– А давай пари? – Тимо нежно перехватил ее руку и провел ногтями по линиям на ладони.
Эбель хихикнула и сжала руку.
– Я не заключаю пари с мертвецами.
– Сходи на исповедь и покайся. А я расскажу тебе о дне своей смерти. – Тимо обдал ее холодным дыханием.
– Так себе мотивация. – Эбель поднялась с его колен.
– Сделай это не ради меня, а ради себя. Я обещаю, отец Робинс тебе поможет. Клянусь.
Эбель тяжело выдохнула. Ей совсем не хотелось делиться своими тайнами с этим пугающим человеком, но желание узнать о Тимо больше и отпустить свой грех было сильнее. Она усердно ковыряла ногтем дырку в пододеяльнике и искала в себе силы встать и спуститься в главный зал. Исповедоваться нужно было перед воскресной службой. И Эбель бесило то, что из-за этого ей пришлось торопить все свои мысли. Словно загнанная в угол мышь, она должна была либо принять смерть, либо наконец взглянуть в лицо своим страхам и броситься на обидчика, разодрав его своими острыми зубами.
Тикающие часы Соль действовали на нервы. Неровное дыхание Тимо тоже. Будто эта исповедь была последним шансом Эбель. Будто отец еще никогда не был так близок к ней.
– Сделай это ради него, – будто прочитав ее мысли, сказал Тимо.
Эбель встала со скрипучей кровати и, боясь передумать, побежала в главный зал.
Священник делал обход вокруг главного зала с кадилом в руках. В нем горел ладан, дым от которого витал под потолком.
– Еще одна грешная скура, – сказал он, увидев Эбель.
Она стояла у колонны и, прижимаясь к ней горячей головой, пыталась заставить себя сделать еще пару шагов вперед.
– Пришла на исповедь?
– Ага, – все-таки вышла вперед Эбель.
– Я ждал тебя, дитя. Очень долго ждал.
Отец Робинс, пройдя вдоль скамеек, подошел к будке. Поставив кадильницу на пол, он открыл бордовую шторку и пригласил Эбель зайти. Она громко сглотнула и шагнула внутрь. Тусклый свет, прорывающийся сквозь решетчатые окошки, падал на низкую, протертую в одном месте скамейку. Со стен будки облезал лак, а ведь когда-то он придавал исповедальне свежий вид.
– Читала ли ты пятидесятый псалом Давида перед исповедью? – Священник сел с другой стороны и зажег свечу.
Его было плохо видно через крохотные резные узоры в окне, но зато в глаза сразу бросалось золотое распятие, которое отец Робинс поставил на полку перед собой.
– Не читала. – Эбель сжалась и села на край скамейки, стараясь лишний раз не прикасаться к обшарпанным доскам.
– Тогда запомни, дитя, исповедь Господь Сам приемлет, а духовник только свидетель. Его уши, язык и руки лишь благословляют, а действует только Господь, ровно как и причащает.
– Боже… – прошептала Эбель, скривив лицо.
– Боже, я согрешила, – поправил ее священник.
– Боже, я согрешила, – повторила за ним Эбель и сразу замолчала.
Она была на грани и думала лишь о том, что хочет послать все к чертовой матери и уйти отсюда поскорее.
– Сложно тебе, дитя, сложно. Послушай меня. Мы исповедуемся не для того, чтобы рассказать подробности собственных прегрешений, а чтобы чистосердечно покаяться перед Отцом Небесным. Осознай свою порочность. Признай вину, не называя чужих имен, ведь вина твоя, и лишь твоя. И помолись.
Эбель больно прикусывала язык, пытаясь отрезвить себя. У нее начинала кружиться голова. Из-за монотонного голоса священника, запаха тянущегося по полу дыма и темноты, скрывающей в себе тайны грешных душ.
– Я…
Горло будто сдавили невидимые руки самого дьявола.
– Боже, я…
Руки затряслись, и она вцепилась ногтями в джинсы. Хотелось разреветься прямо здесь. Но она не может отступить. Не может сдаться.
– Я…
И признаться тоже не может.
Сразу в мыслях всплыли письма мисс Вуд, статья о пожаре и папины слова, что все это он делает для дочери.
– Я не могу отпустить тебя, – сказала она, и священник наклонил голову, жалобно глядя на нее.
– Кого, дитя?
– Я не могу отпустить отца. Он умер много лет назад, но я так и не успела с ним попрощаться. Я была плохой дочерью. Он погиб из-за меня, потому что торопился домой. Я звала его и кричала через окно, чтобы он шел быстрее. И поэтому он не заметил машину. Потому что смотрел лишь на меня. – Глаза защипало от слез.
«Не вини себя. Виноват лишь тот, кто был в машине», – говорил психиатр в больнице, где лежала Эбель. Так же говорила она сама себе и призракам, которым приходилось выслушивать ее плач по ночам.
– В том нет твоей вины, – так же ответил ей и священник, – я отпускаю твой грех. Не истязай свой разум, дитя. Не губи свою душу. Твой отец – твой ангел. И он страдает от твоего самобичевания. Не мучай его, не мучай себя. И делай все для того, чтобы не стыдить его память.
Эбель вдохнула полной грудью и проглотила горький ком сожалений. Даже если это было самовнушение, ей все равно стало легче. В эту секунду она была готова поверить во что угодно.
– Есть ли еще то, в чем ты хочешь раскаяться? – спросил священник.
– Есть, – не подумав, ответила Эбель и, прикусив щеку, отругала себя за торопливость.
