а работали. Конструкторы. Лицо говорящего было цвета бледной репы. Нос напоминал вздутый дольный чеснок. Головку. У нас мо-огут. Когда захотят. Каждый день наблюдаю. Как работа у них. Да. Вон опять поехали. И вот уже везут. Тёмная птица в каталажке приседает, планирует. Удобно, чего говорить. Вернулись девахи. Молча уставились на Кропина, уперев руки в бока. Обе крепкие как боксёры. Кропин вскочил с занятого места, двинулся дальше. Уженичего не соображал. Да был я в этом вашем валютном магазине. Был! Откуда-то сразу два мильтона выросли: вы куда? вам не положено! Сразу видят, стервецы, кто естькто. Ну что, задницу взял в горсть и пошёл. Посмотреть даже не дали. Руки Кропина хватались за полки. Кропин словно заблудился в своем вагоне. Храпит ночью – страсть! А днём чихнет – как с печки упадет! И она с ним – живёт. Кропин никак не мог найти свой закуток. Словом, оболванили. Как в парикмахерской. Стыдно на люди, как говорится, выйти. Все сразу: почему ты допустил? Почему?! Такое издевательство над собой?! А я – что? Допустил, отвечаю. Оболванили. И ни двухкомнатной, и никакой. Кропин чувствовал, что теряет сознание. А этот силищи неимоверной. Некуда девать, дураку. Да ещё – пьяный. В парке молотом силомер зашкалил. Ещё безобразия творил. Десять человек связывали. Заорал ребенок. Фу, зевластый какой! Дама помахала ручками будто от дыма. Я ему говорю: в ванной всё сломано, туалет сломан, раковина сломана, из этой бичёвни скорей бежать – и перекреститься! А ты? А срам фигой не прикроешь! Да! Кропин упал на свое место. Быстрой штукой зелёного сукна прокидывался встречный пассажирский. Сдёрнулся. Вагон словно замедлил ход, опять явив в проступившую тишину – голос. От бокового места. Дальше. Наискосок. Нигде так не чувствует человек свою зависимость от внешних обстоятельств, свою судьбу, так сказать, – как в летящем самолете. На высоте нескольких тысяч метров. Вот в поезде всё же спокойней. Лысина у мужчины была как приклеенная. Театральная как бы, ленинская. Со сборчатыми морщинами по бокам. Или: как мы судим о человеке? Любитель сентенций вежливо смотрел на собеседника, постукивая пальцами по столику. Верхняя губа его была рельефно выгнута. Как лук. Каких-то жалких, куцых цитаток надёргаем из него и думаем, уверяем даже всех, что поняли этого человека, узнали его, всё с ним ясно. Как определил Кропин, это был преподаватель техникума. Автодорожного, к примеру. Или бухгалтер-философ. А человек сложнее, глубже, с множеством планов. А мы – цитатку из него: что-то там когда-то сказал, что-то там такое сделал. Как правило – нехорошее всё цитируем, грязное. А ведь в человеке – вся жизнь его, все его годы, которые он прожил. Через него они прошли. Через его душу, сердце. А мы цитатку, и всё. Вот он там-то тогда-то, ха-ха-ха! Пьяный, что-нибудь с трезвителем там. Или вроде бы жена всего исцарапала. Поверху судим о человеке, обдувая только с боков. Дурак, мол, недотёпа. Ну-у, дурак начальник, к примеру – это как с ножом: чем тупей – тем больше шансов порезаться! Лица собеседника лысого гражданина Кропину не было видно. Топорщилось только тонкое большое ухо. Вроде хлопушки для мух. Да подбородок был вытянут вперед пригоршней. Длинной пригоршней. Дурак начальник – это всегда безнадёжный, роковой случай. Бетон. Стена. Ящик для радиационных отходов. Ни отбойным не возьмешь, ни аммоналом. Товарищ был – из подчиненных. Не признан. Натерпелся. Парень без бороды голову вывесил к проходу вагона. Внимательно прослушал непризнанного. В свою очередь, опять стал ловить глаза Кропина. Он гаражи их так называет. Так и говорит – кулацкие хозяйства. Ага. Недодавленные кулаки будто в них окопались. Переродились как бы, получается. В городе уже. Ага. Пропойцы кругом – с одной стороны, кулаки с гаражами – с другой. Два класса словно бы опять. Бедные и кулаки. Только теперь в город перебежали. Ага. Умный мужик. Рассуждать стал, как пить бросил.