Современные философские учения, считая таковыми философские учения после Гегеля, отличаются от философских учений прошлого в том отношении, что они не фиксированы во всеохватных системах, содержащих ответы на все вопросы. У Ницше и Хайдеггера мы не найдем рассуждений о том, какую форму имеют атомы, как разбавлять вино, совокупляться и т.п. Философы стали более скромны и благоразумны, чем их великие предшественники, и стараются не выходить за рамки своей компетенции. Но зато в том, что касается самой философии, их амбиции ничуть не меньше. Здесь они также претендуют на последнее слово. Разве Ницше и Хайдеггер менее убеждены в истинности своих учений, чем те же Парменид и Гегель?! Когда мы говорим о догматизме философии, следует, на мой взгляд, проводить различие между претензией философии на последнюю истину, на свою исключительность с точки зрения истины, и ее стремлением к исчерпывающей (всеохватной, всепроникающей) истине. Современные философы отличаются от классических тем, что они не берутся отвечать на все вопросы, а не тем, что они отказываются от претензий на последнюю философскую истину. И тот факт, что диалектический материализм не смог обернуть свое содержание на самого себя и превратился в догму, не было случайностью и ошибкой. В каком-то смысле без такой догматизации философия вообще невозможна. Почему это так – другой вопрос, сам по себе очень важный и требующий специального исследования. Нет возможности сейчас его подробно ставить. В общем плане замечу лишь, что это связано с изначальностью философии в познании и культуре – с тем, что она задает, прочерчивает само пространство разумного существования. Поскольку разумное существование есть существование целесообразное, постольку оно возможно лишь в перспективе последней цели, последней и в познавательном и в жизненном (практическом, моральном) смысле, за что, собственно говоря, и отвечает философия. Философия строит свое здание «под ключ». В каких-то заранее заданных пределах она дает законченное знание – это настолько верно для философского знания, что саму законченность можно считать одним из его специфических признаков. И здесь мы переходим к еще одной теме, плодотворно заявленной Ойзерманом в книге «Марксизм и утопизм», – к теме утопизма.
Т.И. Ойзерман развернуто аргументирует и на большом фактическом материале подтверждает мысль, что утопизм является особой формой общественного сознания, возникающей в Новое время и дополняющей (обогащающей) его ранее существовавшие исторические формы. Утопизм связан с познанием будущего и выражает необычайный динамизм общественного развития, в решающей мере стимулированный научно-техническим прогрессом. Характерная для новой эпохи обращенность в будущее, которая приобретает высокую степень актуальности и становится одним из сильнейших мотивов общественно-преобразующей деятельности, меняя сам вектор человеческой активности, существенно повлияла на мораль, искусство, религию, но свое адекватное и чистое выражение получила именно в утопизме как новой, специально для этой цели возникающей форме общественного сознания. Это обобщение Ойзермана является, на мой взгляд, исключительно важным открытием, позволяющем глубже понять качественное своеобразие ментальности Нового времени по сравнению и в отличие от древности и средневековья.
В связи с идеей и проблематикой утопизма у меня возникает такой вопрос: из каких истоков, на какой почве он произрастает? Если утопизм в эту эпоху кристаллизуется в качестве самостоятельной формы общественного сознания, то отсюда вовсе не следует, что до этого культура не содержала в себе утопической доминанты. Спрашивается: где был утопизм до самого утопизма? Он, как мне кажется, находился в лоне философии в качестве еще одного из ее специфических признаков. Философия задает пространство разумного человеческого существования тем, что отвечает на вопрос о том, каким был бы (или должен был бы) быть мир, если бы он специально создавался для этой цели. Она создает идеальный образ мира, который скроен по меркам человеческого разума, и в силу этого задает параметры разумного, осознанного человеческого существования, являющегося одновременно ответственным существованием, т.е. существованием, за которое человек отдает себе отчет и готов держать ответ. Ясно, что такой образ мира может быть только утопическим. В этом смысле всякая философия есть утопия, она есть утопия не тогда только, когда она создает утопии наподобие знаменитого государства Платона, а намного раньше, когда она формулирует свои основоположения, говоря, что бытие есть, а небытия нет, что добродетель есть знание, что я мыслю, следовательно, я существую, что наряду с феноменальным миром есть мир ноуменальный, что мир есть воля и т.д. – основоположения, по отношению к которым утопии в узком (собственном) смысле слова являются лишь следствиями, к тому же не всегда и не всеми явно формулируемыми. Допустимо такое вполне поддающееся аргументации предположение, которое может претендовать как минимум на статус научной гипотезы: философии потому были столь различны и в различиях этих соразмерны друг другу, что каждая из них создавала свою предельно обобщенную теоретико-практическую утопию мира и по той же самой причине каждая из этих утопий мыслила себя в качестве единственно истинной. Утопия не может быть иной. В этом смысле утопизм как специфическую исторически возникшую в Новое время форму общественного сознания вполне можно интерпретировать как отпочковавшуюся от философии (наверное, не от одной философии и какую-то роль здесь несомненно играла религия).
