Ну что за люди. Помочь пострадавшим никто не желает, а вот сумку умыкнуть — это за милую душу.
Расталкиваю локтями людей, слышу вслед проклятия, кто-то даже успевает стукнуть меня по голове. Вырываюсь из поезда, и глотнув неожиданно чистого до приторности воздуха, бегу за своей сумкой, маячащей впереди.
— Женщина! Стойте! — кричу на ходу.
Она оборачивается. Это соседка. Которая только что ехала со мной.
— Это моя сумка!
Хватаю рукой сумку. Она не противится. Заискивающе улыбается:
— Ой, и правда… то-то думаю, у меня сумок меньше было…
У меня нет времени на разборки, и я просто возвращаюсь к своему вагону. Из него еще выходят люди. Выходит певец, который забавлял весь вагон своими блатными песнями и игрой на гитаре. В его руках сломанная гитара, обвязанная струнами. Её теперь только выкинуть. Он пьян в доску. Пропустив выходящих, прохожу к «своей» плацкарте. Тело, которое я поднимал, уже сидит на нижней полке и мотает головой. Второго нет. Мамашка с ребенком, воспользовавшись разрежением пространства, положила ребенка на полку, укрыв его своей курткой. Я присаживаюсь рядом.
Мимо, по проходу, идет Стёпа. За ним линейная милиция. Наряд. Трое. Слышу, он объясняет:
— Я только стал мочиться, как они меня…
— Где стал мочиться? — уточняет один из ментов.
— В тамбуре… — отвечает Стёпа.
— Мелкое хулиганство, — констатирует другой мент. — Будем составлять протокол…
— Какой протокол? — пытается возмущаться Стёпа. — Это же меня ограбили!
— Ну, ограбили — не ограбили, — говорит старший наряда. — Это еще разбираться надо. А мелкое хулиганство — на лицо!
Они уходят, теряются в глубине вагона. Упавший сосед громко блюёт на стол и поворачивается ко мне:
— Братан, есть что выпить?
— Убери за собой, потом поговорим.
— Ты знаешь, с кем разговариваешь, сынок? — сказано с вызовом, с неким намеком на какое-то, возможно криминальное, прошлое.
— Со свиньей, которая наблевала на стол, — отвечаю. — Если не уберешь, я тебя рожей буду водить по этому столу, пока ты не прозреешь, усёк?
— Ты как вообще со мной? Я таких, как ты…
В этот момент собеседник теряет контакт с реальностью и со своим сознанием, и размашисто кладет голову на стол. Прямо в центр только что сделанной им лужи. Брызги попадают на молодую мамашу. Она с отвращением смахивает свой рукав.
— Козел недоделанный, — возмущается моя попутчица.
В этот момент поезд дергается, и трогается с места. Уже привычно застучали колеса. Вагон раскачивается, и от этой раскачки пьяная свинья елозит лицом по столу. Как я ему и обещал. Разве что прозрение не наступает.
— Можно?
Девушка пристраивается рядом со своим ребенком, и вытягивает ноги — так, что одна ее нога ложится на мое колено.
— Можно, — киваю, и тут же добавляю: — Только если приставать не будешь!
— Не буду, — смущается она. — А вам во Владивостоке куда?
— В центр, — отвечаю. — А что?
— А мне на Борисенко.
— Это на «четверке» вам надо ехать, — вяло говорю ей, и чувствую, как от запаха блевотины меня сейчас вырвет. — Я пойду, посмотрю, может есть место получше этого.
Встаю. Она убирает свою ножку. Заглядываю в соседнюю плацкарту. Там занято. Иду дальше, и встречаю блатного парня, который подсаживался ко мне и предлагал найти выпить. У него в руках бутылка пива. На лице счастье. В плацкарте он сидит один.
— Нашел? — спрашиваю его.
— Напряг тут одного лоха, он мне принес две бутылочки, — расплылся в улыбке. — Будешь?
— Не, мне сегодня на медкомиссию, — честно признался я. — Слышь, я сейчас вернусь сюда с девочкой, да?
— Приходи, веселее будет.
Девушке помогаю перетащить тяжелую сумку, и она так же как и на прошлом месте укладывает ребенка и ложится сама.
— Твоя баба? — спрашивает парень.
— Не, — я мотаю головой.
— Чо, может мы ее тут чпокнем, пока ребенок её спит?
— А ее мнение тебя не интересует?
— Это же баба… — ржет попутчик. — Если каждую спрашивать, рука отвалится.
Вижу, как девушка напряглась, но глаз не открыла. Слышит все.
— Так ты спроси, — подсказываю.
— Девушка, — парень трогает ее за плечо.
— Что? — она открывает глаза и тут же садится.
— Вы не хотите потрахаться? — парень заржал, довольный собственным острословием.
