С точки зрения марксизма это было реформистским «вырождением» профсоюзов. Ведь профсоюзная борьба в концепции социальной революции трактовалась всего лишь как начальная стадия борьбы, призванная пробудить энергию трудящихся, сплотить их в единый великий союз против посягательств правящего класса. Другими словами, профсоюзы важны для Маркса и Энгельса постольку, поскольку они способствуют развитию борьбы за социализм – не более того. Однако профсоюзное движение не оправдало надежд Маркса. Оно сделалось самостоятельным вектором борьбы рабочего класса. В ситуации выбора между «все» и «ничто», между борьбой за социализм и бесчеловечностью существования в буржуазном обществе рабочие Европы выбрали средний путь – борьбу за конкретные и неотложные цели, такие как: повышение заработной платы, сокращение рабочего дня, улучшение условий труда, введение законодательства по защите прав трудящихся. Своей борьбой они доказали, что капитал можно и должно «воспитывать», «оцивилизовывать».
С другой стороны, капиталистическое производство стало подвергаться воздействию «извне» – рабочего класса, буржуазных правительств и общества. Появилась социальная политика, которая стала блокировать наиболее отрицательные стороны капиталистической системы хозяйства (нищета, безудержная эксплуатация и т.п.).
Короче, в Европе появилась возможность обновлять (хотя и не сразу, а по частям) буржуазное общество не насилием, т.е. политическими средствами, а интересами, т.е. средствами социальной борьбы и компромисса. Но тем самым пролетарская революция как тотальное средство обновления общества дробилась на множество частных завоеваний рабочего класса и частных же уступок со стороны буржуазии. Проницательный политик Бернштейн одним из первых ухватывает новую ситуацию. В современном обществе, утверждает он, с каждым часом нарастает способность направлять экономическое развитие – благодаря этому личностям и группам удается защитить все большую часть их существования от влияния необходимости, утверждающейся помимо их воли.
То, что проповедовал Маркс, – «рабочий класс либо революционен, либо он ничто» – уходило в прошлое. Жизнь потребовала конкретизации социалистического идеала и, главное, соединения социальной проблемы рабочего класса с интересами других слоев населения, а в пределе – с общенациональными и даже общечеловеческими интересами. Кстати, Маркс уловил эту необходимость, когда он в статье «Гражданская война во Франции» (в первом наброске) указал на перспективу одновременного движения рабочего класса «в своих собственных интересах и в интересах человечества». Но дальнейший пересмотр (revisio) марксизма связан уже не с Бернштейном, а с Лениным.
Перспективы движения в интересах рабочих и всего человечества становятся реальностью России, но в форме, которую учение Маркса, ориентированное на Европу, не предусматривало. Я говорю не только и не столько о том «еретическом», с точки зрения марксизма, что сделал В.И. Ленин (внесение социалистического сознания в рабочее движение, концепция жестко централистской социалистической партии, оправдание практики «военного коммунизма» и т.п.). А, прежде всего, и главным образом, о теоретических реминисценциях по поводу нэпа. В многоукладной стране, такой как Россия, пролетарской власти предстояло, по мнению Ленина, синхронизировать разнонаправленное развитие, а не подавлять диктаторскими методами большую часть общества во имя эмансипации одного, пусть самого прогрессивного класса. Тем самым рушился постулат единоосновности мира, составлявший символ веры «классического» марксизма. Идея исторического компромисса, к которой Ленин начал приходить в конце жизни, основывалась на несводимости, по крайней мере, принудительной, разных экономических укладов к одному, единственному, самому передовому, прогрессивному. Короче, проблема, о которой Ленин стал смутно догадываться, заключалась в том, что в России, как и в других незападных странах, социализм, точнее, переход к нему, вставал на повестку дня в каком-то ином, чем предусматривалось учением Маркса, смысле – социалистической постепеновщины. Это был не пост- или антикапитализм, это был некапитализм, где капиталу отводилось его «законное» место в процессе самоизменения общества.
Но так или иначе, и Бернштейн, и Ленин поняли, что социализм нельзя ввести с помощью пролетарской революции, но и миновать его невозможно. Единство равенства и собственности, а главное, развитие их на почве цивилизации возможно только постоянно не усилиями одного класса, а деятельностью всего общества, по крайней мере, подавляющего его большинства.
Нелепо предъявлять претензии к автору книги, что он не проанализировал неевропейские пути развития марксистской мысли. Но помнить о том, что европейский ревизионизм – лишь часть общей эволюции (и пересмотра) теории марксизма, на мой взгляд, следует.