– Продолжай, дитя.
– Я ненавижу свою мать.
В кабинке повисла тишина. Вот что на самом деле глодало Эбель, терзало ее душу. Вот кто был виноват в том, что ребенок возненавидел себя из-за смерти отца. Шейла. Всему виной была чертова Шейла.
«Он погиб из-за тебя».
«Ты не заслужила зваться его дочерью!»
«Он бы отказался от тебя, если бы узнал, что ты сраная скура».
«Дьявол вселился в тебя из-за совершённого тобой непростительного греха».
«Ты его убила, Эбель. Это сделала ты».
Голос матери набатом раздавался в голове. Он разъедал сердце. Отравлял, будто яд. Выжигал все внутренности и, оставляя за собой лишь пепел, рождал внутри ненависть и злость.
Эбель долго не могла признаться себе в том, что мама стала для нее чужой. Не могла поверить, что родной человек мог причинить ей столько боли и в конечном счете… убить.
– Из-за нее я умерла, – сказала Эбель.
На горящих от злости щеках высыхали дорожки слез. Эбель, не чувствуя ни капли стыда и сожаления, была готова повторить эти слова еще раз и еще.
«Ненавижу свою мать».
«Ненавижу ее».
«Ненавижу!»
Хотелось заорать до потери голоса. Порвать связки. Все что угодно, лишь бы Шейла услышала крик умершей дочери. Вздрогнула. И снова побежала молиться в церковь рядом с домом. Эбель хотела, чтобы мать почувствовала такой же страх, какой испытывала Эбель, видя призраков. Чтобы почувствовала отчаяние и одиночество. И чтобы никто не смог помочь ей.
– Я ненавижу ее, – повторила Эбель священнику, и плечи ее опустились.
– Грех твой тяжел, дитя. Ты пренебрегла заповедью, и за это ты понесешь наказание.
Эбель было плевать. Она сидела и улыбалась в этой парилке, пропахшей ладаном.
– Мне нужно будет больше времени для общения с Богом, – продолжил священник со вздохом. – Я помогу тебе очистить душу и преклоню колени за тебя перед Отцом нашим Небесным в храме города Санди. И мы встретимся с тобой вновь, дитя. И тогда спадет с плеч твоих грех.
– Спасибо вам, мне и правда стало легче.
– Пока не за что благодарить меня, дитя. Пока не за что. – Священник раскрыл книгу. – А теперь помолимся.
Раньше всех придя на завтрак, Эбель положила себе на поднос самые лакомые кусочки еды и села за стол. Ела она в компании «Тайной вечери» – картины, где апостолы с Христом обедали перед тем, как он рассказал им о предательстве. Эта фреска была обычной копией, но выглядела все равно внушительно и немного пугающе.
– Что посоветуешь на завтрак? – раздался голос Джосайи, и Эбель почти подпрыгнула на месте.
– Овсянку с маслом. Кекс с изюмом. Дольки яблок. И чай. Кофе сегодня мисс Вуд почему-то не сделала. – Эбель кивнула в сторону еды.
Мистер Кэруэл, последовав ее совету, взял тарелку с кашей и выбрал самые красивые кусочки яблок. А затем, обойдя столы, сел рядом с Эбель.
– Любуешься? – Он тоже посмотрел на фреску.
– Ага.
– А знаешь, где находится оригинал?
– Мистер Кэруэл, прошу, хотя бы за завтраком…
– Считай это сводкой утренних новостей, – подмигнул он ей. – Так вот, оригинал находится в Милане. В трапезной церкви Санта-Мария-делле-Грацие.
Прервавшись, Джосайя положил яблочные дольки в овсянку и, смешав все это, намазал содержимое на кекс, который с превеликим удовольствием и откусил. Эбель поморщилась и отпила горячего чая.
– Эту картину у Леонардо заказал миланский герцог Лодовико Сфорца для своей жены, – жуя, продолжил мистер Кэруэл. – Она хотела, чтобы художник изобразил непринужденную трапезу, поэтому все персонажи сидят в ряд и над головой у них нет нимбов.
Эбель подняла глаза и, подтвердив слова Джосайи, вновь вернулась к поеданию завтрака.
– Сложнее всего Леонардо было рисовать Иисуса и Иуду. Есть интересная теория, жаль, неправдоподобная, о том, что Иисуса да Винчи списал с юного певчего из церковного хора. А прототип для Иуды он искал целых три года в самых злачных местах. И нашел его, лежащего в канаве. Помощники да Винчи притащили пьяницу в собор, и, пока тот ничего не соображал, художник с него рисовал. Интересно, что после того, как пьяница пришел в себя, он сообщил да Винчи, что уже видел его картину. Что три года назад он вел правильную жизнь и пел в церковном хоре и что именно тогда к нему подошел какой-то художник с предложением написать с него Христа. Вот так Иисус и Иуда на картине да Винчи, по легенде, списаны с одного человека.
– Ого, – искренне удивилась Эбель.
Джосайя тем временем закинул в рот измазанный в каше кекс.
– Кстати, во время работы да Винчи все время отвлекал настоятель в монастыре. Тогда Леонардо пригрозил ему, что спишет с него Иуду. Больше художника никто не беспокоил.
Эбель улыбнулась и вновь посмотрела на фреску. Иуда с Иисусом и правда были похожи.
– Ну, а еще ходят слухи, что апостолы сидят под стать знакам зодиака. Иисус, вот, козерог, а его возлюбленная Магдалина – дева.