Как мне вскоре пришлось убедиться, абсурд есть неотъемлемое свойство румынской провинции.
Овидий умер в этих краях, могила его неизвестна. Огромный памятник из черного металла возвышается на центральной площади города в окружении полуразрушенных ремонтом фасадов. В створе переулка торчит минарет мечети. Европа – Азия, Запад – Восток. Античность – варварство.
Об этом, в сущности, писал поэт в «Тристиях».
Мечеть Махмудийе построили в 1910 году, здесь восседает муфтий мусульман Румынии, которых по Черноморскому побережью – до 55 тысяч, между прочим. На полу мечети лежит самый большой в Восточной Европе ковер, подарок турецкого султана.
Вход в мечеть платный, что меня поначалу сильно возмущает. Но потом оказывается, что в стоимость входит посещение минарета.
С высоты птичьего полета – 50 метров! – весь город как на ладони: когда-то роскошный, а теперь обшарпанный и пыльный. Уютный и запущенный. Продуваемый ветрами и тишайший. На великолепных ампирных фасадах – гипсовые львы. Нежные, в пятнах больной эпидермы, кариатиды. На крыше особняка, за трубой, я различаю в бинокль группу товарищей цыганского вида. И понимаю, что там, наверху, у них стойбище, лежбище. Особое место жительства.
И море, мутное море, которое охватывает кольцом городские окраины, – его видно тоже, до бесконечности.
Церемония закрытия фестиваля обещала быть долгой и скучной. Мы (русский поэт из США Андрей Грицман и я), отбившись от группы, решили познать город своим чутьем и разумом. В местной лавке мы берем вина, чтобы выпить на набережной. Но в магазинах нет штопора. Обходим подворотни и натыкаемся на деревенское жилище внутри обычной советской новостройки. Пожилая женщина, похожая на Чезарию Эвору, кормит за забором собак. Мы показываем знаками, что ищем, и она охотно выносит штопор и даже стаканы. Пир решено устроить прямо здесь, на клумбе. На трех языках она рассказывает свою жизнь, судя по всему, печальную. За происходящим из подворотни наблюдает мужичок в трениках и пиджаке на голое тело.
«Это Атанасий», – говорит Эвора.
«Иди к нам, Атанасий».
Атанасий делает из вина «шприц», плеснув в стакан воды. Русский, немецкий, французский – за разговором на трех языках время летит быстро, мы начинаем сильно опаздывать. Покончив с бутылкой, решаем вызвать такси до «Олег Дановски опера-балет». Туда, где заканчивается церемония.
«Такси цап-царап», – грозит Эвора. И отряжает нам в качестве проводника Атанасия.
Тот сажает нас на рейсовый автобус. Добропорядочный американец, Андрей Грицман, порывается заплатить за проезд. Атанасий машет руками: «Одну-две можно бесплатно». И мы едем. Мимо проплывают облупленные виллы и бетонные пятиэтажки. Куски древних стен, осколки амфор. Фрагменты набережной.
Судя по времени, теперь мы рискуем опоздать даже на автобус до Бухареста. И остаться в этом милейшем городе навсегда. Но Атанасий невозмутим. Он машет рукой в сторону здания, похожего на советское ПТУ где-нибудь в Электроуглях. Благородно отказывается от денег, желает удачи.
«Олег Дановски опера-балет?»
Дежурная отрывается от кроссворда: «Репетиция закончилась, ваши уехали».
Как уехали? Какая репетиция?
В зале две девушки действительно делают балетные взмахи. Вокруг стулья, много стульев. «Олег Дановски опера-балет?» – рычит доктор.
Балерины недоуменно улыбаются, кивают.
Такое впечатление, что ты оказался в пьесе Ионеско.
Однако ларчик отрывается все-таки просто.
Это репетиционный корпус, а не сам театр.
И мы тратим еще полчаса, чтобы отыскать оригинал, подлинник.
Уже смеркалось, трещали цикады, когда мы наконец вышли к фасаду. Вдоль театра по лавочкам скучали рельефные румынки и никуда не спешили. Тянули пиво и кофе. Сунувшись в зал, мы увидели, что церемония только началась – поскольку организаторы, как и румынки, тоже никуда не торопились.
Что оставалось?
Провести остаток вечера в кафе, сожалея лишь об одном – что покинули Эвору и Атанасия, двух добрых ангелов Констанцы, слишком рано.
ЗУРНА, ДУДУК И СКРИПКА Иерусалим
За тысячи лет в Иерусалиме не изменился только ландшафт, линия горизонта. Хотя город утоплен в котловине и никакого горизонта в нем нет.
Памятники истории в Иерусалиме монументальны, но приблизительны. Недостоверны. Условны. Между ними по-прежнему натянуты воздушные нити. Но сказать, откуда именно они тянутся, невозможно. Да и не нужно, в общем.
Местоположение культовых точек – Голгофа, могила царя Давида, Сионская горница – оспорит любой археолог. Но для верующего физическая точность не имеет значения. При входе в храм Гроба Господня паломники падают ниц у камня, которому не больше двухсот лет. Но время все равно аннигилируется под воздействием их эмоционального переживания. Да, в Иерусалиме победа над временем происходит на твоих глазах.
В этом и заключается цель религии, наверное.
