А как же иначе?! Логика проста: «Всю жизнь свою мы сами убеждались и убеждали других в том, что победоносное шествие социализма по планете есть воплощение идей Маркса – Энгельса – Ленина (чуть ранее – и Сталина). Но в результате вместо социализма получилась... „административно-командная система“ – этакая, под XX век подстроенная, азиатская деспотия! Кто же, помилуйте, виноват?» ...Далее – по Михаилу Жванецкому: может быть, следует вначале разобраться с консерваторией?
Помню, как один «философ-политолог», из близких по старой работе и образу жизни к этому самому ЦК, даже книгу стал писать под им же и разрекламированным названием: «Анти-Маркс». Книга у него так и не получилась, но и он, как многие другие, искал тогда причину нашего неудавшегося социализма именно в теоретических ошибках Маркса. Да и у нас – в Институте философии, как раз в те годы горячечные споры о том же гремели на конференциях сотрудников... Один из наших семинаров так и назывался: «Умер ли Маркс в России?». Есть публикация его стенограммы, где можно прочитать и мое слово. Главное в нем сводилось к тому «тезису», который и сегодня с тем же убеждением повторяю. То же я говорил и в докладе лет десять тому назад на философском факультете старейшего университета Канады – Университета Королевы в городе Кингстоне: я знаю не одного, а трех Марксов!
Поясню. Двух разных, но органично слитых в одном жившем и не умирающем Карле Марксе. Но о «них» чуть позже. А еще одного я знаю – нам современного, нами же и сотворенного. Этому третьему Марксу в России скорая смерть не грозит: для нового культа иных канонизированных текстов имя всегда найдется, но искать его будут скорее всего под барабанную дробь «научных опровержений» двух первых Марксов. И новые учителя «всесильных, ибо верных идей» обязательно окажутся, как и канонизированный нами Маркс, не только российскими, но и европейскими, и американскими, и азиатскими, и африканскими, и австралийскими... Ибо при всех исторических, социокультурных и политических модификациях столь разных культур их роль в современной истории будет той же: и они обречены на идеологическое оправдание псевдосоциалистических идеалов. Например, идеалов антиглобалистов на Западе, на Востоке, на Юге и Севере, но особенно «продуктивно» – «социалистических» идеалов пауперизации народов социума-аутсайдера, отставшего в гонке за первенство экономической и военной силы, при этом – безнадежно запутавшегося в своих исторически выпестованных противоречиях.
Ведь историческим основанием места и роли современных аутсайдеров в общем конгломерате разных форм, способов и средств борьбы за выживание собственников власти и средств производства служит глубинное противоречие, формирующее экономическую, политическую и социокультурную общность их народов. Его взаимоисключающие стороны: псевдофеодальный (а то и чуть ли не общинно-родовой) уклад общественных отношений, их по-азиатски властные государственные скрепы, но при том – нечто новое, с этим несовместимое: неизбежное и для них включение жизни масс в глобальные процессы победного шествия по планете онаученно-техногенной цивилизации с ее обобществлением труда и фактически с ведущей, уже корпоративной собственностью.
Собственникам власти в таких странах видится единственный, исторически для них естественный и, как им кажется, надежный, но, увы, мнимый выход из этого противоречия: окончательное утверждение государственного монополизма на все виды собственности. Прежде всего это собственность на землю страны – на то, что в ней и на ней может обернуться и оборачивается энергией подневольного труда, расширенно воспроизводящего... все ту же иерархию власти чиновных собственников государственной машины[3].
Кстати, и у нас сегодня тоже заходила речь о государственной собственности. И чуть ли не как о социалистической, и опять-таки «по Марксу». Но этот Маркс по моей «классификации Марксов» – третий Маркс, ибо первый, в котором слиты два разных, но реально в нем живших, считал государственную собственность не отрицающей (сменяющей) собственность частную, а как раздо частной еще не дозревшей. Причем, что не менее важно: не дозревшей даже до той частной собственности, которая была характерна для исторических модификаций европейского феодализма. Ибо, в отличие от всех европейских форм феодализма с его внутренними потенциями интенсификации хозяйства (возможности бурного развития городских ремесел, торговли и их радикального преображения в индустрию), для азиатских деспотий характерно иное: в этнически и экономически разных их общностях царствует один тип безраздельного господства экстенсивного типа хозяйства[4].
А как же нам быть с первыми двумя Марксами? Об этом тоже говорилось сегодня. Но тут я вынужден обратиться к обсуждаемой книге Т.И. Ойзермана, предварительно сделав замечание, лишь внешне подобное упреку.
