ала, распустив нижнюю губу верёвочкой. Вокзал битком. Духотища, вонь. Спят вповалку. Кто где местечко захватил – там и упал. А которые, бабы, к примеру – так молнии расхлебянят на сапогах – и ходют всю ночь, и ходют. Ровно очумелые мушкетёрки. Тьфу! Смотреть противно! Старуха даже карамельку скинула в руку. Кропин старухе тут же подлил чаю. А поехали когда – страсть Господня! Восьмой вагон, общий – один на весь состав. Остальные вообще не открывают – поезд битком. Как станция – все в восьмой вагон. Целая толпа бежит! Два-три человека спрыгнут, пятьдесят вместо них лезут. Какой-то парень, дай Бог ему, затолкнул меня на вторую полку, на боковушку. Лежу, глаза закрыла, дескать, сразу сплю. Как остановка – опять свалка. И снаружи, и внутри. Глаз приоткрою – одни головы по всему проходу вагона стоят. Выстроились. Будто в армии. В затылок друг дружке. И молчат. А куда сядешь? Некуда. Только стоять так в затылок. А поезд идёт, стучит. Как-то всё-таки рассасывались. Как станция, остановка – новая шеренга голов выстроилась по всему вагону, головами вертит. И опять поехали. Страсть! И так – на каждой станции. В нужник не пробиться. А пробилась – там те же головы. С пола и до потолка. Как на доске почета. И смотрят на тебя – ровно голуби из голубятни. Так верите – пришлось между вагонами! Вагоны ходуном, железки под тобой ходуном, обоссаны все, во льду, снизу холод свищет. И два грузина на тебя вылупились, усы крутят. Страсть Господня! И как станция – опять все к восьмому вагону бегут, опять все в восьмой! Еле доехала. Проводников во всю дорогу не видела! Закрылись, спрятались, не выглядывали! Зря только билет покупала. Вот как ездить под Новый год тридцатого декабря. Вовек не забуду. В войну так не ездили.За окном уже неслось Зауралье. Поля с валяющимися вьюками сена, перелески, снова рыжие поля, только теперь с неубранной ещё пшеницей. Какой-то переломанной Куликовской битвой вдруг начинал мелькать сплошь мёртвый березовый лесок. В воде весь, вымокший, мелованный как мертвец. И это казалось странным – вода кругом, а деревья погибают. Отвесив рты,солдаты соловели в этом мелькании мёртвых берёз. За окном летел палочный Китай. Солдаты не знали, что им в нём делать. Вдруг оба разом привстали. Так привстают люди, почувствовавшие вдруг, что наложили в штаны. Или вспомнив (посреди сна), что они – лунатики. Торопливо, спинами солдаты утолкнулись назад и упали девахам чуть ли не на колени. Это называлось – подсели они. Подклеились. Подвалили. Мы дембели! А мы Деушки! Девахи радостно заржали. Не лапай, не купишь! Базара нет! Сама собой откуда-то появилась бутылка. А вместе с нею придвинулся через проход вагона ещё один гражданин, севший в Челябинске. Лицом похожий на старенького Фанфана-Тюльпана. Запотирал в предвкушении ручки. Общительный Казах, проследив за странным Фанфаном, повернул голову к Кропину. Правильно. Полностью с вами согласен. Эти усы у него – из тех усов, что пришли к нам издалека. Ещё из двадцатых-тридцатых. Общительный Казах показывал, очерчивал Кропину свою учёность и наблюдательность двумя руками. И усы эти любили наркомы, завхозы и полковники. А также – бригадные генералы. Характерные, надо сказать, усы. То ли это усы, то ли обычная короста. А в посылке только килограмм прошлогодних пряников был, игрушка ещё пластмассовая под названием «Попугай» (трясти его надо, чтобы шумел) да ржавые консервы. Три банки. Лет десять, наверно, им. Частик. В томатном соусе. Будто у нас в магазине этого ничего нету. Волоокие губы Девушки в досаде кривились. Многожёнец, он как? Он – сволочь. Он детей за собой плодит. Вот в чём его корень зла. Его давить надо. Как клопа. Родной Дедушка Девушки стариковскими Пальцами привычно раздвинул заросль на губах – привычно запустил в себя обстоятельный глоток