— Так ты Сухов? — выслушав меня, переспросил майор.
— Младший лейтенант Сухов, — повторил я.
— А я майор Бугров. На этом барабане можешь работать? — показал он на машинку.
— Не могу, — признался я. — Автомат, пулемет, винтовка и даже полковое орудие — вот мои пишущие машинки.
— Ты не отнекивайся! — сказал Бугров. — Мне о тебе рассказывал сам комдив Петушков. Вопрос о твоем переводе в редакцию решен. — Майор взял палочку с резиновым наконечником, опершись о нее и кособочась, поднялся. — Значит, на машинке не можешь?.. А со мною знаешь как поступили? Когда я вышел из госпиталя, так мне в политуправлении фронта должность редактора дивизионной газеты предложили, вроде бы пожалели-де, мол, ранен, а в редакции полегче. И где они только раскопали, что я когда-то «районку» редактировал, еще до войны… Я тебе должен прямо сказать, в нашей «дивизионке» не отдохнешь. — Он сел за стол. — Тут даже и машинистки нет! Приходится самому. А сотрудники в полках… Ну ладно, иди к своему ротному и доложи, что ты откомандировываешься в редакцию. Кто у тебя ротный?
— Лейтенант Алешкин Никандр…
— А-а! Молод, да сед! В общем, доложи — и сюда. Приказ на тебя уже есть. И сошлись на майора Бугрова Александра Федоровича. Ну иди, одна нога здесь — другая в роте! Однако погоди… Ты хоть знаешь, отчего Алешкин побелел в свои двадцать два года?.. Не знаешь, так вот послушай. А потом и напишешь о нем. Он достоин того… Куришь? Нет. Тогда слушай.
Бугров опять сел за стол, задымил «казбечиной».
— Произошло это, как рассказывал мне капитан Котлов, есть такой — начальник похоронной команды, неподалеку от Крымской станицы, в лабиринтах Голубой линии… Ну, сам знаешь, гитлеровцы рассчитывали остановить наши войска на Тамани, а затем, поднакопив сил, ударить оттуда в спину нашим соединениям, взявшим Ростов и Таганрог… В общем, мечтали взять реванш за Сталинград. Ну и возвели эту адову ловушку — Голубую линию. Сам черт поначалу не мог разобраться в этом лабиринте. Ты где в это время был?
— В армейском госпитале. Потом на курсах командного состава.
— Тогда ты не знаешь, как мучились разведчики, чтобы расшифровать систему этой проклятой, запутанной вражеской линии обороны… Неудача за неудачей… Алешкин тогда командовал в нашем полку взводом разведки, младший лейтенант, только что вернулся в полк с фронтовых курсов. До зарезу требовался офицерский «язык», чтобы иметь более или менее ясное представление о схеме обороны фашистов. Опытные разведчики мялись, сомневались в успехе. А Никандр Алешкин сказал мне: «Товарищ замполит, я пойду, разрешите?» — Бугров возвел на меня глаза: — Да-да! Так и сказал… Но не в этом дело. Позвал его к себе подполковник Андрей Петрович Кравцов, командир полка, глянул на Алешкина и шепчет мне на ухо: «Такой красавец, что и неудобно посылать. — Потом спрашивает у Никандра: — Ты, наверное, у матери с отцом один такой?» «Нет, — говорит Алешкин. — У нас в семье все такие, один к одному… Я шестой, четыре брата подрастают в уральской деревне. Двоих из них, Константина и Матвея, к лету в армию призовут. Моя мать, Акулина Ивановна, пишет: «Костик и Мотя рвутся на фронт».
«Ну-ну! — сказал Кравцов. — Больно уж ладный ты, Никандр. Любая пойдет за тебя. — И вздохнул Андрей Петрович-то. — Имей в виду, можешь не вернуться».
В разведку за офицерским «языком» Алешкин ушел ночью и… не вернулся…
А на третий день, — продолжал Бугров, выйдя из-за стола, — полк чуть потеснил противника — поди, на целый километр. Капитан Котлов, или, как его в дивизии зовут, Отведибог, на своем «мил человеке», низкорослой лошадке, шарил по отбитому у врага километру в поиске павших. Меринок его вдруг остановился возле засыпанной взрывом бомбы траншеи. «Ты чего, мил человек?» — тряхнул поводьями Котлов, но лошадь захрапела и натянула поводья.
Котлов насторожился, заметил недалеко холмик, обежал его вокруг. Заметил — под землей лежит человек… Ну, конечно, Котлов тут же бросился его откапывать. Откопал. Это и был младший лейтенант Алешкин — и ни одной ранки у него, лишь несколько царапин на лице заметил. Алешкин оказался жив, открыл глаза и долго соображал, где он, что с ним. Котлов, волнуясь, начал открывать флягу, чтобы напоить Алешкина. Когда же отвинтил колпачок, присел на корточки, чтобы поднести горлышко к губам, раскрыл рот от удивления — перед Котловым сидел человек совершенно белоголовый и белобровый… А какой цыган до этого был — черный как смоль.
Но это еще не все, — продолжал Бугров, — Алешкин пришел в себя, сказал, что рядом с ним завалило и немецкого офицера, а у него есть карта обороны. Откопали с Котловым немца. Забрали карту, ну это и помогло нам прорвать оборону, которая казалась неприступной…
Бугров задымил своей «казбечиной», часто затягиваясь. Я догадался, он что-то недосказал об Алешкине. Майор вскочил, взял палочку и пристукнул резиновым наконечником оземь:
— Алешкин бесподобный человек! У Котлова есть привычка обязательно ощупать карманы погибших. Это у него от должности, ведь он пишет похоронки родным убитых. Вот он, когда осмотрел шинель Алешкина, нашел в кармане письмо от его матери. И принес потом ко мне, говорит: «Это стоит вам, товарищ замполит, знать». Вот это письмо. Я уж и не знаю, как его вернуть Алешкину… Вот прочитай, да не проболтайся только.
