Сергей КузнецовОБУЧЕНИЕ ХАОСУ
Никогда прежде Адамсу не удавалось обнаружить в истории действие закона, и по этой причине он не мог учить истории — хаосу учить нельзя.
«Энтропия», наверное, самый знаменитый рассказ Пинчона, во многом определивший восприятие всего его творчества. Сразу после выхода в 1960 году он привлек внимание критики к молодому писателю, был включен в сборник лучших рассказов 1961 года и с тех пор еще не один раз входил в состав различных антологий. Хотя «Энтропия» — не первый напечатанный рассказ Пинчона, но смело можно сказать, что его известность началась именно с «Энтропии».
Перечитывая «Энтропию» после пинчоновских романов, можно в зачаточном виде увидеть многие мотивы, не задерживающие внимания при первом прочтении: интерес к теории Павлова, к бюрократическим аббревиатурам, к уподоблению человека кукле и т. д., в том числе к проблеме отношения человека и техники, важной и для «Радуги земного притяжения», и для эссе о луддизме (этой проблемы Пинчон касается также и в последнем из своих опубликованных текстов — эссе «К Тебе тянусь, о Диван мой, к Тебе…»). Некоторые герои рассказа — или по крайней мере их тезки — появились затем и в других произведениях, в том числе и в первом романе Пинчона «V.». Но даже взятый отдельно от всего творчества автора рассказ впечатляет тонким переплетением мотивных линий и множественностью возможных интерпретаций.
Согласно одной из них, «Энтропия» представляет собой краткий обзор возможных гуманитарных приложений заглавного понятия. Этот взгляд на ранний рассказ Пинчона возник по аналогии с его романами, которые часто рассматриваются как своеобразные энциклопедии. Несмотря на то что этот подход оставляет без рассмотрения многочисленные смысловые компоненты рассказа, при анализе «Энтропии» он удобен в качестве первого шага.
Напомним, что существует несколько трактовок энтропии. Так, в рамках теории информации она рассматривается как характеристика системы, связанная с искажениями при передаче информации. Именно энтропия ответственна за «шум» на линии связи. Именно «шум», искажение «сигнала» и волнует Саула. Возрастание энтропии означает в данном случае невозможность передачи информации — шум, по словам Саула, глушит сигнал: осмысленные слова вытесняются служебными, как в речи Митболла, или не имеющими смысла для одного из собеседников, как это происходит в случае Саула и Мириам.
Невозможность коммуникации становится одной из главных тем рассказа: полиглоты в квартире Митболла говорят на множестве языков, почти не слушая друг друга, речь Каллисто представляет собой монолог, рассказ Кринкла о Дэйве совершенно бессмыслен и т. д. Так самые разные эпизоды рассказа демонстрируют один и тот же принцип: шум заглушает сигнал, делая общение невозможным.
На кибернетическую трактовку человеческого поведения Пинчона, судя по всему, натолкнул Н.Винер, с книгой которого «The Human Use of Human Beings» («Человеческое использование человеческих существ») он был уже знаком в конце пятидесятых. В беседе Саула с Митболлом легко увидеть отражение попыток Винера приложить идеи теории информации к человеческому поведению.
Однако Винером далеко не ограничивается список научных источников «Энтропии». По некоторым сведениям, во врем обучения в Корнеллском университете Пинчон прослушал курс термодинамики, и термодинамическая трактовка энтропии является для рассказа не менее важной, чем коммуникационная.
Как известно, с точки зрения термодинамики энтропия выступает в качестве функции состояния системы, характеризующей ту часть внутренней энергии, которая не может быть превращена в работу. Согласно второму началу термодинамики, энтропия замкнутой системы возрастает, то есть система стремится к выравниванию температур и установлению необратимого термодинамического равновесия. В этом состоянии она уже не способна совершать работу, и теплообмен прекращается.
Особый драматизм этому закону придает статистическая интерпретация, согласно которой энтропия выступает как мера беспорядка в системе. Таким образом, конечным результатом действия второго начала термодинамики становится гомогенная система, лишенная формы, иерархии и какой-либо дифференциации. По всей видимости, идея применить законы термодинамики к социальной реальности пришла к Пинчону от Генри Адамса, американского историка, политика и писателя (1838–1918), автора мемуаров «Воспитание Генри Адамса», ставших настольной книгой для многих американцев, которые вступили в жизнь еще за пятьдесят лет до «Энтропии». «Воспитание» написано в третьем лице — как и воспоминания Каллисто.
Чем же так привлек Пинчона Генри Адамс? Возможно, одной из причин могло явиться сходство происхождения. Генри Адамс принадлежал к влиятельной семье, из которой вышло двое президентов: прадед Генри — Джон Адамс (второй президент США) и его дед — Джон Куинси Адамс (шестой президент). Подобно ему, Пинчон тоже может гордиться своими предками, бывшими среди первых пуритан-переселенцев. Его прадед Уильям Пинчон стал одним из первых американских писателей, опубликовав в 1650 году религиозный трактат, сочтенный еретическим и сожженный на главной площади Бостона. Кроме того, вместе с Морганом он основал колонию Массачусетского залива, а его потомки — и предки «нашего» Пинчона — были на протяжении почти трехсот лет связаны с семейством Морганов. Да и сам Пинчон, видимо, тоже может похвастаться родством с президентами — по слухам, его жена, Мелани Джексон, — родственница президента Джексона.
