В столовой пришлось подождать, пока на табло у дверей не появится сигнал, что свободен большой стол и что Бедап может поесть вместе с ними как гость (разумеется, компьютер автоматически «вычеркивал» его на сегодня из списков той столовой, где он обычно ел). Это была одна из систем автоматического регулирования «гомеостатических процессов», на которые столь большие надежды возлагали первые поселенцы. Такая система учета сохранилась только в Аббенае, и, подобно всем прочим, даже менее сложным «гомеостатическим» системам, она никогда на самом деле своих функций как следует не выполняла: вечно возникали недостачи или излишки, а порой и разочарования, но все это были беды не слишком серьезные. В столовой Пекеш редко бывало, чтобы кто-нибудь из приглашенных не получил обеда; кухня этого общежития была лучшей в Аббенае и славилась своими замечательными поварами. Наконец один из больших столов освободился, и они вошли. Поскольку за столом были еще места, к ним присоединились двое молодых людей, соседи Шевека и Таквер, которых Бедап тоже немного знал. Их, конечно, могли бы оставить и только в своей компании – если бы они выразили такое желание, – но им, похоже, было все равно. Они отлично пообедали и очень мило провели время за дружеской беседой. Во всяком случае, со стороны это выглядело именно так, однако Бедап постоянно ощущал, как вокруг семьи его друга смыкаются прочные стены непонимания и молчания.
– Просто не знаю, что отвечать этим уррасти в следующий раз! – сказал Бедап непринужденно, однако невольно – к собственному раздражению! – все же понизив голос. – Они просили пустить их сюда, но сюда их не пустят. Кроме того, они просили Шева прилететь к ним, и этот вопрос тоже остался открытым. Интересно, как они отреагируют на все это?
– А я и не знала, что они просили Шева прибыть к ним в гости, – сказала Таквер, чуть нахмурившись.
– Нет, знала! – возразил Шевек. – Когда они сообщили мне, что я получил эту премию – ну, Сео Оен, помнишь? – то сразу спросили, когда я смогу прилететь и получить деньги, которые полагаются лауреату. – Шевек улыбнулся. Если вокруг него и существовал «заговор молчания», то его это совершенно не касалось и не особенно беспокоило: он всегда был один.
– Да, верно. Я просто забыла. Вернее, не воспринимала как реальную возможность. Ты давно уже говоришь, что хотел бы предложить Координационному совету послать кого-нибудь на Уррас. Просто чтобы посмотреть, что из этого предложения получится.
– Вот именно. И мы наконец сегодня это проделали! Дап неожиданно предоставил мне слово, и пришлось высказать эту идею вслух.
– И они были шокированы?
– Не то слово!
Таквер засмеялась. Пилюн сидела рядом с Шевеком на высоком стульчике и пробовала свои новые, только что выросшие зубки на корке хлеба, напевая что-то вроде: «О мамочка, папочка, тапочка, тап!» Шевек, большой любитель сам сочинять подобные стишки, тут же ответил ей примерно в том же духе, одновременно продолжая серьезный разговор со взрослыми – не очень, правда, оживленный, с долгими паузами. Бедап относился к этому спокойно – он давно привык, что Шевека нужно воспринимать таким, какой он есть, или не воспринимать вовсе. Самой молчаливой в их компании сегодня была Садик.
Бедап посидел с ними еще около часа в уютной, просторной общей гостиной, потом встал и предложил Садик проводить ее до интерната, поскольку ему это было по пути. И тут вышла заминка, причем смысл ее уловили только родители Садик, а Бедап понял одно: вместе с ними пойдет и Шевек, а Таквер не пойдет, потому что ей пора кормить и укладывать спать Пилюн, которая уже начинала похныкивать. Таквер поцеловала Бедапа на прощание, и они ушли. Провожая Садик, мужчины настолько увлеклись разговором, что прошли мимо учебного центра, и повернули обратно. Перед входом в спальный корпус Садик остановилась. Она стояла неподвижно, совершенно прямая, тоненькая, с каким-то застывшим лицом. И молчала. Шевек сперва тоже как бы застыл, потом встревожился:
– В чем дело, Садик?
– Шевек, можно я останусь сегодня ночевать дома? – спросила она.
– Конечно. Но что случилось?
Тонкое продолговатое лицо Садик задрожало так, что, казалось, вот-вот рассыплется на куски.
– Они меня не любят! Они не хотят, чтобы я спала в их спальне! – Голосок ее звенел от сдерживаемого напряжения, хотя говорила она очень тихо.
– Не любят тебя? Но почему ты так решила? В чем дело, Садик?
Они даже не коснулись друг друга. Девочка отвечала отцу с мужеством крайнего отчаяния:
– Потому что они не любят… ненавидят ваш синдикат, и Бедапа, и… и тебя! Они называют… Старшая сестра в нашей спальне… она сказала, что ты… что все мы пре… Она сказала, что мы предатели! – И, выговорив это слово, Садик вздрогнула так, словно в нее выстрелили.
