Словно по знаку, за ее спиной раздался горький, безрадостный смех.
– Все верно, – произнес тот же бесцветный голос. – Это не храм для медитаций, это моя настоящая обсидиановая комната. Святилище моего прошлого, если можно так назвать место, где находятся вещи, вызывающие стыд и боль.
Приглядевшись, Констанс увидела, что на всех четырех стенах через такие же равные интервалы, как и светильники на потолке, висят прямоугольные рамы. Все они были одинакового размера – около восемнадцати дюймов на два фута. Все они не сливались со стеной, а выступали из нее на одинаковом расстоянии от пола. Эти своеобразные витрины были обрамлены обсидианом и остеклены. Небольшая лампа направленного действия в каждой из витрин высвечивала их содержимое, организованное в стиле, напоминающем манеру художника Джозефа Корнелла[45].
– Мой музей, – сказал Диоген. – Пожалуйста, позволь мне выступить экскурсоводом. Эти экспозиции выставлены в хронологическом порядке, начиная отсюда – слева от тебя.
Он сделал несколько шагов от двери и остановился у первой рамы. Внутри Констанс увидела набросок-миниатюру старого городка на разлинованной школьной бумаге. Набросок был удивителен своей всеохватностью и детализацией. Он мог быть сделан только с помощью увеличительного стекла и капиллярной ручки с тончайшим пером. На каждом микроскопическом доме виднелась дранка, каждый булыжник на мостовой имел аккуратные тени, над каждой дверью красовался микроскопический номер.
– Я нарисовал это в семилетнем возрасте, – услышала она голос Диогена. – Я мысленно жил в этом городе. Каждый день добавлял к нему какую-нибудь новую деталь. Я любил его больше всего остального. Я выставил его здесь как напоминание о том, кем бы я мог стать, если бы обстоятельства сложились иначе. Но понимаешь, пока я спокойно рисовал все это… со мной что-то случилось.
– Событие, – сказала Констанс.
– Да. Событие. Ты о нем почти ничего не знаешь, верно? Алоизий наверняка ничего не говорил об этом.
Констанс оставалась неподвижной. Она стояла у необыкновенного рисунка. Трудно было представить, что кто-то в таком юном возрасте мог создать нечто столь детализированное, столь идеальное.
– Мы с Алоизием играли в подвале под особняком Рошнуар – это наш старый дом в Новом Орлеане, на Дофин-стрит. Мы набрели там на потайную комнату, полную всяких приспособлений, созданных моим двоюродным прадедом Комстоком для своего иллюзионного шоу. Одно из них называлось «Дверь в ад». Алоизий вынудил меня войти в эту дверь. Оказалось, что… это было устройство, созданное для одной из двух целей: чтобы свести человека с ума или напугать до смерти.
«Какой ужас», – подумала Констанс.
– Прошло какое-то время, прежде чем меня спасли из этого ада. Там был такой кошмар, что я пытался убить себя из пистолета, оставленного там специально, чтобы предложить вечный «покой» тому, кто застрял внутри. – Он помолчал. – Пуля попала мне в висок, но калибр был маловат, и она вышла через глаз. Моя жизнь была под угрозой. Но я выжил. Однако потом, после, все стало… другим. На какое-то время меня отослали из дома. Краски исчезли из моего мира, мне остались только монохромные оттенки серого. Мой сон был – и остается – неизлечимо нарушенным. Когда я вернулся, я стал другим. Я изменился до неузнаваемости.
Он подошел к следующему экспонату. Констанс последовала за ним. Внутри она увидела крохотный крестик в темных пятнах, похожих на засохшую кровь. Надпись внизу гласила: «ИНЦИТАТУС».
– У меня случались эти странные позывы, которых я не понимал. Однако я их ничуть не боялся. Время от времени я… подчинялся им. Но по мере приближения зрелости одно желание стало преобладать над всеми другими: устранение, умерщвление и полная гибель моего брата Алоизия, который стал причиной ужаса, завладевшего мной.
Диоген прошел без остановки мимо нескольких витрин, показывая то на одну экспозицию, то на другую. Констанс видела вещи, которых не понимала: власяница из какого-то органического вещества, петля палача, нечто похожее на густой куст ядовитого сумаха, плотно свернутый с помощью рыболовной лески.
– Поначалу мои попытки отомстить брату носили бессистемный, хаотичный характер. Но по мере того как я становился старше, у меня начал формироваться план. На его осуществление ушли годы, даже десятилетия. Он требовал всего моего времени и внимания. Он требовал создания и любовного выращивания нескольких различных личностей. Например, личности куратора Нью-Йоркского музея Хьюго Мензиса.
Они прошли вдоль одной стены и, развернувшись, прошагали до середины второй. Диоген остановился у витрины со стенками ртутного цвета, в которой лежал старинный штык.
– Этим оружием был убит агент Майкл Деккер, близкий друг Алоизия. Оно не настоящее, как ты понимаешь, – настоящий штык хранится где-то среди других вещдоков, – но точная копия.
Он перешел к следующей витрине, в которой находились экземпляр журнала «Музеология», музейный пропуск, забрызганный кровью, и садовый нож.
– Марго Грин, – пояснил Диоген.
В следующей витрине было выставлено рукописное письмо на нескольких страницах, подписанное: «А. Пендлтон». Рядом находилась дорогая, судя по виду, женская сумочка.
– Виола Маскелене, – произнес Диоген тем же странным, пустым голосом. – Это дело кончилось плохо.
Он довольно быстро провел Констанс мимо других витрин, подводя экскурсию по обсидиановому пространству к экспонатам на третьей стене: хрустальной вазе с чем-то похожим на алмазную крошку, меморандуму из тюрьмы Хекмор… И вдруг Констанс остановилась. Посредине третьей стены висела витрина с фрагментом запятнанной кровью атласной простыни и недопитым стаканом зеленоватой жидкости со слабыми следами губной помады.
Констанс резко повернулась к Диогену.
– Ты, – только и сказал он.
– Я видела достаточно, – заявила Констанс и внезапно устремилась мимо него к двери, не глядя на другие экспозиции.
Диоген быстро догнал ее и, когда она сделала поворот к последней, четвертой стене, встал у нее на пути.
– Постой, – сказал он. – Просто посмотри. – Он показал на витрины.
Мгновение спустя она подчинилась. Кроме первой витрины, в которой находились некролог, окровавленный скальпель и декоративный веер в латиноамериканском стиле, витрины на этой стене оставались пустыми.
– Я изменился, – начал Диоген, и на этот раз его голос прозвучал не холодно и бесстрастно, а скорее нервозно. – Я изменился еще раз. Я остановился. Неужели ты не понимаешь, Констанс? Хотя первоначально это не входило в мои намерения, но, когда я начал собирать мои экспонаты, этот музей стал местом моего позора. В нем зафиксированы мои преступления, как успешные, так и неуспешные, – и это гарантия того, что я никогда, ни за что не вернусь к прежней жизни. Но я создавал его и по другой причине: как выпускной клапан. Если когда-нибудь я почувствую, что старое… снова рвется на поверхность, мне достаточно будет прийти сюда.
Констанс отвернулась от него, не вполне понимая, от чего она отгораживается: от его слов или от своей неопределенной реакции на эти слова. Внезапно она поняла, что ее глаза остановились на последней витрине с экспозицией, где находились некролог, скальпель и веер. Некролог был посвящен известному хирургу доктору Грейбену, который стал жертвой убийцы-потрошителя. В тексте говорилось, что смерть этого человека стала невосполнимой потерей для науки и человечества. Некролог был опубликован всего четыре дня назад.
– Значит, ты солгал, – сказала она, показывая на газету. – Ты продолжил убивать.
– Это было необходимо. Мне требовался еще один образец, чтобы синтезировать эликсир. Но больше мне уже ничего не нужно – ты сама видишь, чувствуешь результаты на себе.
– И что я должна чувствовать после этого? Умерли другие люди, умерли безвинно, чтобы я могла жить.
– Старуха находилась в коматозном состоянии, она умирала. А доктор не должен был умереть. Он вошел в палату неожиданно.
Она снова пошла прочь, и Диоген снова встал между нею и дверью:
– Констанс, послушай. Это помещение представляет собой идеальный куб, но пространство, в котором изначально располагалось насосное оборудование, не было кубом. Я создал одно помещение внутри другого. Ты обратила внимание на тот большой ящик на вершине лестницы? Когда я создал этот куб, то заполнил пространство между стенами моей обсидиановой комнаты и изначальной каменной стеной пластитом. Пластической взрывчаткой, Констанс. Ее здесь достаточно, чтобы превратить все это: камеру, цистерну – все – в порошок. Этот ящик наверху – капсюль с часовым механизмом. Когда-то эта камера имела для меня иной смысл. Теперь она наполняет меня ненавистью к самому себе. Я собирался взорвать ее, как только удостоверюсь в твоей любви ко мне, уничтожить навсегда мое позорное, жестокое прошлое.
Констанс ничего не сказала.
– Я раскрыл перед тобой свое сердце, Констанс, – продолжал он, и в его голосе неожиданно зазвучало волнение. – Теперь ты знаешь все. Я тебе никогда не говорил, но я надеялся, что со временем мы смогли бы оба принимать эликсир, принимать его снова и снова. Теперь, когда я знаю точную формулу, мне удалось не только повернуть вспять твое неестественное старение. В сущности, я могу вечно сохранять тебя молодой. Мы оба можем оставаться молодыми, упиваясь друг другом. И это еще не все: к нам здесь, в этом самом особом из всех мест, может присоединиться наш сын. Он заслуживает того, чтобы быть с нами. Несмотря на то что ты говорила прежде, он всего лишь ребенок. Маленький мальчик. Ему требуется нечто большее, чем быть знаковой фигурой, объектом поклонения. Ему нужны родители. Здесь мы сможем забыть наши трудные, мучительные прошлые жизни и обратиться к будущему. Разве это не прекрасное видение?
Эхо разносило его умоляющий голос по тускло освещенному пространству куба.
– Если все это правда, – сказала Констанс, – если та жизнь и в самом деле осталась позади, если все эти предметы не более чем хроника прошлых деяний прежней жизни… то почему ты так быстро увековечил это? – Она показала на некролог.