Я взял «треуголку», раскрыл, пробежал глазами.
«Дорогой сыночек Никаша!
Пишет тебе твоя родная мать Акулина Ивановна. Дорогой Никаша, мужайся! Опять пишу о страшном горе… Слезы, слезочки… Твой брат Костенька погиб под Ленинградом. Это после того, как пал смертью храбрых под Москвою Мотя… Дорогой сыночек Никаша, я чуть с ума не сошла, когда получила похоронку на сыночка Костеньку… Люди помогли пережить горе… А если признаться тебе, мой сыночек, эти раны на моем сердце никто не излечит, с ними я и в гроб сойду. Нельзя ли, Никашенька, тебе там хоть малость поберечься? Ты б сказал своему командиру, вот, мол, у мамы моей такое горе.
Я послала тебе небольшую посылочку — новые носочки, новые сподники и еще от твоей подружки Гали Быстровой ее фотокарточку, не забывай ты ее, она любит, крепко любит тебя, и, бог даст, я дождусь внучку или внучонка… А дальше писать слезы не дают, Никашенька…
Расписываюсь: твоя мама Акулина Ивановна».
— Вот они какие, Алешкины! — сказал Бугров.
Бугров положил письмо в нагрудный карман, начал звонить куда-то. Что ему ответили там, куда он звонил, мне неизвестно, только майор, резко бросив трубку, воскликнул:
— Опять я, кажется, прошляпил! Генерал Акимов уж целый час в расположении дивизии, вроде совещание с офицерским составом проводит. Вот что, младший лейтенант Сухов, запрягайся в работу сразу. Бери редакционный мотоцикл и дуй на это совещание, хоть краем уха послушаешь. Это важно для нашей работы. Я бы сам помчался, да нога еще мучает… Да не проболтайся о письме Акулины Ивановны, раз этого не хочет сам Алешкин… Ну, а командиру твоему я позвоню сам… Все доложу…
Водитель походной типографии и печатник — ребята, видно, с юмором — подкатили ко мне мотоцикл с люлькой.
Я сел. Ребята пожелали мне удачи.
Представляете мое состояние — опоздал! Не только не услышал краем уха, но и краем глаза не увидел. И задурил я, вымещая свою досаду на мотоцикле, начал пинать его ногой и выговаривать.
— Вот герой так герой! — услышал я за своей спиной голос.
Оглянулся — передо мною, в трех шагах, стоял начальник штаба дивизии полковник Петр Григорьев, которого я сразу не узнал, все же минуло много времени после того, как я попал в госпиталь, а потом на фронтовые курсы. А нужно сказать, отчитывал я своего «сатану» на немецком языке. Полковник Григорьев тут же и предложил мне:
— Хочешь в штабе работать переводчиком? — Он разглядывал меня. — Твоя фамилия Сухов?.. Ведь я тебя знаю. Помнишь переправу через Керченский пролив? Я тогда был капитаном. А сержант… Лютов — точно, точно, Иван Лютов — разбушевался…
Я быстро припомнил тот случай с Лютовым, а самого полковника, бывшего капитана Петра Григорьева, никак не мог припомнить: он мне показался каким-то не фронтовым, совсем не воякой.
— Соглашайся. Такой человек мне нужен…
— Я при деле, — сказал я. — Отныне литературный сотрудник дивизионной газеты.
— Да какое это дело! — возразил Григорьев, и тут же лицо его вспыхнуло: наверное, он почувствовал неловкость, оттого что так отозвался о моей работе в редакции. — Извини, но, однако, никуда не отлучайся, потребуешься.
Он ушел в штабной блиндаж, а я начал осматривать «сатану» — сначала обшарил руль, потом взялся за крепления люльки, при этом все думая о первом блине комом и о том, что, наверное, попадет мне от майора Бугрова. Выпрямился я, чтобы передохнуть, заметил в десяти шагах от себя, под елью, на скамеечке клевавшего носом лобастого бойца, одетого в маскировочный халат; ушанка соскочила с его головы, и он, полусонный, все пытался вялой рукой поднять ее, но не доставал. Я подошел, поднял шапку-ушанку, и только было хотел надеть на его лобастую голову, как он открыл глаза. Я вскрикнул:
— Лютов! Иван Иванович!
— Это ты, что ли, Миколка? — заморгал Лютов. — Погоди минуточку, присядь. Еще немного, и я проснусь…
Он лег вдоль скамейки и сразу уснул. Спал он, наверное, минут десять, потом вскочил, обнял меня своими крепкими руками и начал трясти:
— Младший лейтенант! Наш студент — младший лейтенант! Офицер! Офицер! Растут наши аджимушкайцы! Не женился еще?
— Еще нет, Ванечка.
— А я бултыхнулся по самую макушку. А чего ждать-то! — Он распахнул маскировочный халат, отвернул воротник. — Видал? — похлопал он по лейтенантским погонам. — Окончил сокращенное военное училище и по пути в свою дивизию женился в Керчи. Я прямо с боевого задания, трое суток подряд караулил, и дело вышло… Немого взяли, совсем не говорит. «Язык» безъязыкий. И чего только на фронте не бывает! А чего ты тут делаешь?
— Взводом командовал после курсов, а сейчас, с сегодняшнего утра, в редакции «дивизионки» литсотрудником. И первый блин комом…