Шевек тут же схватил ее, прижал к себе, и она прильнула к нему, обхватив его за шею и рыдая взахлеб. Она была уже слишком большой девочкой, чтобы ее можно было взять на руки, и они просто стояли, обнявшись, и Шевек гладил дочку по голове, потом посмотрел на Бедапа глазами, полными слез, и сказал:
– Ничего, Дап. Ты иди, иди…
Бедапу ничего другого не оставалось, он не мог разделить с ними это горе, эти глубинные и чрезвычайно сложные отношения родственной близости. Он чувствовал себя совершенно бесполезным и совершенно лишним, хотя от всей души сочувствовал обоим. «Я прожил тридцать девять лет, – думал он, направляясь к своему общежитию, где в комнате их было пятеро, чужих друг другу и совершенно не зависящих друг от друга людей. – Через месяц мне стукнет сорок. А что я сделал за свою жизнь? Чем занимался столько времени? Ничем, в общем-то, особенным. Часто совался не в свое дело. Вмешивался в чужую жизнь – потому что своей собственной у меня нет… И почему-то у меня никогда не хватало времени… Хотя его запас вот-вот истощится – во всяком случае, то время, которое было выделено на меня. Скорее всего, это случится внезапно, и я так никогда и не обрету… ничего подобного этому». Он оглянулся, надеясь снова увидеть их, отца и дочь. Но перед ним расстилалась только пустынная тихая улица, где у фонарей стояли неяркие лужицы света. Он либо отошел уже слишком далеко, либо они сами успели уйти. А что именно он имел в виду под «этим», он и сам не смог бы, наверное, сказать. Но понимал, что вся его надежда заключена в «этом», что если он хочет спасти, как следует прожить остаток своей жизни, то должен полностью переменить ее.
Когда Садик достаточно успокоилась, Шевек усадил ее на ступеньку крыльца, а сам пошел сообщить дежурной сестре, что девочка останется ночевать с родителями. Та разговаривала с ним холодно. Взрослые, работавшие в детских интернатах, обычно не одобряли, когда дети оставались с родителями целые сутки, считая, что это развращает. И Шевек уверял себя, что недружелюбный тон дежурной вызван именно этим, а не чем-то другим. Окна учебного центра ярко светились, в ушах звенело от детских голосов, кто-то разучивал музыкальную пьесу… Все это было хорошо и давно ему знакомо – звуки, запахи, тени. Эхо его детства. Его Шевек хорошо помнил. Хорошо помнил он также и свои тогдашние страхи и сомнения. Хотя детские страхи обычно быстро забываются…
Потом они с Садик пошли домой, и он все время обнимал девочку за плечи. Она долго молчала, все еще борясь со слезами, потом, почти у входа в общежитие, сказала резко:
– Я понимаю, что буду мешать вам с Таквер. Я знаю, я уже большая, чтобы ночевать с вами в одной комнате.
– И давно ты так решила? – растерялся Шевек.
– Да. Взрослым нужно бывать наедине.
– Но Пилюн же ночует с нами, – возразил он.
– Пилюн не считается!
– Ну и ты пока что не считаешься!
Она презрительно, но с облегчением фыркнула и даже попыталась улыбнуться.
Когда они вошли в ярко освещенную комнату и Таквер увидела бледное, покрытое красными пятнами лицо дочери, она страшно встревожилась:
– Что еще случилось?!
И Пилюн, которую оторвали от груди и которая уже начинала засыпать, тут же заныла, и Садик, разумеется, снова разревелась, вторя сестренке, и некоторое время казалось, что в комнате плачут все и все друг друга утешают и одновременно не хотят, чтобы их утешали. Потом вдруг все как-то разом смолкли. Пилюн сидела у матери на коленях, Садик – у отца.
Потом младшую из сестер переодели и уложили спать, и Таквер спросила у старшей тихо, но взволнованно:
– Ну? Так что же все-таки произошло?
Садик и сама уже почти заснула на груди у Шевека, но он почувствовал, как при этом вопросе она вздрогнула и вся сжалась, готовясь отвечать. Он погладил девочку по голове и ответил вместо нее:
– Кое-кому в учебном центре мы очень не нравимся.
– Но, черт возьми, какое они имеют право проявлять это открыто? Да еще при детях!
– Ш-ш-ш. Из-за синдиката.
– О черт! – сказала Таквер с каким-то странным горловым смешком и принялась застегивать кофту, но нечаянно оторвала пуговицу – прямо «с мясом» – и долго удивленно на нее смотрела. Потом подняла глаза на Шевека и прижавшуюся к нему Садик. – И давно это продолжается?
– Давно, – буркнула Садик.
– Несколько дней? Декад? Всю четверть?
– Ой, куда дольше, мам! Но теперь они стали… Они просто ужасно ведут себя! В спальне, ночью. А Терзол их даже не останавливает. – Садик говорила словно во сне – каким-то ровным, безжизненным тоном.
– И что же они делают? – с легкой угрозой спросила Таквер, хотя Шевек упорно пытался остановить ее взглядом.
– Ну, они… Они все просто противные! Они не принимают меня играть. Ни во что. Помнишь Тип? Она ведь была моей лучшей подругой, мы с ней всегда подолгу разговаривали, когда в спальнях гасили свет… Так вот теперь Тип ко мне даже подходить перестала. А старшей сестрой у нас в спальне стала Терзол, и она… она говорит, что Шевек… Шевек…
Он все-таки вмешался, чувствуя, что Садик снова вот-вот сломается, такое напряжение и без того оказалось ей не по силам.
– Эта Терзол, – спокойно сказал он, – заявляет, что Шевек – предатель, а Садик – эгоистка… Ну ты же знаешь, что она может говорить, Таквер! – Глаза его сверкнули.