— Ух и работящий у вас клоун этот, товарищи, — неожиданно говорит она мне.
Я ничего не успел ответить старухе. Иеске дал газ, мотор заревел, самолет побежал. Толпа шарахнулась за ним, увлекая за собой и меня, и старуху, и конных милиционеров.
Самолет высоко. Бежать уже некуда. Тогда толпа затихает, протирает от пыли глаза, дает милиционерам поставить себя на место.
Брянцев следит за полетом. Я подхожу к нему.
— Если бы вы знали, как мне надоела эта карусель.
Я смеюсь, кладу руку ему на плечо:
— Ничего, Николай Евгеньевич, вы славный работящий клоун…
Брянцев хохочет, поправляет очки, бежит за садящимся самолетом, а за ним гикающие ребятишки и толпа сияющих бородатых рож, цветных платочков, и беспомощные красноголовые милиционеры, и пыль столбом, и желтая трава клочьями, и яркое солнце.
Карусель.
Далеко внизу летят на юг треугольники гусей и уток. Мы легко обгоняем встревоженные стаи серых птиц.
Солнце греет металлические стенки нашей кабинки. Тепло и тихо. Самолет почти неподвижен. Мы идем высоко, верхними, «крепкими» слоями воздуха. Желтая голая степь под нами перевязана тоненькими, накаленными добела, сверкающими стальными проволочками рельс.
Самолет пошел на посадку. Есть захватывающая радость полета, радость ухода, пусть мнимого, но ухода от земли, и есть радость возвращения на землю. Самолет, спускающийся на землю, скатывается по льдистой синей горе, ссыпается в глухом шуме тысяч льдинок, взорванных мотором, идет в шуме и свисте крыльев.
Неподвижная земля оживает, встает навстречу лохматой, огромной головой. Земля тяжелая, а самолет — легкая серебристая пушинка. Спуск кажется гибельным. Челюсти крепко сомкнуты, крепко зажата в руках записная книжка, а глаза и губы в гордой улыбке.
Пусть человечество со временем доведет конструкцию летательных машин до предельного совершенства, пусть, но гордую радость полета дано испытать и нам.
Село Бочаты.
Предрика села Бочаты товарищ Брокар — крепко сбитый, плотный человек, в коротеньком пиджачке стоял в центре известкового круга аэродрома и махал нам белым флагом. Брянцев перегнулся через борт и, хотя знал, что Брокар ничего не услышит, все же обругал его дураком. Брокар мешал нам сесть на лучшее место аэродрома.
Но я понял Брокара. В глазах граждан села Бочаты, толпящихся на аэродроме, он был всемогущей властью, такой властью, которая даже сажает на землю «мимолетящие» аэропланы.
С Брокаром нас потом свело несчастье, мы с ним хорошо познакомились. Он оказался одним из энергичнейших и знающих свое дело людей.
На митинге, с крыла аэроплана, Брокар с гордостью говорил:
— Наша птица, наши летчики, наша копейка.
Потом Брокар предложил:
— Кто из товарищей крестьян желает взять слово?
Из толпы отозвался крестьянин Синебрюхин:
— Беру слово!
Крестьянин Синебрюхин тяжело влез на крыло.
— Товарищи, наша страна процветает технической обработкой. Мы видим тракторы и ерапланы, давящие саранчу…
Кругом стояла рваная, деревенская заплатанная толпа. Четверых рваных, заплатанных пассажиров Брянцев уже посадил в кабинку. От костра на самолет ложился дым кизяка.
Шубная рвань в строгой кожаной роскоши кабинки, стоптанные катанки и засаленный пиджак на серебре крыла, кизяк, смешавшийся с бензином, и хороший такой, бодрящий морозец. Октябрь… Запах кизяка и бензина — запах звонких октябрьских дней…
Начались полеты.
Вышедший из кабинки восьмидесятилетний старик тяжело, разочарованно вздохнул, опустил голову;
— Не довелось старуху повидать.
— А ты где ее думал увидеть — в поле или в селе?
Старик посмотрел на меня недоверчиво и сурово:
— Покойная она у меня. Ну вот и думал — слетаю, повидаю.
Односельчане смеялись, бесцеремонно задирали у старика полушубок, щупали у него зад. Остававшегося на земле бортмеханика Брянцева разглядывали с ласковым восхищением. Пожилая крестьянка боком подобралась вплотную к Брянцеву, осторожно, незаметно потрогала грубую ткань его комбинезона.
Кучка крестьян подвела к самолету местных агронома и учительницу.
— Так что обязательно нам хотится, товарищи, прокатить агронома для прахтики борьбы с вредителями, а учителку — для показательного разъяснения детям.
Когда агроном и учительница поднялись на воздух, крестьяне следили за самолетом долгими, внимательными взглядами. Лица их были торжественны и сосредоточенны.
Был такой сапожник, который говорил:
— Я, товарищи, первеющий спец наивысших марок. Я шью сапоги с дефектами, чтобы вы могли капитально ступать на пятку и материально на ногу.
Сапожник этот, действительно, был большой мастер — он хорошо шил сапоги и на уродливые ноги, на ноги с дефектами («ефектами»)… Но это присказка. Сказка впереди.
Сказка-быль, быль-чудо — аэроплан в деревне.
