тство – это да-а. Административная стервочка за столом сидит. Это покрепче будет табак. Гораздо. Да. Полный мужчина разводил констатирующе руки. Национал. Казах или киргиз. С лицом – как с борцовым мясистым монголом. И вот вдруг встаёт один – и выдвигает его. Работягу – столяра – в райсовет – депутатом. Разговорчивый национал уже разводил руки перед другими людьми, мгновенно уловив нить их разговора. Так инфаркт чуть не хватил человека! Чуть не умер на месте человек! Вскочил, побледнел, трясется весь,заикается, отказывается, отбивается, как может. Еле отбился. Вот вам. Одному это мёд, этакая сладостная экзекуция от общественности – эти выдвижения. Другому – стыд. Другому нехорошо. Да просто гибельно. А вы говорите: люди любят власть, награды. Правильно – любят. Но не все. Там и тут рядками покачивались в растянутых зеркалах покорные затылки людей. Тами тут высматривали себя меж ними другие люди, сидящие напротив. И тами тут недоумевающе означились в закутках зеркальные эти головоломки: где чья голова? а? Правильно. Согласен. Но когда читаешь его – возникает ощущение, что ты попал в мастерскую скульптора-модерниста. В воздухе перед собой национал очерчивал, оглаживал слова свои ладонями. Как будто преподносил слушающим (теперь уже Философу и Собеседнику) только что рождённых им, националом, розовых младенцев. Бывали? Я бывал. Кругом на столах какие-то лотки, типа обмелевших гробов, в которых лежат укороченные скелеты, смахивающие на противогазы. Горками черепа громоздятся. Большие расчленённые трупы свисают – прямо натуральные, словно их из морга приволокли. А может, сам бородатый творец, который молча дышит тебе в затылок, только что здесь их членил? Большие кресты кругом торчат, как на кладбище. А собственно сама скульптура – это мелкие из глины женщины на пьедестальчиках. Обнажённые. Тонкорукие и тонконогие. Все похожие на кунганы. Сплошь кунганы. И кунганчики, кунганчики, кунганчики— это их как бы дети. Вот такая радость. Ночью – не спишь. Казах был крепко обрусевшим, говорил по-русски абсолютно чисто, образование получил наверняка в столичном институте, а может быть, и не в одном. Понимаете, всё у Кафки слишком в большом количестве. Противоестественно как-то. Как сразу огромный, высокий, на многие ряды хор… и из одних раскрасневшихся пенсионеров. А? Это что же такое? Понимаете? Мера должна быть во всём, мера. Да, правильно. Я с вами согласен. Он жил своей, какой-то особенной, но четко условленной жизнью. Как живут, к примеру, только своей жизнью театральные декорации. Казах очерчивал руками слова. По-прежнему как будто преподносил Философу и Собеседнику рождённых младенцев. Понимаете? Не допуская к себе – никогда! – дневного света. Условность такая. Театральный закон. Казалось, впусти он с улицы свет – и вся декорация сразу станет бессмысленной, мёртвой. Вот такая у него была жизнь, такая же вся его проза. Кропин блуждал по вагону. Очутился на своем месте. Голова опять пылала. Никак не получалось быть равнодушным. Толстая женщина куда-то снова ушла. Кропин повалился на подушку, закрывая глаза. Да подчиненные для него – зеркала. Просто зеркала! Куда он говорит и самодовольно смотрится. Только: Я! Я! Я! Я! Понимаете? О, господи! Челюсть Кропина отпала.Ближе к полудню подъезжали к Челябинску. Чаще пошли мелькать маленькие станции. Толстая женщина уже сняла бигуди. Стала вроде закудрявленного струга. Готового для плаванья. И трико в обтяжку на ней осталось. Кропин думал, что она сходит в Челябинске. Оказалось, – немного ближе: была названа какая-то станция. Около часу ещё до Челябинска от неё. Женщина неожиданно разговорилась. Дорога её почти закончилась, сумочка цела, вот она, в руках, вещи целы, теперь – можно. Женщина улыбалась, даже иногда посмеивалась. Не узнать стало женщину! Муж будет встречать? Кропин нажал на слово «муж». Нет, не муж. Жених. Военный. Замуж выхожу.