Мусульманский квартал Иерусалима – помесь Стамбула и Каира. Базарный, шумный, грязный, пестрый. На крюках бараньи туши, кровь течет по мостовой. Фрукты, зелень, сыры. Армянский, наоборот, тих и безлюден, обмотан колючей проволокой, наглухо заперт. Вдоль стен тянутся помойки и пустыри – хозяева ждут, когда земля еще немного подорожает, тогда и состоится продажа.
Еврейский сектор многолюден, но не суетлив. Жизнь в нем сосредоточенная, размеренная. Жилища из желтого камня новые – за время оккупации квартала синагоги и дома были разрушены. Квартиры в таких домах часто покупают американские евреи-миллионеры. Поскольку супермаркетов в Старом городе нет, пищу заказывают по Интернету. Курьером чаще всего работает палестинец. Круг замкнулся.
По улицам христианского квартала циркулируют толпы паломников. Под стеклом храма Гроба Господня кусок скалы с пятнами крови. В переулках пахнет ладаном. И звон колоколов смешивается с призывом муэдзина.
Собственно, Иерусалим – это единственный город, где такое смешение возможно.
Кварталы находятся бок о бок. На ночь переходы закрываются чугунными воротами, как в Средние века. Когда над городом восходит красная луна, за стеной слышна еврейская скрипочка. С ней сплетается дудук, где-то поодаль, на крыше, тренькает зурна. Только в Иерусалиме эти инструменты можно услышать разом. И кажется, что мир в этих палестинах возможен.
Но это ощущение мнимое.
В этом городе я отыскал точку, откуда открывается потрясающий вид. Неправильный, саднящий. Вьющийся, как овечья шерсть. Если долго смотреть на него, разум выворачивается наизнанку: он болеет несовместимостью того, что ему показывают. Каменистые склоны холмов слева и справа. Зеленая лужайка в уклон – между. Белая стена Масличной горы по фронту, стержни кипарисов. Многоступенчатый фрагмент мусульманского квартала сбоку.
На дне оврага гоняют мяч подростки. В долине Геенны огненной кто-то поджег покрышку, и черный дым поднимается в небо. По серпантину Мамиллы осторожно ползут рейсовые автобусы, легковые машины. Военные «хаммеры». За футболом, вдали, араб выгоняет овец на пастбище. Над долиной тянется стальной трос, по которому в 1967 году израильтяне переправляли раненых. Масличные деревья растут на склонах под углом 45 градусов – как на картинах итальянского Возрождения.
На черные кинжалы кипарисов садится солнце, воздвигая в небе круглый золотой нимб.
Он быстро гаснет, и тьма, пришедшая со Средиземного моря, как и тысячи лет назад, быстро накрывает ненавидимый прокуратором город.
ДЖЕМА АЛЬ-ФНА Марракеш
Диптих
1
Магия древних мусульманских городов заключена в том, что через них выражается жизнь человека. Каждый такой город—метафора бытия на уровне ландшафта. Физиология и метафизика, явленная в застройке, топографии. Этот странный эффект мне удалось понять только в Марракеше, на площади Джема Аль-Фна.
Выход на площадь начинается от Кутубии, главной мечети города. Пространство вокруг лапидарного минарета очищено от торговцев и извозчиков. От попрошаек и жуликов. От азиатчины. Оно кажется безлюдным и открытым, прозрачным. Здесь легко дышать, и видно во все стороны.
Именно отсюда ты и спускаешься на площадь.
Джема Аль-Фна! Вечный движок, мотор. Одинаковое действо свершается на ней две тысячи лет, бесперебойно. У тебя жизнь пройдет, другая начнется – а здесь ничего не изменится. Все так же будут стучать африканские барабаны. Все так же будут торговать мясом и хлебом, апельсиновым соком. Все так же будут водить на веревке хамелеона, жечь кострища.
И все так же будут сидеть вокруг костров люди – и слушать «Сказки тысячи и одной ночи». Те же люди, те же сказки! Так тебе, во всяком случае, кажется. Поскольку люди одеты в джеллабы и кажутся одинаковыми, как солдаты.
Сколько бы ни говорили о «туристичности» Марракеша, довод «против» один, и он бесспорен. Поскольку язык площади – арабский. Что означает: полноценные зрители и участники спектакля – горожане.
Ну, или те, кто приехал в город из провинции.
Глядя на то, как кипит и бурлит площадь, я думал о том, что символическая пара – Кутубия – Джема Аль-Фна – представляется идеальной метафорой начала жизни человека. В которую тот вступает чистым, беспомощным. Полным иллюзий, что пути открыты и они – праведны. Ему еще неизвестно, что все предрешено и расчислено. И ни один волос не упадет с головы случайно. Что судьба записана «в уголках глаза», просто он ее пока не чувствует. И слепо следует туда, где полно соблазнов, искушений. Страстей и страхов. Наслаждений и ужаса.
Укротитель змей дрессирует гадюку, и ты можешь сыграть у мешка на дудке. На поводке водят макаку, гиену. Хамелеона. Цена – копейки, механизм прост. Ты купишь, потом отпустишь – и тварь бежит обратно к хозяину. Рядом старухи-гадалки, у них можно не только узнать будущее, но и поменять прошлое. Слепцысказители, арабские гомеры. Вокруг кувыркаются карлики, лилипуты, уроды. Чумазые дети. Завывают берберы. А рядом стригут-бреют, ткут и пудрят. Варят. Жарят. Шинкуют. Отчего над площадью стоит не только вечный шум, но и дым.