– Так вы его помните?
– Хм. Леон Паркер впоследствии женился, не так ли? В отличие от мисс Харкен.
– Все верно.
– Незавидная участь выпала на долю мистера Паркера, насколько я знаю.
– Так вы его помните?
– Весьма смутно. Насколько помню, мы высылали ему приглашение на повторный визит вскоре после сообщений о свадьбе. Но он не ответил.
– Выходит, он был очень богат? – сказала я, кивнув в сторону Фина.
– Вообще-то нас интересовала его жена.
Фин подался вперед:
– Гретхен Тайглер?
– Гм.
– И она приезжала? – спросил Фин.
– Нет. – Настроение у Альберта подпортилось, и он теперь скрипел зубами и слегка порыкивал на Фина. Видимо, он был уже не расположен к разговору. Но я-то знала: ему есть что сказать.
Я мотнула головой в его сторону:
– А вы знакомы с Гретхен Тайглер?
Он бросил на меня грозный взгляд:
– Тема закрыта.
– Так вы знакомы! Что она за человек?
– Очень влиятельный. Тема закрыта, Анна.
– Извините, а где тут туалет? – спросил Фин.
Альберт сказал ему – на втором этаже, через спальню сразу за лестницей. Хотя я знала, что был туалет и за кухней. Мы проводили Фина взглядом и услышали, как он поднялся по лестнице и закрылся в ванной.
– Альберт, вы знаете Гретхен Тайглер?
– Нет, зато вы ее знаете, верно?
– Что…
Он поднял руку, призывая к молчанию, и дождался, чтобы Фин спустил воду. Тогда он наклонился ко мне, вдруг весь побагровев, и прошептал:
– Тебе своих проблем не хватает, Софи Букаран?
24
Спустившись вниз, Фин застал нас в совсем ином настроении. Отнюдь не веселом. Альберт сидел нахмурившись, а я просто оторопела. Альберт сказал ему, что мы решили пройтись по замковой территории и посмотреть, что тут переменилось с моего отъезда. А он пусть подождет нас тут. Мы ненадолго. Он не стал объяснять, почему не позвал с собой Фина.
На улице моросило, а мое дорогое кожаное пальто не было предназначено для прогулок по горам. Альберт одолжил мне из своего гардероба ветровку.
Мы вышли на улицу, а Фин остался на кухне, в замешательстве попивая чай и копаясь в смартфоне. Мы встретились взглядами, и Фин ободряюще вскинул бровь, решив, что я сейчас засыплю Альберта каверзными вопросами про Леона и Дану. Я сдавленно улыбнулась в ответ. Не зная, вернусь я вообще или вижу Фина в последний раз. От этой мысли стало грустно, как ни странно – он ведь был ужасно назойливый.
На улице поднялся ветер. С моря налетали шквалы дождя. Мы пошли напрямик вверх по склону, в потемках, как будто нам куда-то нужно было по делам.
Бесполезно избегать этой темы. Пора объяснить, кто я такая, откуда и почему я в бегах. Долгое молчание тяжело прерывать. Выслушать меня, пожалуй, будет непросто. Вам уже рассказывали эту историю, но только с другой точки зрения и совсем иначе.
Но знаете, как это часто бывает со щекотливыми историями: от рта до уха – целая пропасть. И может, вы вообще ничего не услышите.
25
Если я скажу вам их имена, вы решите, что знаете, кто я. Но нет. И я не стану говорить о той ночи в отеле в районе Сохо. Я не стану называть футболистов по имени. Я не стану говорить, за какой конкретно Лондонский клуб они играли. Все это можете почерпнуть где-нибудь в другом месте.
Я не стану говорить о полученных травмах, внешних и внутренних, или о том, что случилось в суде, что говорили обо мне, моей предыстории, моей маме. Моя мама была замечательной мамой. Она сделала все, что могла. Мои проступки – моих рук дело. Я не стану говорить, что жюри и часа не потратило на рассмотрение девятнадцати пунктов обвинения.
Вначале люди умоляли меня обо всем рассказать. Предлагали деньги. Писали на почту, звонили, стучались в дверь. Душещипательный сюжет. Ваша версия событий. Что произошло на самом деле. У вас есть обязательства перед другими девушками.
Перестать рассказывать об этом не было каким-то тактическим ходом, просто каждый раз, как я рассказывала свою историю, становилось только хуже. Я пришла к выводу, что это какой-то наговор, словесное проклятие, которое я сама на себя навлекла. Но стоило мне перестать, как на меня все накинулись, рассуждали о моих мотивах, о таких «как я» девушках и какие же мы ненормальные. Говорили, что таких надо лишать анонимности, если дело проиграно. Как меня ни называли в интернете.