Приближался, покачивался на крутых ярах город Уфа. Замахался фермами железнодорожный мост. Солнце покатилось кубарем. Лучи солнца рвали с реки цинковую плёнку. Старик привскочил. Река Белая. А вон речка Дёма. Впадает в Белую. Речка Дёма казалась вытекшей бородой тёмного дремучего дубровника. Глаза старика были счастливы. Он, похоже, знал все реки и речки на свете! Шахиня выходила в Уфе. Уже собралась. Сидела, положив ногу на ногу. Зашпаклёванная, напудренная. Словно со своей жёсткой маской, по небрежности оставленной на её же лице рассеянным маскоснимателем. Муслиново лоснился только тюрбан. Строгий костюм её был безукоризнен. Тромбофлебит закрыт серым наколенником. Кропин схватился за её чемодан. Не нужно. Благодарю. Меня встречают. Сын. Сын оказался щёголем лет двадцати пяти в крылатом пиджаке с подвёрнутыми рукавами. На перроне он профессионально зажал маму. Поцелуй длился минуты три. По-гамбургскому счёту если считать. Мама наконец пошла, ноги её заплетались, она хихикала, поправляла тюрбан. «Сынок»по-хозяйски покоил на её талии руку. Чемодан, показывая силу, мотал легко. Будто тот был просто набит воздухом. Старик-горбун закрыл рот. Всё, оказывается, можно купить за деньги. Дела-а. Кропин откинулся на стенку. Кропин внутренне хохотал над собой. На место Шахини пришла новая попутчица. Средних лет толстая женщина в спортивном тонком трико. С её вещами управлялся Кропин. Женщина сидела рядом со стариком, напряжённо удерживая лаковую сумочку. Поезд тронулся. Чуть погодя принесли постельное бельё. Расплатившись, не выпуская лаковую сумочку из рук, женщина встала, всей плотью потянулась ко второй полке, чтобы постелить постель. Вставала на носочки, подпрыгивала. То, что рельефно означилось в паху – походило на портмоне, толсто набитое деньгами. Там, наверху, значит, сумочка запрятывалась, а здесь, пожалуйста, любуйтесь – портмоне. Кропин отвёл глаза к окну. Поезд шёл высоко над Белой. Цинковая река покачивалась. Будто гигантская цинковая ванна. Привскочивший старик не спускал с неё глаз. А? Опять река Белая! Опоясывает весь город. Что тебе башкира кушаком. Но кушак был, вон он, внизу, а башкира нигде видно не было. Заслоняли его лезущие густо вверх по крутояру деревья. С другой стороны поезда. Да. Ладно. Прилягу, пожалуй. Кропин прилёг. Правильнее сказать, на подушку – упал. С давно пылающим лицом и мозгами. Таблетку бы надо. Да ладно. Пусть. Поджал ноги. Прикрыл глаза. Опять где-то стояли. На ухе опять громоздился муравейник слов. Да господи! Чего он достигнет! Чего добьется! Мозгов с кулачок, низенький, тощенький. Туда ткнётся, сюда ткнётся – мозганы нигде не пускают. Так и тычется. Как в кучу мышей мышонок. Везде отшибают. И она с ним живёт! Чего уж! И вот представь, Борода, прихожу, а у них целая четверть на столе стоит. Бутыль. С самогоном. Как мутный идол. С мелкой головёнкой. Я пить отказался. Категорически. Завязал! Всю жизнь человек готовится к чему-то, примеряется, монотонно раскачивается, топчется на одном месте. Как несчастный слон, привязанный за ногу на коротенькую цепь в зверинце. А тут пенсия подошла, старость, болезни— и не жил вроде, а только на цепке, как слон тот, всю жизнь и мотался. А он-то тощенький, зато уши, уши у него! Не уши – ухи какие-то. Два пельменя крутого замеса. И она с ним живёт. Это что же: нажраться – и идти, глазами фонарить? Направо-налево? Домой, как