Эти факты довольно любопытны сами по себе. Мы видим, что по рождению Пинчон вовсе не маргинал, скорее — стопроцентный WASP, и его — мягко скажем либеральные симпатии, проявившиеся в шестидесятые и нашедшие яркое выражение в «Радуге…» и «Вайнленде», во многом явились именно результатом личного выбора. Впрочем, не только: его резкая критика монополий и политики правительства во многом оказывается близка идеям Адамса, считавшего себя человеком восемнадцатого века и с опаской глядевшего на «новых американцев» банкиров, бизнесменов и политиков, пришедших к власти в конце XIX века.
Важнее, однако, другое. Именно Генри Адамсу Пинчон обязан многим в своей историософии: идеями о связи власти и любви, о разрушении причинно-следственных связей и даже представлением движени человеческой мысли как параболического полета снаряда, столь важным в «Радуге…».
Именно на двадцать пятую главу «Воспитания…» ссылается Пинчон, когда говорит, что динамо-машина и Мадонна суть одно — разные лики силы. Природа этой силы казалась Адамсу непознаваемой, иррациональной и сверхчувственной. Мадонна олицетворяла для него не только силу веры, но и таинственную силу Женщины и, возможно, неодолимую силу эстетизма, а динамо-машина — неведомую силу новой техники. Свою задачу как историка Адамс видел в том, чтобы проследить, как эта сила перетекала из Венеры в Святую Деву, а от нее — в динамо-машину.
Представление о том, что древняя магия и современная техника неразрывно связаны, оказалось очень важным для Пинчона; прежде всего — для «Радуги…», где в центре сюжета высится ракета «Фау-2», вокруг которой выстраиваются самые различные мифы — от древнегерманских до африканских. «Фау-2» превращается в универсальный символ той самой силы, о которой писал Генри Адамс.
Однако для «Энтропии» важнее всего было то внимание, которое Адамс уделял кинетической теории газов и хаосу. Его герой — подобно Каллисто — стремится обрести порядок в мире хаоса. Но попытки эти обречены на неудачу: «Хаос есть закон природы, порядок — лишь мечта человеческая». В «Воспитании…» даже история — см. эпиграф — то и дело предстает как хаотический процесс, в котором Адамс-историк тщетно пытается найти смысл. Единственным ответом оказывается все то же энтропийное сползание в хаос. Такое же описание истории как энтропии довлеет над Каллисто: «Он увидел, например, что молодое поколение взирает на Мэдисон авеню с той же тоской, какую некогда его собственное приберегало для Уолл-стрита; и в американском „обществе потребления“ он обнаружил тенденции ко все тем же изменениям: от наименее вероятного состояния к наиболее вероятному, от дифференциализации к однообразию, от упорядоченной индивидуальности к подобию хаоса».
Таким образом, Пинчон, вслед за Адамсом, пытается приложить категории физики к истории и обществу, дополняя Гиббса и Больцмана Норбертом Винером. Однако при применении естественно-научных концепций в гуманитарной области часты ошибки и неточности. Некоторые из них сразу бросаются в глаза: почему Каллисто впадает в такую депрессию по поводу остановившегося на 37 градусах по Фаренгейту термометра? Ведь температура внутри его жилища явно выше — никакого всеобщего выравнивания температур еще не произошло, не говоря обо всех остальных признаках тепловой смерти. И еще: если Каллисто пытается спастись от надвигающейся на всех энтропии, то почему он превращает свой дом в ту самую «замкнутую систему», в которой энтропия с неизбежностью будет возрастать? Служит ли оранжерея своеобразным островком порядка в мире хаоса — или, напротив, замкнутым мирком, где энтропия-хаос правит бал?
Для ответа на эти вопросы нам придется получше присмотреться к тому, как устроен рассказ.
На первый взгляд кажется, что эпизоды рассказа слабо соотнесены друг с другом, но при детальном анализе выясняется, что каждая сцена тонко связана со множеством других посредством внутритекстовых и интертекстуальных связей. «Научный» слой оказывается при этом только одним из множества слоев: «музыкальных», «фольклорных», «исторических», «политических» и т. д.
Действие рассказа происходит одновременно в двух квартирах, расположенных одна над другой. Нетрудно увидеть множество соответствий между медленным угасанием птички и безумной вечеринкой Митболла. Наверху Каллисто говорит о термодинамической энтропии; внизу Саул — о коммуникационной. Его слова о «шуме», который глушит «сигнал» во время разговора, аукаются описанием Обад, чутко прислушивающейся к соотношению «сигнал — шум». Рассказ Каллисто о Стравинском, построившем танго в «Истории солдата» всего на семи инструментах, перекликается с рассуждение