— Хочу, — кивнула она. — Но не потрахаться, а заняться любовью с любимым мне человеком. Ты на моего любимого не похож.
— Вот так, — парень понимает, что его послали, но проигрывать не хочет. — Да? А ведь я только недавно освободился, и женщины у меня давно не было, знаешь, какой я хороший любовник?
— И знать не хочу.
Она ложится к ребенку. Ребенок всхлипывает, но не плачет.
— Ну ты посмотри, — не унимается бывший зек. — Считай, что свое счастье пропустила.
— Вот мое счастье, — говорит девушка. — Рядом со мной лежит.
— Не приставай к ней, — я вмешиваюсь, настало время.
— Да иди ты… — парень запрокидывает голову и пьет пиво.
Меня начинает вырубать. Уже около четырех часов утра, и поезд размеренно стучит колёсами. Где-то впереди огромный Владивосток. Город на краю океана, город моряков и военных, город фабрик и пароходов. Скоро уже начнутся пригороды, дачные станции, где останавливаются электрички.
Знаете какие звуки ассоциируется у меня с Владивостоком? Это крик чайки и полуденный выстрел. Каждый день ровно в полдень на горе стреляет орудие. Этой традиции много лет. Долгие годы люди ориентировались на этот выстрел… но годы спустя традиция закрылась сама собой. Остались только чайки.
Что-то чувствую, и тихонько приоткрываю глаза. Сосед, стараясь не шуметь, аккуратно тянет замок на моей сумке. Решаю дождаться «оконченного состава преступления». Попутчик в несколько приемов открывает, наконец-то замок, и запускает руку в сумку. Ну, пора!
— Чего нашел? — спрашиваю его, одновременно хватая кисть на прием.
— Ой, — выдыхает он от неожиданности. — Ты же спал!
Я встаю, и продолжая выворачивать его руку, заставляю его растянуться на полу между спальных нижних полок. РБ-3 творит чудеса.
— Больно, — громко говорит он.
— Сейчас тебе еще больнее будет, — успокаиваю его.
— Отпусти, — в его голосе я уловил угрозу.
— Иди.
Я отпускаю его. Он встает и уходит. Закрываю замок на сумке, и устраиваюсь удобнее. Нельзя спать. Такое чувство, что каждый норовит ограбить, украсть, умыкнуть… воистину — люди уже не те. Девяносто пятый год. Общий вагон.
На перроне железнодорожного вокзала Владивостока многолюдно. Электрический свет заливает площадь. В сторонке стоит группа высоких парней в камуфляжах. Их человек семь. Проходя мимо, слышу слово «Грозный». Разворачиваюсь и возвращаюсь к ним. Подхожу.
— Здорово, народ. Кто будете?
По глазам вижу — они только что ОТТУДА.
— А тебе чего надо? Шёл мимо, так и иди, — отвечает один из них.
Остальные смотрят на меня. На рукавах у них якоря — морская пехота. На груди у двоих — «отважные» медали. Подумал — зачем я подошел? У каждого своя война. Каждый может рассказать. А может и промолчать — собеседнику, который знает, что это такое, все равно всё будет понятно. А кто не знает — тому хоть миллион слов скажи, ты не сможешь объяснить, что это такое.
— А ты меня не посылай, я не мимо шел, — огрызаюсь я. — С моего города в морпехи к вам пацан призывался, в плен попал, слышно про него что?
— А сам ты кто?
— Из городского совета ветеранов, — нахожу самый понятный ответ.
— Такой молодой? — усомнился кто-то.
— Не моложе тебя, — отвечаю. — В наше время всё бывает…
Они оценивающе смотрят на меня. Секунд пять все хранят молчание. Потом один спрашивает:
— Одинцов?
— Да, — киваю я. — Зовут Виталик! Он!
— За ним в феврале отец приехал, — говорит морпех. — Чечены отцу его отдали. Его батя у нас в части месяц жил, всё по Чечне ездил, сына своего искал. Таким отцам памятник при жизни ставить надо! Мало кто бы вот так ездил, как он — без охраны, почти по всем сёлам там проехал. И нашел. И ему сына вернули. Просто отдали, и всё.
Мы стоим. Молчим. Отторжения у них ко мне уже нет. Мы говорим на одном языке.
— А вы всё, домой?
— Да, мы дембеля. Нас пораньше отпустили, — уже говорит другой.
— Берегите себя, пацаны.
Мы прощаемся.
Напоследок я говорю:
— Только это… нет у него отца. Это отчим его был. Я разговаривал с его матерью, она сказала, что отчим. А отец умер, когда Виталька еще ребенком был…
Парни застыли. Я повернулся и пошел к памятнику Ленина, где была трамвайная остановка. Во след услышал:
— В наше время всё бывает…
Ментом я так и не стал…