чаю. Минут десять уже стояли на какой-то небольшой станции или разъезде. С бурьяном меж ржавых путей. У насыпи, из бурьяна молодой козёл на состав уставился. С бородкой, как девичье менархе. Откуда-то появился и катил чумазый паровоз. Недовольный, вроде старика, словно бы оглядывал своё хозяйство. Там непорядок, там. Шарахнул паром. Козёл скакнул в канаву. И снова высунулся. А паровоз уже задом мчал. В ту сторону, откуда прикатил. Словно торопливо утаскивал за собой со станции весь воздух. Точно спасаясь, козёл припустил вскачь. Тронулись. В кропинский закутоквмотнулся солдат. Дед, дай нож,Концерву открыть. На Кропина пахнуло красным пряным перегаром. Кропин открыл консервный крючковатый нож, подал. Я дембель! Вижу. Солдат с ножом пошёл. Глядя на шарахающуюся спину, обтянутую вздёрнутым тщедушным кительком, старуха качала головой. Э-э, сопляк! Напился! Ремня на тебя нет хорошего! Солдат упал в заревевшую компашку. Старуха повздыхала, огладила всё вокруг себя и повалилась. Отдохнуть, поспать. Куце поджав ноги в простых чулках. Кропин стоял возле тамбура у открытого окна. Ветер бил в лицо боксерской мягкой перчаткой размером с его голову. За спиной в закутке расположились три старика-казаха. Сели, видимо, в тоже Челябинске. В лёгких войлочных, расшитых национальным орнаментом шляпках. Общительно-молодой-учёно-казах был уже среди них. Но старики мало слушали бывшего своего соплеменника – они пили Шай. Тихо переговаривались по-своему. Их глаза были как плотины с тихой водой. Казах, обращаясь к ним, тоже говорил. Но только по-русски. Это походило на попытку разговаривать с радиоприемниками. Кропин отворачивался, прятал улыбку. С ветром в лицо били запахи полыни, ещё каких-то знойных трав, которые накошенными пластами валялись вдоль полотна. Потом мимо летела ладная деревенька. Домишки рассыпались по дальнему косогору, пучки дерев возле домишек, пришитые зелёные заплаты огородов, голозадые мальчонки, мальками высигивающие из речки. Летела мимо неизбывная мечта русского интеллигента-горожанина. Хорошо бы сойти сейчас на ближайшей станции и вернуться сюда, и зажить здесь честной простой жизнью (Чехов), без всяких городских выкрутасов, претензий, потуг. Купить неказистую какую-нибудь избёнку (к примеру, вон тот домик, с тополем, с лужайкой перед ним), вставать на заре, копаться в огороде, завести кур (Курей), ещё какую-нибудь живность, ухаживать за ними, кормить, по утрам косить траву во всяких неудобьях, в балочках. Держать пчёл. Столярничать. По вечерам читать. И только в уюте керосиновой лампы – никакого электричества… Бедного Яшу привезти сюда… Глаза Кропина захолонуло слезами. Резкий стык дороги вышиб все мечты, явил реальное, земное, пролетающее мимо. Однако долго ещё Кропин тянулся головой к уносящейся деревеньке, блаженно улыбался. Близился большой город, и постепенно всё стало меняться. Начали исчезать деревья, нормальная трава, полетели пустоши, бурьян. Стали появляться зачатки свалки, а потом и сама свалка в овраге, мягкая, как постель. Проносились мимо начатые и брошенные стройки, искалеченная земля на многие гектары. Какие-то автопарки, автороты замелькали, где автомобили выстроились, будто телята перед кормушками. Пошли горы угля, штабеля цемента в рваных бумажных мешках, битума. Поезд точно увязал во всём этом, замедлял ход. Куда-то упнули солнце, и Кропин перестал понимать – в какую сторону они едут. Ему стало казаться, что в абсолютно противоположную. Вдруг какой-то завод – как трубастая «Аврора» на приколе. Но дымящийся, словно готовящийся плыть рядом по болоту, где солнце давно засахарилось и увязло, где, казалось, можно играть в хоккей. Кропин словно впервые увидел такое, Кропин ничего не мог понять. Только что была ладная, милая сердцу деревенька, былиполя, луга, перелески, зелень. А