Теодор Ильич, отмечая у Маркса нередко резкие по форме и всегда направленные против реальных оппонентов афоризмы, не только не соглашается с таковыми, но и прямо признает их исторически и теоретически неверными. Не утопическими (об этом речь пойдет дальше), а теоретически ошибочными. Примеры приводить не буду – их много, и каждый читатель найдет их без труда. Но тут-то и проявляют себя оба разных Маркса, слитые безраздельно в одном жившем и живом.
Один из них: Маркс – юноша, Маркс – поэт романтик, Маркс – борец, не знающий снисхождения к слабостям людским, если речь идет о теоретический истине, о политических идеалах, о глубинном понимании текущих событий. Насмешка, если не прямое издевательство, убийственные эпитеты, стремление одной краткой формулой опрокинуть аргументы противника – все это живет в нем как его собственное alter ego. Тем более что диалектика противоречий и для молодого гегельянца, и для маститого автора «Капитала» требовала от него постоянного самовыражения в логических «перевертышах», всегда звучащих как афоризмы.
Другой... но именно к нему обращается наш автор, замечая, что сам же Маркс нередко возвращался к афористически броской мысли своей, развивая, уточная, а то и опровергая несомый ею и ею же ограниченный смысл. Именно так включался в главное дело своей жизни другой живой Маркс, органично слитый с романтиком и непримиримым борцом. Карл Маркс – «рабочая лошадь» высокой теоретической культуры, страстотерпец основательности при изучении и критическом обдумывании и текстов, и исторических событий. Вспомните хотя бы его конспекты и черновики, измеряемые чуть ли не пудами, начиная с горы его юношеских тетрадей-конспектов, тетрадей-черновиков, исписанных им при подготовке докторской диссертации!
Всерьез же обсуждать верность или ошибочность отдельных и тем более красивых формулировок страстной Марксовой мысли было возможным лишь при идеологической канонизации каждой запятой у «классиков марксизма-ленинизма». В то время использованием их непререкаемого авторитета можно было доказывать свою лояльность советской идеологии и ее же харизмой подтверждать мелкие особости собственных толкований классических марксистских формулировок[5].
А теперь главный вопрос моего выступления: какой из моих трех Марксов исторически состоялся как ученый, а не как утопист XIX века? Хотя, как мне мнится, можно смело вопрошать: какой Маркс из двух, ибо, повторю, два живших и живых слиты в одном и едином – в реальном, а не канонизированном идеологиями разных социальных сил XX века.
Мне весьма по душе тот вариант ответа на этот вопрос, который предложил нам Теодор Ильич. Кому-то этот вариант может показаться уходом от прямого ответа, ибо авторское обоснование эвристической и исторически прогностической роли социальных утопий как таковых вроде бы подготавливает двойственный ответ: «Маркс, мол, в чем-то и утопист, может быть больше утопист, чем ученый, но даже эта сторона его творчества оказалась, в конечном счете, и продуктивной, и состоятельной».
И хотя не исключено, что у некоторых читателей по началу чтения именно такое впечатление может сложиться, я постараюсь доказать, что книга Т.И. Ойзермана дает не двойственный, а именно прямой ответ. Не – «и ученый», «и утопист», а прежде всего и только ученый.
Так, если под утопиями (тем более – социальными) понимать картины желаемого будущего, порождаемые в сознании их авторов аффективным переживанием далее нетерпимых социальных противоречий при естественном для мыслящего человека интеллектуальном их осознании, а тем самым и с интуитивным предвосхищением потребных изменений без более или менее реальных планов их осуществления. Что и завершается воображением общей итоговой картины. Телемская обитель Рабле – в этом ряду не из последних.
Эти прообразы будущего становятся фактами высокой культуры Духа. И впитываются они нами, рожденными жить культурой, так же навек и так же пробуждают, так же порождают наши собственные мысли и аффекты, как пробуждают и рождают их бессмертные образы трагедий Софокла и Шекспира. Если же вами ценится как прогностическая одна лишь культура – культура рационального научного дискурса, то деление социальных теорий на науку и утопию окажется для вас жестко альтернативным. Прогнозы науки должны в этом случае обязательно осуществляться, а видение будущего социальными утопистами не осуществимы принципиально. Если вы так мыслите дело, то неминуем и вывод, мною прогнозируемый с научной точностью: при таком понимании проблемы прогнозирования вы либо исходите из столь же альтернативного (например, неокантианского) различения естественных наук и ненаучных размышлений гуманитариев о человеке и его всегда субъективных ценностях, либо неминуемо придете к нему[6].
И лишь с этой препозиции первичное обоснование выводов в книге Т.И. Ойзермана неминуемо покажется вам искусственным, стремящимся доказать недоказуемое: К. Маркс, хотя и утопист XIX века, но все-таки