м Дюка о Джерри Маллигане и Чэте Бейкере, исключивших пианино из своего квартета, а следующее за этим беззвучное исполнение «Я запомню апрель» — с финальным молчанием Каллисто. Даже стекло, разбитое Обад в последнем абзаце рассказа, аукается окном, выбитым Мириам, намечая еще одну перекличку между парой Каллисто — Обад и Саул — Мириам.
Разумеется, эти параллели не остались не замеченными многочисленными исследователями, писавшими об этом рассказе. Так, верхний и нижний этажи соотносятся с интеллектуальной и чувственной составляющими человеческой психики (или — всего общества), а также — с различными драматическими жанрами. Чарльз Холландер обращает в связи с этим внимание на имена некоторых персонажей рассказа. Так, подозрительно испанская фамили венгра Шандора Рохаса отсылает сразу к двум знаменитым испанским драматургам-классикам: Фернандо де Рохасу (ок. 1465–1541), автору страстной ренессансной пьесы «Селестина. Трагикомедия о Калисто и Мелибее» («La Celestina. La Tragicomedia de Calisto y Melibea») и Франсиско де Рохасу Соррилье (1607–1648), одному из ярких представителей жанра «комедии глупцов». Соответсвтенно, и действие новеллы делится на две части: наверху — поэтическая драма, а внизу — комедия глупцов. Так, идея Митболла запереться в туалете от бушующего в его квартире хаоса звучит пародией на Каллисто и Обад, затворившихся в своей оранжерее.
Мы можем видеть, как одна и та же тема контрапунктом проходит по двум линиям рассказа. Эта игра сходств и различий позволила Редфилду и Хэйсу предположить, что весь рассказ построен по принципу музыкальной фуги, не случайно много раз упомянутой в тексте. Возможно, даже расположение квартир одна над другой — имитирует расположение музыкальных строф в нотной записи. Три голоса — Митболла, Каллисто и Саула, — сплетаясь и расходясь, представляют три измерения энтропии; диалоги двух из них и монолог третьего одинаково нисходят к молчанию, подобно музыке в теории Дюка. В эти различные темы вклиниваются «шумы» — как в смысле теории коммуникации, так и в буквальном смысле — шум с улицы, шум, доносящийся с нижнего этажа и т. д. Новые голоса подхватывают и развивают тему: вечеринка, почти достигнув крещендо, идет на убыль, а кульминация происходит наверху, когда Обад разбивает стекло.
Само ее имя, означающее «рассветная песнь», тоже связано с музыкой, и музыкальные метафоры сопровождают ее на всем протяжении повествования: не случайно при первом же упоминании Пинчон пишет о том, что она воспринимала мир «подобно звукам». В мире рассказа она персонифицирует гармонию, дрожащую под «беспорядочным напором прерывистых и бессмысленных сигналов».
Впрочем, музыкальные метафоры не существуют у Пинчона отдельно от остального текста. Так, струнное двузвучие, метафорой использованное при описании редких любовных актов Обад и Каллисто, составляет характерную черту «Истории солдата» Стравинского, упомянутой Каллисто.
Напомним кратко сюжет балета, основанный на сказке Афанасьева. Дьявол встречает солдата, идущего домой, и выменивает у него скрипку на книгу. Поскольку солдат не умеет читать, а дьявол — играть на скрипке, они отправляются к дьяволу домой, где проводят три года, показавшиеся солдату тремя днями. Вернувшись домой, он узнает, что все — включая невесту, вышедшую замуж, — считают его умершим и принимают за призрак. Впоследствии солдат пробуждает от сна принцессу и женится на ней. Хотя солдат знает, что он в безопасности только пока не покинет дворец, он все-таки решается отправиться домой навестить родных — и попадается дьяволу.
Сюжет сказки, наложенный на пинчоновский рассказ, дает очевидное распределение ролей: Каллисто — солдат, магическая книга — термодинамика, невеста — его довоенная любовница Селеста, Обад — принцесса. Этого, однако, мало. Запрет покидать свой дом, упомянутый в афанасьевской сказке, проецируется не только на затворничество героев рассказа, но является достаточно обычным запретом, описанным, в частности, в знаменитой книге Фрэзера «Золотая ветвь». Чарльз Холландер, склонный почти в каждом слове Пинчона видеть скрытый намек, утверждает, что название этой книги зашифровано в сравнении шеи Обад с «золотистой дугой».
Один раз попав в поле фольклорных ассоциаций, трудно покинуть его. При этой интерпретации птичка оказывается как бы душой Каллисто, и ее смерть сигнализирует и о его скорой смерти. Если мы вспомним, что запрет покидать свое жилище распространяется, по Фрэзеру, прежде всего на царей, отвечающих за «порядок природных явлений», то становится ясен апокалипсический тон финала: смерть птички и скорая смерть Каллисто (царя, отвечающего за благополучие существующего мира) предвещают конец света, в ожидании которого остается только замереть, пока все не растворится в финальном исчезновении всякого движения.
Предлагая эту трактовку, Холландер пишет: «Разум предал Каллисто. Он не понял сил, управляющих его жизнью. Не термодинамика, а примитивная магия; не названные Гиббс, Клаузиус, Больцман и Стравинский, а неназванные Афанасьев и Фрэзер являются движущими силами истории. Зацикленность Каллисто на нездорово понятом абстрактном принципе (термодинамике) приводит его к плачевному концу».
Но если так, то проясняются те научные неточности, о которых мы писали раньше. Согласно описанной выше трактовке, идеи Каллисто и не должны быть непротиворечивыми — они, напротив, должны сигнализировать о недопустимости перенесения научных категорий на человеческую жизнь. Как ни странно, даже эпиграф из Генри Миллера сигнализирует о том же. Ведь метафора неизменной погоды как символа распада и гибели принадлежит не автору, а Борису, точно так же, как концепция «тепловой смерти» принадлежит Каллисто, а не Пинчону: «словно опровергая слова Каллисто», звучат в ушах Обад звуки с улицы, музыка с вечеринки и пение птиц.
Каллисто оказывается кругом не прав: желая спастись от энтропии, он помещает себя в замкнутую систему, обрекая ее — в согласии с собственной безумной теорией — на медленное угасание, в то время как внизу Митболлу удается все-таки восстановить хот бы минимальный порядок — благодаря открытости своего дома и возможности выгонять гостей или замыкать их друг на друга.
Интересно, что второй «теоретик» рассказа — Саул — тоже может быть рассмотрен в связи с «исследованием магии и религии». Джон Симонс считает, что появление Саула через окно и описание его ссоры с Мириам отсылает к «Деяниям Апостолов», а именно к эпизоду с воскрешением Павлом (Саул-Савл-Павел) выпавшего из окна отрока Евтеха. «Павел, сойдя, пал на него и, обняв его, сказал: не тревожьтесь, ибо душа его в нем» (Деяния, 20, 10). Однако подобное чудо немыслимо для Саула: слово «душа» для него столь же бессмысленно, как слово «любовь». Саул — не Павел, а всего лишь Савл, и выпавший из окна «Физико-химический справочник» — не Евтех. Но тем не менее библейские аналогии помогают конструированию образа Саула как апостола новой кибернетической религии.
Мы видим, что оба главных резонера рассказа оказываются сниженными вариантами фольклорных и/или религиозных персонажей. Вместо протагонистов, сообщающих нам авторский взгляд на мир, перед нами предстают почти пародийные фигуры.
Впрочем, пародия не исчерпывается фольклором и физикой. Тот же Чарльз Холландер обращает внимание на чрезмерно высокую концентрацию испанизмов в рассказе: Рохас, упоминание испанского вина, «испанки» и танго заставляют его увидеть в одной из последних фраз Каллисто намек на книгу Мигеля Унамуно «Трагическое чувство жизни у людей и народов». Тем самым Унамуно — посаженный под домашний арест и, возможно, убитый фалангистами во время Гражданской войны — тоже оказывается одним из прототипов Каллисто.
Теперь настала пора внимательнее всмотреться в те исторические моменты, которые оказываются прямо или косвенно затронуты в небольшом пинчоновском рассказе.
Прежде всего это два послевоенных периода — посещение Каллисто Ниццы после второй мировой войны и написание Стравинским «Истории солдата». Упоминание «бывшего борца за свободу Венгрии» уже не выглядит в этом контексте случайным: февраль 1957-го — тоже послевоенное время: ведь только осенью советские танки подавили венгерское восстание (отметим, кстати, что русских аллюзий в рассказе немногим меньше, чем испанских). В некотором роде Шандор, как и герой Стравинского, тоже солдат, возвращающийся с войны. Эти три эпохи задают важные для Пинчона параллели между «потерянным поколением» (beat generation), и сверстниками самого Пинчона. Интересно отметить, что один из немногих биографических фактов, известных о Пинчоне, подтверждает важность для него связи с «потерянным поколением»: в 1959 году он и его друг Ричард Фарина (именно ему посвящается «Радуга…») явились на бал-маскарад одетыми Скоттом Фицджеральдом и Хемингуэем.
С другой стороны, восстание в Венгрии может быть спроецировано на Гражданскую войну в Испании, также завершившуюся интервенцией. В свою очередь, испанская война заставляет вспомнить американскую Гражданскую войну, подробно описанную в мемуарах Генри Адамса. Именно для «потерянного поколения» «Воспитание Генри Адамса» и стало настольной книгой. Заметим, что сопоставление Адамса и Каллисто проведено — достаточно редкий случай — от лица самого Пинчона. Еще раз напомню, что большинство идей, изложенных Каллисто в его надиктованных записках, почерпнуто из «Воспитания…», что позволяет поставить под сомнение их новизну: действительно, концепция «тепловой смерти» относится к началу века, и, тем самым, записки Каллисто отсылают нас к «прекрасной эпохе», предшествующей первой мировой войне, точно так же, как его воспоминания — ко времени, предшествующему второй мировой.
Отметим, что почти все исторические эпохи связаны с Европой — желание гостей Митболла отправиться в Европу, чтобы заняться настоящим делом, отражается в рассказе Каллисто о его жизни во Франции, в упоминании Миллера и Адамса, много лет живших в Европе.
«Опрокидывая» рассказ в будущее, мы видим в нем признаки приближающейся бури шестидесятых: сигареты с травкой выступают предвестниками великого наркотического бума (которому Пинчон тоже отдал дань: в ностальгическом «Вайнленде» пыхают с первой до последней страницы), а полуаннамитка Обад заставляет вспомнить о вьетнамской войне (возможно, ее происхождение уже тогда было для Пинчона важно в связи с французской колониальной политикой — учитывая его дальнейший интерес к подобным темам, этого нельзя исключить). Точно так же финальное молчание Саула, Ка