здесь кругом повылазили холёные дымы заводов. Чадят какие-то факела, как свечки на столе чревовещателя, который и спрятался будто где-то под столом. Воздух серый, зольный, тяжёлый, не продохнуть. Кропин начал пёрхать, хотел поднять, закрыть окно, как вдруг увидел лозунг – «Слава КПСС». Словно козлик его вкривь-вкось накакал. Рядом с желдорбудкой. Мелкими белыми камушками. На песочке. Возле которых железнодорожник с жёлтым флажком стыдился поезда. Да-а, вот так «Слава», вот так прикатили в коммунизм! Кропин торчал в окне, мимо железнодорожника проплывал, железнодорожник стыдился возле камушков, проплывал мимо Кропина. Да-а, вот так приехали! Кропин воровато оглянулся по вагону. Но вагонная жизнь людей постукивала, катила себе, словно вопреки всему, что за вагоном, в окна, в общем-то, никто особо и не смотрел. Отираясь платком, Кропин двинулся к своему закутку. А вы знаете, что я вам скажу на ваши слова? Казаха стало слишком много в вагоне, Казах в вагоне стал вездесущ. Что такого не может быть! Вы спросите меня, почему? Я вам отвечу чеховскими словами: потому что такого не может быть никогда! На Кропина хулигански посматривали весёлые глаза, поймавшие-таки, наконец, истину-хулиганку. Кропин кивнул, мало понимая, о чём говорит Казах, глотал чай и косил большим конским глазом в окно, точно боялся, что кто-нибудь ещё глянет туда же и сразу поймет, что это он, Кропин, наворотил там всё это. Тщедушная проводница со свежей припудренной чернушкой под левым глазом покорно кланялась с веником. В закутках, в проходе вагона. Не поднимала лица. Всё время выглядывал из служебного купе её муж или сожитель, тоже в форменной тужурке. Прятался, снова выглядывал. Женщины поджимались от веника. Мужчины задирали ручки и ножки, наподобие китайских болванчиков. Проводница кланялась. Со спины походила она на поломанное кормовое весло. Муж или сожитель выглядывал. Сдёргивал платком пот. Нервничал. Изводился. Ревновал ужасно. Зашипели тормоза. Петропавловск. Десять минут стоять. Разваливаясь, тёплая компашка начала спешно подниматься. Пьяно строились в затылок. Лапами солдаты толкали вперёд задки девах. Старенький Фанфан-Тюльпан суетился, тоже хотел толкать – не давали ему, отпихивали. Вышли на перрон Кропин и Общительный Казах. Поглядывали на типичный в общем-то шершавый вокзал, на второй этаж которого, высоко, изломанно был всунут остеклённый надземный переход. В переход густо двигались пассажиры с вещами и детьми – вверху за стеклом текли, двигались стеклянные их головы. Станционные часы резко передёргивали минутную стрелку. Автокарист летел, как памятник. С сумками к очередям бежали люди, по-домашнему теряя шлепанцы. Кропин и Казах прогуливались, руки за спину. Разговаривали. Неподалёку, возле заброшенного деревянного вокзальчика тощий, как ножницы, садовник-старик длинными широкими ножницами – сверху – обрезал кусты, наглядно превращая их в корёженную низкорослую Японию. Кропин и Общительный Казах долго смотрели. И старый неработающий этот вокзал, засохший, махратящийся зелёной краской, и корёжено-ровные, как по линейке остриженные, японистые кусты с двух его сторон, и худой старик, щёлкающий и щёлкающий ножницами – были словно тихими реликтами этой станции, музейными её экспонатами. Кропин и Казах побежали, вскакивали в уже движущийся вагон, чуть было не отстав. Механически-обреченно тюкала туристским топориком напиленные чурбачки жена проводника в дровяной кладовке. Словно забывая о них, отворачивала лицо с подбитым глазом. Узкобёдрая, как девочка, в чёрной длинной юбке, походила ещё больше на разбитое переломленное весло. Кропин хотел помочь. Но муж проводницы заметался, запереживал страшно. Бледное потное лицо его было как раскулаченное. И по широкому этому, ряшковому лицу хотелось бить и бит