Ах, вон оно что! Хотелось сразу спросить: в который раз? Но это уже не надо, ни к чему. Как голодные два кобеля, старый и молодой, Кропин и Парень-Без-Бороды осклабились, отвесив челюсти. Как бы улыбались. Забывшись, привязанно смотрели на рельефные мощные ноги женщины, как всегда вытянуто-скрещенные, на её выставленный живот. Куда мечтательно-скромно была поставлена сумочка. Женщина, походило, везла своему жениху все свои сокровища. За окном прямо в поле начала обнаруживать себя воинская часть. Полетели ряды колючей проволоки, перекрещиваясь таким образом, что образовывали словно бы загоны для скота, в одном из которых вокруг очень одинокой железной бочки понуро ходил один часовой. А в другом, возле врытого в землю склада или ангара, – моталось целых пятеро. Все с примкнутыми штыками. Как звездочёт в депрессии, поник забытый всеми вертолёт. Солдаты тащили куда-то бревно, заплетая сапогами. Оказалось, – не туда. Повернули в другую сторону. Солнце словно смеялось вверху: а я вижу вас, окаянных! Стояли две-три машины защитного цвета. Приземистая пушка крепко торчала. Напоминая чёрт знает что! Женщина увидела пушку. Ой, пушка! Ой, подъезжаю! Вскочила, радостно засуетилась. Ой! Парень-Без-Бороды предложил свои услуги. Поднести, к примеру. Или ещё чего, возможно. Что вы! Он у меня такой ревнивый! Пряча смеющееся счастливое лицо, женщина сама подхватила вещи и затолкалась с ними в сторону выхода, забыв даже попрощаться. Ничего, бывает. Вдоль маленькой станции перрона не было. Здоровущий прапорщик бежал, взбивая сапогами пыль. И столкнулись крупные эти жених и невеста. Когда они обнимались, толстые ноги их суетливо теснились. Как люди. Как много людей. Словно сталкивали их. Снизу. И они, безвольно ударяясь грудью, точно теряли сознание. И когда пара пошла, наконец, всё обнимаясь, – с ней как будто тоже заспешила эта беспорядочная толпа толстых людей, взбивая пыль, перекидывая друг дружке их чемоданы. Ну, он сейчас ей даст, как придут! Глаза Парня-Без-Бороды были восторженно-испуганными. Неизвестно только – кто кому? Кропин чуть было не сказал эти слова вслух, но вовремя удержался. Поезд тронулся. Парень сходил в Челябинске. Приближаясь к городу, он не смотрел с нетерпением в окно, как обычно смотрят пассажиры, подъезжая к своему дому. Парень-Без-Бороды сидел на своем месте. Ухватив себя за колени. Маленькие напряжённые глаза его словно висели под крыльями всё того же дельтаплана. Подобравшимися собранными лётчиками. Которые не без ответственности, не без опаски смотрят на летящую уже навстречу землю. Парень встал. Молчком всем подряд пожимал руки. Погладил по голове девочку. Распрямился. Постоял. Точно пустой, подхватил чемодан. Помотал им, разглядывая. Пошёл. Деликатно прокладывал себе чемоданом дорогу. Поезд остановился. Папа, вон дядя Коля уже идет. Со своим чемоданом. Он вернётся ещё к нам? Нет, доча, не вернется. Он домой приехал. Выводили в Челябинске и Странную Женщину с двумя пластмассовыми её горшками. Выводили, как сразу видно было, отец и мать. Пожилые. Страдающими глазами ловили они глаза встречных, оберегая дочь. Несмотря на жару, Женщина шла в демисезонном новом, очень красиво сшитом, модном пальто. С мечтательной улыбкой прижимала она к груди несчастные эти свои горшки синего и красного цвета. Тонкое красивое лицо её было припудрено, прическа походила на жёлтые крылья бабочки, взнесённые ей на голову. Кропин тянулся взглядом вслед, уже дёргал из кармана платок. Вытирал им то ли пот, то ли слёзы. (Как всегда!) Не доспоривс Казахом, побежали по вагону Собеседник и Философ. У Философа трепался незакрывающийся портфель, у Собеседника трепались уши.