Пока «Сибревком» не прилетел, многие сомневались — летают ли вообще люди. Когда «Сибревком» закружился над деревней, решили, что раз он ростом с журавля, то людям на нем сидеть нельзя. Но когда сами полетели, то поверили в машину как в чудо, как во что-то всемогущее.
Вести о нашем прилете распространялись с быстротой радио. Вести о нас бежали далеко впереди нас.
Всюду нас ждали тысячные толпы. А аэродромы… Но нужны ли «чуду» аэродромы? «Чудо» может сесть и на жердочку (в Кузнецке, например, многие думали, что самолет сядет на мачту с красным флагом).
И аэродромы, действительно, были такие, что сесть на них можно было только чудом.
Чудом сели мы на бочатский аэродром, чудом сделали четыре круговых полета, но на пятом действительность весьма красноречиво лошадиной лопаткой, как мечом, рассекла «чудесные» пелены туманов и иллюзий. Оказалось, что бочатский аэродром, как скотское кладбище, весь усыпан костями. На лошадиных острых лопатках мы «расхватили» себе покрышку «до ушей».
Надо отдать должное тамошней милиции — она моментально нашла виноватых. Но виновных этих, увы, поймать не удалось — они очень быстро бегали, так как природа каждого из них снабдила четырьмя ногами (у милиционеров, как известно, только по две ноги).
Бочатские собаки — вот кто оказался врагом авиахима! Это они натаскали костей на аэродром.
И сидеть бы нам в Бочатах, и сидеть — ждать покрышек из Новониколаевска (весь свой запас — две покрышки — мы изорвали). К счастью, наш прекрасный бортмеханик оказался… «сапожником», а в Бочатах нашелся друг авиахима… сапожник. Целый день сидели два «сапожника» над колесом самолета, но своего добились — сыромятным ремнем зашили покрышку. Покрышка, правда, получилась с «ефектом» — с некоторым утолщением. И Иеске долго сомневался в том, что «ефект» этот будет положительным.
Недоверчиво, с полной нагрузкой, на колесах прогнал Иеске самолет по аэродрому.
«Ефект» выдержал. Иеске решительно надвинул на уши фуражку.
— Летим!
Но при взлете что-то бумкнуло под колесами, задрожало, зазвенело правое крыло.
Опять сомнения — не лопнул ли «ефект»? В пассажирской кабине стало сумрачно, серо. Пролетели гурьевский завод, сбросили агитписьмо — привет. Пересеченная местность дает себя чувствовать. Сильные перекрещивающиеся воздушные токи бросают самолет с крыла на крыло. Качка, как на воде. На языке авиаторов качка — болтовня.
Молчаливый Брянцев просит Иеске взять штурвал, берет записную книжку и пишет:
«Когда утихнет болтовня, я вылезу на крыло, осмотрю покрышку».
Холодная лапа нервной гримасы скривила наши лица. Архангелов, торопясь, ломая карандаш, нацарапал:
«Категорически протестую, предлагаю не вылезать на крыло!»
В ответ Иеске дурашливо высунул язык, а Брянцев, ласково улыбаясь, закивал головой. Глаза Брянцева мне показались больше его очков. Они сияли черным светом. Я понял, что этого человека не остановишь.
Высота 1000 метров.
Иеске мощной звериной лапой зажимает ревущую пасть мотора. Мотор покорно ворчит. Самолет тихо ссыпается вниз. Брянцев сжимает фуражку, отвязывается. Архангелов отвертывается. Ему тошно, как во время исполнения опаснейшего циркового номера. Брянцев за бортом стоит на крыле. Ветер дыбит его короткие волосы. Его черные глаза огромны. На губах мягкие тени улыбки лунатика.
Медленно, спокойно Брянцев опускается на колени, ложится. Иеске левой рукой держит штурвал, правой, как тисками, зажимает высокий ботинок Брянцева. Нам виден только ботинок. Человек висит где-то внизу. Другой — чугунной статуей врос в сиденье.
Лицо Брянцева, как обожженное, — красно и вздуто. Фуражку он не берет, не привязывается. Иеске, как с цепи, спускает мотор. С ревом мы бешено несемся вверх. Минута, две… как долги они…
Брянцев еще раз лезет на крыло, еще раз головоломное свисание с крыла.
Брянцев привязывается, тянется в кабину за фуражкой. Глаза его мутны, но на красных щеках блестит улыбка.
— Покрышка спустила, но не совсем.
Опять в кабинке стало серо.
Под нами Прокопьевское.
Черная грязь рудника. Аэродром — корыто с явно видными рядами огородных гряд. Резкий боковой ветер. Иеске пишет:
«На этом аэродроме может сесть только тот, кто его выбирал. Я до такого искусства еще не дошел. Иду на Кузнецк».
Низко-низко делаем три круга над рудником и, оставляя внизу громадную разочарованную толпу, уносимся.
А прокопьевские шахтеры организовали своими силами полеты для ответственных работников. Катали их по очереди и брали в пользу авиахима по два рубля с каждого «полетавшего».
Спустившая камера не дает покоя Архангелову. Архангелов знает, что самолет садится на землю со скоростью ста двадцати верст в час, что посадка с подпорченной камерой есть посадка на одно колесо, что все это, в конечном счете, в лучшем случае, пахнет поломкой пропеллера. В худшем… Но кто думает о худшем?
Архангелов как «хозяин» думал о самолете, заранее подсчитывая убытки от поломки. Иеске, смеясь, передает дурашливый ответ: