homines sacri. У них, конечно, есть та особенность, что они являются не абсолютно убиваемыми, а абсолютно неубиваемыми. Они будто живые мертвецы. Здесь слово sacer означает не «проклятый», а «священный». Ныне простая голая жизнь сама оказывается священной, так что ее поддерживают любой ценой.
Именно на голую, ставшую радикально преходящей жизнь реагируют гиперактивностью, истерией работы и производительности. Сегодняшнее ускорение также во многом связано с этой нехваткой бытия. Трудовое общество достижений – это не свободное общество. Оно производит новые типы принуждения. Диалектика господина и раба в итоге приводит не к тому обществу, в котором каждый свободен и способен на досуг. Скорее оно приводит к трудовому обществу, в котором господин сам стал трудящимся рабом. В этом обществе принуждения каждый располагает собственным трудовым лагерем. Этот трудовой лагерь примечателен тем, что в нем заключенные одновременно являются надзирателями, а жертвы – хищниками. В нем эксплуатируют самого себя. Тем самым становится возможной и эксплуатация без господства. У людей, страдающих от депрессии, ПРЛ или СЭВ, развиваются симптомы, которые наблюдались также у Muselmänner в концентрационных лагерях. Muselmänner – это обессиленные, изможденные арестанты, которые, как и люди с острой формой депрессии, стали полностью апатичными и даже уже неспособны отличить физический холод от приказов надзирателя. Мы не можем избавиться от подозрения, что позднесовременное animal laborans с нейрональными расстройствами само является Muselmann, с той очевидной разницей, что в отличие от Muselmann оно лучше питается и нередко заплывает жиром.
Последняя глава «Vita activa» Ханны Арендт повествует о победе animal laborans. В противовес этой общественной тенденции Арендт не предлагает никакой действительной альтернативы. Она лишь смиренно заключает, что способность к действию ныне ограничивается малым. Тогда на последних страницах своей книги она напрямую взывает к мышлению. Упомянутые негативные общественные тенденции менее всего навредили мышлению. Хотя будущее мира зависит не от мышления, а от власти действующих людей, мышление тем не менее не безразлично для будущего человека, потому что мысль среди деятельностей vita activa является самой деятельной и превосходит все деятельности своим чисто деятельным бытием. Поэтому она завершает свою книгу словами: «Люди, как-то ориентирующиеся в опыте мысли, вряд ли не захотят согласиться с изречением Катона <…>: “Никогда ты не деятелен так, как когда на взгляд со стороны сидишь без дела, никогда не менее одинок чем в уединении с одним собой”»[25]. Эти заключительные строки кажутся крайней мерой. Что может произвести то чистое мышление, в котором «опыт деятельного бытия выражается в чистейшем виде»[26]? Именно этот упор на деятельное бытие имеет много общего с гиперактивностью и истерией позднесовременного субъекта достижений. Немного неуместным кажется и изречение Катона, которым Арендт завершает свою книгу, потому что на нем изначально основывается Цицерон в своем трактате «De re publica». В цитируемом Арендт месте Цицерон побуждает своего читателя вернуться от «форума» и суматохи «толпы»[27] к одиночеству созерцательной жизни. Так, процитировав Катона, он сразу же восхваляет именно vita contemplativa. Согласно ему, не активная, а именно созерцательная жизнь делает человека тем, чем он должен быть. Арендт превращает все это в хвалу vita activa. То одиночество созерцательной жизни, о котором говорит Катон, также просто несовместимо с «властью деятельных людей», к которой вновь и вновь взывает Арендт. Таким образом, в конце своего трактата «Vita activa» Арендт невольно выступает за vita contemplativa. От нее остается скрытым, что именно утрата способности к созерцанию, которая не в последнюю очередь связана с абсолютизацией vita activa, ответственна за истерию и нервозность современного активного общества.
Педагогика зрения
Vita contemplativa предполагает особую педагогику зрения. В «Сумерках идолов» Ницше формулирует три задачи, для которых нужны воспитатели. Надо научиться смотреть, надо научиться мыслить и надо научиться говорить и писать. Целью этого обучения, согласно Ницше, является «аристократическая культура». Научиться смотреть значит «приучить глаз к спокойствию, к терпению, приучить его заставлять приближаться к себе», т. е. сделать глаз способным к глубокому и созерцательному вниманию, к долгому и медленному взгляду. Это обучение-зрению есть «первая подготовка к духовному развитию». Нужно научиться «не реагировать тотчас же на раздражение, а приобрести тормозящие, запирающие инстинкты». Духовная неразвитость, пошлость зиждутся на «неспособности сопротивляться раздражению»[28], ответить ему «нет». Реагировать сразу и следовать каждому импульсу – это уже болезнь, гибель, симптом истощения. Здесь Ницше формулирует не что иное, как необходимость возрождения vita contemplativa. Она – это не пассивное само-открытие, которое говорит «да» всему, что приходит и происходит. Скорее она оказывает сопротивление напористому, навязчивому раздражению. Вместо того, чтобы отдавать взгляд внешним импульсам, она суверенно им управляет. Будучи говорящим «нет», суверенным действием, она является активнее всякой гиперактивности, которая как раз представляет собой симптом духовного истощения. Диалектика активного бытия, ускользающая от Арендт, состоит в том, что гиперактивное обострение активности превращает ее в гиперпассивность, в которой без сопротивления следуют каждому импульсу и раздражению. Вместо свободы она приводит к новым формам принуждения. Ошибочно верить, что чем человек активнее, тем он свободнее.