говорится, идти? Нет. Всё. Баста. Завязано. А ведь, по сути, нелепое все-таки состояние человека – сон его. Согласитесь. Полулежит человек на скамье, на вокзале, с разинутым ртом, глаза страшно зажмурил – из действительности выключен совершенно. Да не на один час. Ну не нелепица ли? На вокзале? Раскрытый всем, беззащитный? Прихожу к ней – а она как овечий хвостик трясётся: ма-ма-а! Оказывается, грозился стукнуть по голове. Кулаком. Мол, обзываешься. Пельменем. Это как? Вот вам и мышонок. И она с ним – живёт. Заорал ребенок. Ну и кукаистый парень! Ох, и девки будут любить кавалера! И забарабали! В вытрезвитель! Я был абсолютно трезвый и культурный. Борода! Голос опустился в досаду: им попадись только. И водки на столике не было. И слава богу. И чур-чур, как говорится, меня. Но почему забирают? Борода! Абсолютно трезвых? А? Да ему сорока нет, а уже напялил пенсионерскую сизую кепку! Темечко, видите ли, припекает. Давление. Чего уж тут? Вагон давно двигался, покачивался. Кряхтел по-стариковски стенками.Кропинне спал. Не спали, застряли в веках заскорузлые глаза. Давно нужно было в туалет. Но всё оттягивал поход. Новая попутчица уже вязала что-то. Напротив, рядом со стариком. Скрещенные ноги её покоились как балки. Сумочка была запрятана между мощным бедром и костлявой ногой старика. С полотенцем в руках Кропин хотел переступить через ноги женщины. Ноги были тут же поджаты. Превратились во вздутые баллоны. Извинившись, Кропин пошёл. Вагон болтало. Кропин словно хватался за голоса руками. Дарёному коню в зубы не смотрят. Дали – молчи. Я ему сразу: зачем наврал опять, зачем?! Бубен! Он покраснел. Стыдно стало. Ну, бочканула её во второй раз – она к дивану и отъехала. От-эптв! Куда прёшь опять, старик! Ходи прямо! Пьяный, поди, в шишки. Страдаю, знаете ли, недержанием речи, хе-хе. Недержанием слов. Всю ночь песни орали, на гитарах бряцали. Потом окна по всему общежитию начали бить. Кто больше выбьет. Соревнование. В уборную была очередь. Пришлось присесть перед тамбуром на свободное боковое место. Жалующаяся Тёща – с упавшим на плечи платком – походила на сивую обезьянку с протянутыми от лобика назад волосами. Чёрные глаза всё искали в закутке Зятя. И зять выскакивал. В очередной раз. Теперь уже на пару со своей сестрой. И вот целует её, и вот целует. Как ляльку. Ты моя сестричка! ты моя сестричка! А та натянет на себя короткую юбчонку – и ходит, заминает ноги, поминутно руками оттягивает её. Книзу. А для чего? Для чего напялила – если стыдно? Если поправлять приходится? И ещё моей говорит: сшей себе такую же! А тот её целует, тот её целует. Я своей говорю: только попробуй сшей, ноги повыдергаю! Вот такая у нас родня. Чего уж. В сырой, грохочущей уборной – швыряло. На стены, на зеркало, назад на дверь. Поезд разошелся не на шутку. Держась одной рукой за трубу, Кропин старался не обливать сверху мокрый ржавый унитаз. Как в комнате смеха, в зеркале подпрыгивал сутулый удав. Как будто на коне скакал. Испуганно не узнавая Кропина. Застёгиваясь, Кропин сунул лицо ближе. Лицо вытянулось сувенирной ложкой. Вышел из туалета. Да какая она женщина! Худущая! Как нитка. Вся перервётся! А он её целует, он её целует! Кропин не стал садиться возле тамбура. По болтающемуся вагону двинулся дальше, в свою сторону. Перед вытянутыми ногами женщины Кропин опять остановился как перед балками. Извините, пожалуйста. Пронырнул к себе в угол, к окну. Женщина тут же снова вытянула и скрестила ноги. Вставал и уходил то за кипятком, то по нередкой, видимо, малой нужде, горбатый старик. Женщина поджимала и тут же вновь вытягивала ноги. Было в этих поспешных вытяг