Три мушкетера» оставались для меня сухопутной книгой.
Меж тем Ла-Рошель, где куковали, донимая гугенотов, «три танкиста», – город морской, только морской. Пейзаж обрамляют каменные колпаки маяков, упоминаемых Рабле, и мутная вода залива, вокруг которого разлегся этот город.
Такой же белесый, «соляной», как и Коньяк.
Я бежал в Ла-Рошель на выходные, когда Коньяк пугающе обезлюдел и улицы его стали смахивать на декорации к фильму об эпидемии чумы. Я поехал к морю, потому что не мог больше слоняться по городу, который выжали как лимон – и бросили. В пустом Коньяке – на цепочках все ставни – я чувствовал себя варваром, который взял город, но так и не нашел ключей от его подвалов.
Нужно было искать людей, чтобы не думать: мир кончился. Ехать.
И точно – на привокзальной площади в Ла-Рошели жизнь кипела. Суетились таксисты, свистела полиция и вальяжные семейства в полном составе грузились в машины. «Так вот куда подался люд коньячный, – думал я, ожидая на светофоре. – Вот, значит, где у них лежбище!»
Чем ближе был залив, тем больше праздного народа шаталось по улицам; тянулись вдоль домов тенты кафе и ресторанов; под вязами играл бродячий оркестр, и толпы зевак кочевали за медными трубами по набережной. На бесчисленных лотках торговали мешочками с солью – в память о прошлой торговле, – и полосатые матроски всех фасонов развевались на морском ветру.
Огромный собор, похожий на элеватор, стоял в глубине города: забытый, одинокий, притихший. А жизнь бурлила тут, на берегу крошечной лагуны, в устье которой приткнулись сторожевые башни. Храм и маяк, «романский стиль» против «пламенеющей готики» – выбор публики был очевиден.
И я, сделав круг перед элеватором, тоже вернулся на берег.
От башен отходили кораблики, и я сел на один, чтобы сплавать на левый берег залива. Отдавала швартовы и проверяла билеты улыбчивая ундина лет двадцати. С толстенными канатами управлялась она довольно ловко, и я невольно засмотрелся на ее руки. Вот, думал я, целый день девушка совершает одни и те же движения – спрыгнул, накинул, обмотал, – весь день мотается от одной каменной стенки причала к другой – и ничего: весела, приветлива, улыбается.
С воды залива город казался приземистым, песочным: «до первой волны». А слева открывался другой, и это был город тысячи яхт, которые стояли на приколе до горизонта.
Всех мастей и конфигураций, эти яхты выстроились, как люльки в магазине, – и все это хозяйство качалось и ходило ходуном, когда наш кораблик протискивался меж рядами.
После обеда под коньяк «Годэ» – а это единственный коньячный дом, который с 1782 года не покидал Ла-Рошель, – я отправился в сторону городского пляжа.
Купаться было еще холодно, однако евронарод, полуобнажившись, уже загорал тут и там на песочке.
Солнце стояло в зените, и вода бешено бликовала. Я привалился к валуну, задрал физиономию к небу, сощурился. Сквозь ресницы дрожал морской пейзаж: блики, мачты, птицы. То и дело картинку пересекали, трепыхаясь в потоке, летучие змеи. На кромке копошилась мелюзга: росли песочные города, в сторону которых дальновидные папаши тянули водопровод и канализацию; все удобства.
Я выудил фотоаппарат и украдкой, чтобы чего не подумали, щелкнул мальчонку, который деловито закидывал в воду увесистые каменья. Кучерявый, стройный, сам по себе; синие, под цвет неба, панталоны в полоску; на фоне искрящейся воды, где скользит мачта и на небесной нитке повисла чайка.
Вот, думал я, это и есть Приморская Шаранта, воскресная Ла-Рошель. Это и надо снять. А в Москве, отпечатав снимок, увидел: Висконти, «Смерть в Венеции», экранизация Томаса Манна.
Странно, не правда ли?
Ты приезжаешь в город, который оказывается другим. Пытаясь понять его, делаешь фотографии. Но снимаешь то, что и так у тебя в голове.