«Марксизм и утопизм» – одна из немногих философских книг последнего времени, которая вызвала интерес также за пределами профессиональных кругов, получила отзвук в СМИ. Я, например, читал несколько критических отзывов на нее в коммунистической прессе. Они были выдержаны в партийно-эротических терминах («предал» марксизм, «изменил» убеждениям), схожие позиции заняли и некоторые наши коллеги из ученой среды. В этой связи мне хотелось бы сделать два замечания. Во-первых, нравственная позиция того или иного автора (именно как автора) прямо и исключительно связана с качеством предлагаемого им для публики текста. Что касается «Марксизма и утопизма», то никто не может поставить, да и не ставит под сомнение его профессиональный уровень, аргументированность суждений, точность материала и т.д. Во всяком случае, совершенно несомненно, что научный уровень этой книги ничуть не ниже уровня тех книг того же автора, за отступление от которых его теперь упрекают. Во-вторых, русская философия всегда была и до настоящего времени остается публицистичной и словоохотливой. Она в отличие, например, от немецкой философии не сформировала свою собственную сферу автономного существования. Ее всегда можно обвинить в какой-либо конъюнктурности. Подобно тому, как сегодня некоторых наших авторов упрекают в том, что они приспосабливаются к новым социально-политическим реалиям, так, между прочим, можно было бы некоторых монархиствующих философов русского зарубежья упрекать за то, что они остались глухи к новым историческим веяниям. Я не хочу сказать, что философ не несет ответственности за политико-конъюнктурное обрамление своих трудов, их публицистическую направленность. Моя мысль иная: нам, учитывая именно специфику русского философствования, надо научиться видеть теоретическую основу философских текстов, отделять в них философско-научное содержание от конъюнктурного. Чтобы у нас не получалось так, что лет тридцать назад мы не знали никакого Соловьева, а сейчас не знаем никакого Чернышевского.
В.М. Межуев(доктор философских наук, Институт философии РАН)
<Род. – 17.12.1933, МГУ – 1956, к.ф.н – 1971 (Марксистский историзм и понятие культуры), д.ф.н. – 1984 (Теория культуры в историческом материализме).>
Название книги Т.И. Ойзермана, на мой взгляд, совершенно точно определяет главную тему возможного сегодня разговора о марксизме. Он может касаться разных проблем марксистской теории, но в любом случае должен ответить на следующий вопрос: чем все-таки является марксизм – утопией, не имеющей ничего общего с реальностью, или наукой, содержащей в себе элемент объективной истины об истории и обществе? В критической литературе о Марксе обвинение его в утопизме – пожалуй, наиболее распространенное. Проделанный Марксом научный анализ современного ему общества перечеркивается в глазах его критиков якобы совершенно ненаучной проповедью коммунистической утопии.
Т.И. Ойзерман далек от мысли вывести марксизм за пределы критики. Иное дело, что критика эта должна, по его мнению, руководствоваться не субъективными пристрастиями критикующего лица, не существующей на данный момент политической конъюнктурой, а быть во всех отношениях научной, учитывать постоянно обновляющийся исторический опыт человечества, те новые условия и обстоятельства, которые сложились в мире к настоящему времени. Книгу Т.И. Ойзермана можно назвать, с этой точки зрения, опытом научной критики марксизма, не отрицающей в целом его научной ценности, но в то же время признающей историческую относительность, а то и утопичность ряда содержащихся в нем положений и выводов.
Задачей такой критики, как считает Т.И. Ойзерман, является различение в марксизме его научного и утопического содержания. Наличие последнего объясняется как генетическими связями марксизма с утопическим социализмом, так и причинами внутреннего порядка. Именно утопическим элементам марксизма автор книги уделяет наибольшее внимание, что вполне объяснимо после многих лет господства у нас тезиса о том, что учение Маркса верно, а потому и всесильно во всех своих пунктах.
Вопрос, который, естественно, встает при чтении книги, – что, собственно, ее автор называет марксизмом? Учение ли самого Маркса и Энгельса или то широкое и весьма влиятельное в XX столетии направление философской и общественно-политической мысли, которое включает в себя разные, порой конфликтующие между собой марксистские школы и течения? Существует, например, западный и русский марксизм, каждый из которых внутри себя не столь однороден, как это может показаться на первый взгляд. История русского марксизма, например, не исчерпывается одним В.И. Лениным, включает в себя теоретиков легального, социал-демократического, советского марксизма.