Без тех самых «запирающих инстинктов» действие рассеивается на беспокойные, гиперактивные реакции и абреакции. Чистая активность стремится лишь к уже имеющемуся. Действительное обращение к Другому предполагает негативность прерывания. Только с помощью негативности приостановки субъект может измерить все пространство контингентности, которое ускользает от голой активности. Хотя промедление и не является позитивным действием, оно необходимо для того, чтобы действие не опускалось до уровня труда. Сегодня мы живем в мире, в котором очень мало перерывов, промежутков и меж-временья (Zwischen-Zeiten). Ускорение уничтожает всякое меж-временье. В афоризме «Главный недостаток деятельных людей» Ницше пишет: «Деятельным людям обыкновенно недостает высшей деятельности <…> в этом отношении они ленивы. <…> Деятельные катятся, подобно камню, в силу глупости механики»25. Деятельность бывает разного рода. В деятельности, которая наследует глупости механики, мало перерывов. Машина не может приостановиться. Несмотря на свою огромную вычислительную мощность, компьютер глуп постольку, поскольку у него отсутствует способность к промедлению.
В ходе всеобщего ускорения и гиперактивности мы теряем способность к ярости (Wut). Ярость обладает особой темпоральностью, несовместимой со всеобщим ускорением и гиперактивностью. Они не допускают темпорального простора. Будущее сокращается до продолженного настоящего. Оно утрачивает всякую негативность, которая позволяла бы взглянуть на Другое. Ярость, напротив, полностью ставит настоящее под вопрос. Она предполагает перерыв и приостановку в настоящем. Этим она отличается от раздражения (Ärger). Всеобщее рассеивание, которое отличает сегодняшнее общество, не дает возникнуть силе и энергии ярости. Ярость – это действие, способное прервать одно состояние и дать начало новому состоянию. Сегодня она все больше отступает перед возмущением или раздражением, которое не может привести к коренным изменениям. Поэтому раздражать может и неизбежное. Раздражение относится к ярости, как страх – к тревоге (Angst)[29]. В отличие от страха, касающегося определенного предмета, тревога обращена на бытие как таковое. Она охватывает и сотрясает вот-бытие целиком. Ярость также касается не отдельного факта. Она отрицает целое. В этом заключается ее энергия негативности. Она представляет собой чрезвычайное положение. Усиливающаяся позитивизация мира дает мало места для чрезвычайных положений. Агамбен упускает из виду эту возрастающую позитивность[30]. Вопреки его диагнозу, что ныне чрезвычайное положение нарушает границы нормального положения, всеобщая позитивизация общества поглощает сегодня всякое чрезвычайное положение. Тем самым нормальное положение тотализируется. Именно усиливающаяся позитивизация мира одаривает такие понятия, как «чрезвычайное положение», или «immunitas», таким вниманием. Тем не менее это внимание свидетельствует не об их актуальности, а об их исчезновении.
Усиливающаяся позитивизация общества также ослабляет чувства, которые основываются на негативности, т. е. являются негативными чувствами, например, тревогу и грусть26. Если бы мышление само было «сетью антител и естественной иммунной защитой»27, то отсутствие негативности превратило бы мышление в вычисление. Возможно, компьютер вычисляет быстрее, чем человеческий мозг, и без всякого отторжения принимается за огромные количества данных, потому что он свободен от всякой инаковости. Он – позитивная машина. Именно благодаря своей аутистической замкнутости, благодаря отсутствию негативности idiot savant[31] демонстрирует такие результаты (Leistungen), на которые была бы способна только вычислительная машина. В ходе всеобщей позитивизации мира как человек, так и общество превращаются в аутистическую машину достижений (Leistungmaschine). Можно было бы также сказать, что именно это перенапряженное усилие максимизировать достижения сводит негативность на нет, потому что последняя замедляет процесс ускорения. Если бы человек был негативным существом, то тотальная позитивизация имела бы небезобидные последствия. Согласно Гегелю, именно негативность оживляет вот-бытие