С шумом, возгласами и стукотней по вагону продвигались уже новые пассажиры. Здесь свободно? Ух ты! Вагон наполовину пустой! В закуток к Кропину ввалилась старуха с большим фанерным чемоданом времен Гражданской войны. Кропин сразу вскочил, начал совать чемодан в пустой ящик под нижней полкой. Чемодан никак не помещался, полка не закрывалась.Пришлось, показав известную ловкость, вскочить ногами на полки и фугануть, правда, чуть не опрокинувшись в проход, чемодан на третью полку.Тяжёлый, чёрт. Порядок! Можете быть спокойны. Вагон тронулся. Мимопоплыл вокзал, меж выступающих каменистых узких стенок которого, как между мрачно ждущих наждаков, обильно проливалось стекло. Точно получив от вокзала команду, старуха сразу начала доставать еду. Из большой сумки. Яйца варёные на столике появились, колбаса вроде бы домашняя, помидоры,хлеб. Ела со вкусом. Во рту елозил однозубый ловкий канкан. А уж чай потом из банки, да с Кропиным, да с разговором, лился у нее рекой. Мы им, как путным, запой устроили. Три дня пили. Свадьба. Всё как положено. Денег потратили много. А они через неделю разлетелись! Характером, оказывается,не сошлись! Это как? Страмотища! Правильно. Согласен. Сейчас – так. А ведь раньше у русских по-другому было. Общительный Казах уже сидел рядом со старухой. Старуха с недоверием смотрела на Общительного Казаха,неизвестно откуда свалившегося. Но, верно, признала за своего, налила и подала ему кружку чая. Казах машинально взял кружку, но чай не пил, а только словно согревал о кружку руки. Ведь как говорили раньше на свадьбе молодым? «Совет да любовь вам!» – Ис поклоном подарки новобрачным подносили. Какие слова! Какие мудрые слова! Два слова, а сколько в них смысла,доброты, радости. Совет… да любовь. Да какой там! Какой там совет! Какая любовь! Эти-то через неделю подарки давай делить. Рвать друг у дружки.Это моё, это мне дарили! Нет, врёшь, мне! Дядя Миняй дарил. Коляй! Миняй! Ермолай! А? А мы им запой, как добрым. Всё как положено. И вот вам!Страм на всю деревню. Тьфу! Прям вспоминать тошно. Старуха охватила большой живот сцепленными пальцами. Будто большую опару, прикрытую ситцем. Отвернула лицо к окну. На высоком косогоре, как сырые голые ноги, стояли сизостволые ильмы. Для успокоения Кропин тут же подлил старухе чаю. Спасибо, вам! Кушайте, кушайте давайте моё! Угощайтесь! Всё домашнее, из деревни. Чего химию-то вам свою жевать? Кропин благодарил, отказывался. У Казаха в руке оказалось полкруга домашней колбасы, с которым он не знал что делать. Деликатно положил на край столика. Отпил только чаю. На места Философа и Собеседника ещё на станции упали два солдата. Полупьяные, без ремней, в разжульканных кителях – сидели теперь, что называется, разом расхристав всю свою воинскую дисциплину и порядок. Ты дембель? Я дембель! Я тоже дембель! Водка забулькала в стакан. В стакане будто забеспокоился утопленник. Но ничего, выпили. И один, и другой. Я дембель! Я тоже дембель! Лезли в газету за закуской уже дубовыми пальцами. Жевали. Бессмысленные глаза их закатывались, ресницы хлопали как какие-то вялые белобрысые хлопунцы. Я дембель! Я тоже дембель! Молоток! Базара нет! Две девахи дальше по проходу – вслушивались. Вертели головами. Походили на двух глухарок. Или тетёрок. Которые в неуверенности ждут, когда начнется драка. Драка петухов. Из-за них. Тетёрок или глухарок. Начнут ли? Или попусту будут трёкать пьяными языками? Одна деваха встала и прошла мимо солдат. Выгнувшись таким образом, что зад ее превратился в седло. Тупые дембели даже бровью не повели. Всё наливали. Козлы. Деваха в беспорядке вернулась на место. Вторая – тоже пронесла себя по проходу вагона. И выгнула себя, как положено. Этакой соблазнительной коряжкой. Типа саксаула. Никакого результата. Козлы! Пойдём покурим, что ли? В прошлом годе ехала. Зимой. Прямо под Новый год. Старуха залила карамельку во рту чаем. Посос