— У тебя — и пусто?! Дурака нашел. — Зупке опустил автомат. Его глаза, до того сверкавшие огнем, потускнели. — Профессор Теодор посоветовал мне делать записи. Я ведь окончил университет. — Он усмехнулся уголками рта. — Кто начал эту войну? Поляки! Кто зверствовал в эту войну? Советики! Вот это я и положу в основу своих будущих мемуаров. Ты, капитан, не бледней… И не удивляйся…
Издали послышался треск мотоцикла. Подъехал все тот же чернобородый, ряженный в женскую кофту, соскочил с мотоцикла, доложил:
— Господин лейтенант! Колонна уже подходит!
По шоссе приблизилась большая толпа, человек двести, все обвешанные чемоданами, узлами. Зупке вскочил в люльку, велел заводить мотоцикл. Солдат завел. Зупке приказал пока не трогаться и обратился к поднявшемуся на ноги Нейману:
— Капитан, страх невелик: на мине есть боевая кнопка, пальчиком нажми посильнее — и конец страху! Да ты не гляди на меня уныло! Я избавляю тебя от мучений… Легионеры, «пташники», трогай!..
«Да он сумасшедший! — подумал Нейман, когда остался один на обочине дороги. — А может, и не сумасшедший?» — робко возразил он себе и пошел искать тропу, ведущую к вилле господина Адема.
К утру он вышел к знакомой просеке. Поднималось солнце, и Нейман увидел, как вдали заблестели воды залива от упавших в них лучей.
— О лейтенант Зупке, я знаю устройство этой мины! — Нейман достал из кармана ножик. — Прежде всего перережу ремень. Господин Зупке, твой страх не для меня. Лейтенант Зупке, я вижу воды залива, я не дурачок, чтобы шарахаться от жизни, которая один раз дается человеку. Подумай, Зупке, один раз! И ни на минуту более!
Нейман поднес лезвие ножа к опоясавшему его ремню, готов был резануть, отшвырнуть от себя мину-страх, но воды на заливе померкли, под ногами закачалась земля, дошли звуки от разрывов тяжелых авиационных бомб, он отдернул нож от ремня и, словно бы одержимый принятым важным, единственно верным для него решением, ходко пошел по просеке вниз, не оглядываясь и все поспешая…
— Зупке, у меня свой исход! — произносил Нейман почти через каждые десять шагов на очень трудном для него пути…
ГЛАВА ПЯТАЯОЖИДАНИЕ
— Почему он упал? Ты что, врезал ему? — спросил меня Алешкин об Адеме.
— Нет, он сам загремел кубарем.
— Он парламентер! Соображаешь? — напирал на меня лейтенант Алешкин, все больше распаляясь. — Дипломатия — понимаешь? Мы должны точно выполнять предъявленные им условия капитуляции.
— А я думал, пруссаки рослые, — отозвался Пальчиков. — Оказывается, они махонькие, совсем таракашки.
В наш дом ударили сразу три фаустпатрона. Судорожно закачались стены, штукатурка посыпалась с потолка.
— Не пущай дым! — крикнул Пальчиков.
Грива повис в черно-сизом облаке, размахивая руками-плавниками. Потом он скатился на пол и, сидя, сказал:
— Ожидание хуже самого боя, они стреляют, а мы молчим.
Дым рассеялся, ушел через пролом, и немцы не повторили залпа, шлепнулась лишь одна мина, по-видимому, у самого цоколя, потому что взрыв ее был глух, мяукнуло словно бы из-под земли. Грива еще сидел на полу, задрав голову, когда лейтенант Алешкин сказал мне:
— Не место тебе здесь. — Опять же не приказным тоном.
Я ответил:
— Не надоело?
— Могу приказать.
Но он не приказал, да и не мог этого сделать. Он подошел к Гриве:
— Не задело?
— Прожужжало над ухом.
Грива был ранен легко. И лейтенант так понял. Возвратившись к верхней амбразуре, Алешкин пробурчал:
— Ни черта не пойму, взошло ли солнце?
— Пожары погаснут, тогда поймем.
Я спросил Гриву:
— В плечо, что ли?
— Все в норме, кажись, в мякоть.
Алешкин приказал занять свои места. У меня были две гранаты и автомат, и я тоже приготовился к бою. И тут Алешкин, подойдя ко мне, строго потребовал:
— Пока не поздно, немедленно уходи отсюда. Сейчас начнется, слышишь?
— Не начнется! Что они, бешеные, что ли?! — утверждал я.
За железной дверью послышался плач немочки. Алешкин повернулся к Шнуркову:
— Да пойди и успокой ее.
Шнурков ушел, но быстро возвратился.
— Размочил сухарь, она не берет, — сказал Шнурков. — Я ей «Варюха, Варюха», а она смотрит на меня, как мышонок на сиамского кота.
— Сходи, — сказал мне Алешкин, — и накорми…
— Вот, — предложил Пальчиков кусок сахару, — в кармане затерялся…
— Ну и Плюшкин, — отозвался Грива. — Полны карманы сахара, а я без чая жить не могу. Молчал, жадина!
— Кто здесь командир?! — закричал Алешкин. — Я приказываю: сходи и накорми!..
Я показал немочке фотографию капитана Адема. Она с радостью захлопала в ладоши:
— Онкель! Онкель![8]
— Твой дядя?
— Я, я! — продолжала хлопать в ладоши Эльза.
Меня залихорадило, прямо-таки затрясло, а она, немочка, что-то заговорила, но я не понимал, скорее, не слышал ее.
«Ты что, сдурел?» — подумал я о себе и, уходя, дал ей пару галет, сказал:
— С дивана не слезай. Когда взойдет солнышко, кончится война, и я тебя отведу домой.
— Накормил? — спросил лейтенант. — Не плачет?
— Накормил, и не плачет.
— Молодец, Варюха, — сказал Пальчиков, стоя возле амбразуры. Нос у него, казалось, еще больше отвис, вытянулся, чуть ли не касался верхней губы. — Смотрите! Женщина идет! — сообщил Пальчиков.
— Да ты сядь наконец! — потребовал Грива. — Отдохни перед боем.
— Я, как лошадь, сплю стоя, — ответил Пальчиков. — Она пробирается к подъезду, в черном вся…
— Не трогать! Пропустить! — приказал Алешкин и схватился за плечо.
Я заметил, как он схватился за плечо и как из-под его ладони выступила кровь; похоже, пуля залетела в пролом.
В это время в дом вошла женщина, вся в черном. Старший сержант Грива направил на нее пистолет.
— Не стрелять! — приказал Алешкин и опустился на ящик, в котором хранились гранаты, все еще держась за плечо.
Наступила тягостная тишина. Женщина смотрела на Гриву, заталкивающего пистолет в кобуру. В это время в комнату вбежала маленькая Эльза.
— Мутти! Мутти! Дас ист майне Муттер![9]
Женщина, не трогаясь с места, показала на девочку:
— Это моя дочь Эльзочка. Я пришла за ней. Господин офицер, разрешите мне взять ее домой… Она еще глупышка.
Алешкин поспешно сказал:
— Берите, фрау, если считаете, что дома ей будет более безопасно…
Женщина подхватила на руки девочку, сказала:
— Меня зовут Гизелой. В городе повсюду обвалы, уж не знаешь, где безопаснее.
Она вдруг заплакала, опустила девочку на пол.
— Я из того дома, — показала она на дом, окрещенный нами домом-кораблем. — Мое горе еще в том, что я родная сестра коммерсанта Генриха Адема.
— Это тот, который приходил к нам с белым флагом?
— Он, он! — Гизела осушила платком слезы. — Но брата моего сейчас в доме нет, он уехал на виллу, а за себя оставил майора Нагеля, чтобы он отстоял дома. — Она помолчала немного, добавила: — Нагель может сорвать переговоры, и в городе вновь начнутся бои. Я боюсь за дочь, она у меня единственная, муж погиб…
Она все это говорила на немецком языке. Когда Гизела умолкла, вновь взяла Эльзу на руки, я быстро перевел ее слова на русский.
Алешкин сказал:
— Если ее устраивает, пусть остается здесь с дочкой. Отведи ее в ванную комнату, там потише.
Она согласилась, и я отвел Гизелу вместе с Эльзой и тотчас вернулся. Алешкин взглянул на меня глазами, полными решимости и спокойствия; это был взгляд солдата, которому в бою и рана не преграда, а те «четыре шага до смерти» — так это лишь в песне, а в атаках солдат их, эти шаги, не считает, у него и без того работы по горло.
— Сдюжим! — сказал Алешкин и попросил Пальчикова разрезать гимнастерку у плеча.
Я заглянул в пролом — гитлеровцы накапливались напротив нашего дома с фаустпатронами и пулеметами. Алешкин поднялся:
— Я приказываю: по местам! А ты, Грива, не болтай! По местам, товарищи!..
Ефрейтор Пунке, войдя в отсек командующего, доложил:
— Они там опять шумят…
Лах думал о мемуарах, о том, как в будущем обелить себя. Гарнизон крепости насчитывал более ста тысяч солдат, офицеров и генералов. «Нет, эту цифру я не назову, а вот так напишу: «Тридцати русским стрелковым дивизиям противостояли всего 4 вновь пополненные дивизии и фольксштурм, так что на 250 000 наступающих приходилось 35 000 обороняющихся…»
Да, он так и напишет: тридцать пять тысяч против двухсот пятидесяти тысяч русских. Напишет, чтобы и его портрет попал в эту самую тяжелую и позолоченную раму и оттуда глазел, устрашая и призывая…
— Пунке, кто там шумит? — спросил Лах, прервав мысли о мемуарах.
— Наши армейские…
— А-а, позови…
— Кого, господин генерал?
— Полковника Зюскинда.
— Так вот же. — Пунке кивнул на дверь.
Лах имел привычку пить кофе, не поднимая головы, и он не заметил вошедшего начальника штаба.
— Русские парламентеры прибыли в пункт встречи, — сказал Зюскинд, подсаживаясь к столу и наливая кофе. — Но условия о капитуляции мы подписали. Мосты взорваны… Это позор. Позор для всей Германии. Где выход, где выход?! Земля уходит из-под ног…
— Но я стреляться не буду. Оставьте нас, Пунке, — сказал Лах седовласому денщику. — Приказом обер-фюрера Роме я смещен… Понимаете, что это значит?
— Догадываюсь, господин генерал…
— Через пятнадцать — двадцать минут сюда придет новый комендант крепости, генерал Губерт. — Лах засмеялся, как бы торжествуя.
Зюскинд покачал головой:
— Ай-ай-ай! Выкрутились, значит. Получается так, господин генерал, я сдаюсь русским, как начальник штаба, а вы… вы просто отстраненный командующий. Никто! Обязан доложить вам, что час назад русские сбросили листовки на наши позиции с текстом условий о капитуляции. Теперь каждый солдат знает, что вы приказали сдаваться в плен. Не Губерт, а вы!..