В.Г. Федотова(доктор философских наук, Институт философии РАН)
<К.ф.н. – 1968 (Информационный подход к анализу искусства), д.ф.н. – 1986 (Социальная обусловленность обществознания как методологическая проблема).>
Я согласна с мнением И.К. Пантина о том, что причины использования марксизма в революционных целях связаны не только с самим марксизмом, но и с ситуацией в странах, которые его взяли на вооружение. С моей точки зрения, нельзя говорить, что ревизионизм – это марксизм XX или даже XXI в. В китайском марксизме, как уже отмечалось, сегодня идет свое приспособление к реальности. КПК признает опору на весь народ, а не на пролетариат. Смесь теоретических выводов и конъюнктуры всегда присуща марксизму. Теодор Ильич убедительно показывает, говоря об Эрфуртской программе, что Каутский написал о врастании социализма в капитализм, во многом следуя цензурным соображениям. Бернштейн же сделал это своей доктриной. Повсюду заметны экспликации тех или иных идей марксизма соответственно задачам страны или политики определенного времени. Советский марксизм имел своих глубоких теоретиков, среди которых можно назвать и Теодора Ильича, и В.М. Межуева, которые были вынуждены работать в условиях идеологических ограничений.
Спор о подлинном или неподлинном марксизме, аутентичном или неаутентичном Марксе мне кажется лишенным понимания Маркса в том пункте, где он говорит, что философия должна не только объяснять мир, но и изменять его. Марксисты следовали Марксу, но проинтерпретированному конкретными условиями своих стран и народов, в частности – степенью отсталости политического и технологического развития, степенью традиционности, наличием или отсутствием социальной базы. Если все идеологические ограничения и практические задачи в отношении марксизма сняты, этот спор уведет нас в схоластику толкования, где Маркс аутентичен самому себе.
Я рада, что идеологические ограничения сняты, и Теодор Ильич имел возможность написать эту обсуждаемую нами замечательную книгу. Но и в советское время он был выдающийся философ. Я никогда не забуду влияние и значение его книги об основных направлениях философии. Я преподавала в то время в Физтехе, и его книга избавляла нас от упрощенного чтения философии как борьбы материализма и идеализма. Профессор Э.М. Чудинов тотчас после выхода этой книги стал там читать курс истории философии под углом зрения рационализма – иррационализма, эмпиризма – рационализма. Студенты Физтеха увлеклись философией, ибо ее история стала драмой реальных противоречий, которые не исчезли и к нашему дню и были интересны им как будущим ученым.
А что сказал сам Теодор Ильич о соотношении марксизма и ревизионизма? Самый существенный для меня пункт его концепции – это то, что ревизионизм был реакцией на развитие капитализма, на его эволюцию. На реальную эволюцию и на ту, которую он мог предвидеть. И в этом смысле оказывается, что ревизионизм – это не пустой спор, а исторически конкретная и определенная переинтерпретация идей Маркса в соответствии с происходящими или возможными изменениями капитализма. И понятно, что Россия не могла вдаваться в тонкости изменения западного капитализма, не искала аутентичного Маркса, поскольку марксисты в ней преследовали политические задачи, решали задачи своей революции, и мы не знаем, какую роль еще сыграет революционный потенциал марксизма для развивающихся стран, не будет ли он проявлен снова. Если следовать разделению учений К. Мангеймом на идеологию, поддерживающую статус-кво, и утопию, отрицающую его, и для этого, говорил Мангейм, может пригодиться все, что угодно, – то понятно, что марксизм в революционных целях использовался как утопия, а после захвата власти как идеология. Поэтому аутентичность подлинному марксизму и вовсе становится мифом относительно практики его реального функционирования.
Уровень развития России, Китая, стран третьего мира ставил перед марксизмом разные задачи.
Можем ли мы говорить об изменениях марксизма и сегодня в терминах ревизионизма? Тут я хочу поспорить с Теодором Ильичем. Идея фальсификационизма, к которой он обращается для ответа на этот вопрос, – это идея демаркации научных и ненаучных суждений. И поскольку это так, мы действительно не можем употребить термин «ревизионизм» по отношению к изменению научных концепций. Но по отношению к изменению философских концепций и идеологий мы вполне можем его применить как исторически сложившуюся форму критики с позиций российского марксизма или какого-либо другого.
В.А. Лекторский ставил вопросы, на которые я бы хотела ответить с опорой на две последние книги Теодора Ильича. Марксизм – это классическое учение XIX в., и отношение к нему таково, как к любому классическому учению. Оно состоит во внезапной актуализации выдвинутых в классике идей. Гоббс, Локк, Кант сегодня на этапе повсеместных трансформаций общества стали звучать как современники. Марксизм продлил свою жизнь до XX в., ибо, как отмечал М. Мамардашвили, он содержал неклассический потенциал, например, учение о превращенных формах. Но не только. На мой взгляд, открытое Марксом технологическое применение фундаментальных наук, концепция общественного богатства актуальны и в XXI в.