Пламя раздувала одна из оппозиционных колумнисток. Вы наверняка ее знаете. Она тогда была известна авторской подписью «Она говорит, о чем все остальные только думают».
Я задавалась вопросом: неужели все правда так думают?
Она сказала, это было с обоюдного согласия. От начала до конца. Даже насилие. Иногда девчонки любят пожестче. Она сказала, я хотела закадрить футболиста, ради денег и славы, но потом проснулась в отеле и поняла, что это мной воспользовались, а не наоборот, и тогда задумала с ними покончить. И тогда я обратилась в полицию. Она отмечала, какой урон могла причинить моя мстительность: миллионные убытки в правах на трансляцию, банкротство футбольного клуба с шатким финансовым положением. Слава богу, есть такие инвесторы, как Гретхен Тайглер, готовые поддержать родную британскую индустрию.
Я могла загубить не одну карьеру, разрушить не один брак, травмировать детей. Она все еще в деле, эта журналистка. Все еще сыплет мнениями.
На ток-шоу и передачах со звонками в студию неделями мусолили это дело. Ох уж эти девчонки. Ох уж эти девчонки, о чем они только думают – гуляют по ночам, танцуют, завидуют.
Даже те, кто встал на мою сторону, не хотели знать правду.
Их волновало только то, что вписывалось в их повестку. Они только хотели подловить на преступлениях своих врагов. Я стала отправной точкой в историях, которые они и так хотели рассказать. Ко всеобщему разочарованию, я оказалась не такой уж беспомощной жертвой: моя мать преподавала в лондонской Школе востоковедения и африканистики. Меня уже приняли в Баллиол-колледж. Я тогда напилась, но все равно считаю, что это не давало им права меня изнасиловать.
Первый раз я рассказала обо всем в полиции. И это мне запомнилось больше всего, потому что запись ставили на слушании, чтобы показать, какая я бессовестная лгунья.
Губа моя опухла и треснула, я сама сидела в шоке. Голос был как будто и не мой вовсе, запинался, язык заплетался, я путалась в деталях, меняла на ходу цвета пиджаков и ковров.
Меня допрашивали в серой комнатушке со стальным столом, привинченным к полу. Со мной были две женщины и камера. Одна из полицейских, сержант уголовного розыска Патриша Хаммингсворт, задавала вопросы. Вторая сидела со скучающим видом, откинувшись на стуле и в упор уставившись на меня.
Патриша поначалу отнеслась ко мне с сочувствием. Она мне понравилась. Я рассказала ей о том, что случилось.
Она взглянула на мою разбитую губу. «Это они тебя так?»
Я тронула ранку. «А, это?»
Она кивнула, склонив голову, жалостливо. «Да. Вот это. Это они с тобой сделали?»
«Нет, это я, по-моему, сама, до встречи с ними. Я упала с лестницы, потому что была немного подвыпивши».
Она моргнула и отстранилась, отсев от стола. Когда она открыла глаза, всякое тепло в них улетучилось. Ко мне она уже сочувствия не питала. Я просто поражалась: как падение с лестницы приравнялось к согласию? Она выспрашивала, сколько я той ночью выпила. Я пыталась вспомнить, но, разумеется, как выяснилось позже, я выпила гораздо больше, чем думала. Это стало серьезным пятном на моей репутации, как будто напиться – значит лишиться прав на защиту закона.
Была ли я из состоятельной семьи?
Я помню, как меня покоробила эта резкая смена темы. Из какой семьи?
Она повторила: была ли я из состоятельной семьи?
А мне откуда знать. Мама недавно умерла, воспитывала меня в одиночку, буквально на днях умерла, а денег у нее не водилось. У нас не водилось. Я пошла по барам, потому что у меня только что умерла мама и я пыталась как-то поднять себе настроение.
«Как я считаю, в ту ночь была ли я готова на безрассудный поступок?»
Готова на что? Я не понимала, что происходит.
Вопросы становились все туманней, сбивчивей, и все они касались моего душевного состояния и настроения на тот момент, когда я увидела тех знаменитых парней. Я не слежу за футболом. Они были в костюмах; я их приняла за банкиров. Я спросила ее: «Зачем вы задаете мне эти вопросы? Как это связано с тем, что они со мной сделали?»
Потом она спросила, есть ли у меня молодой человек.
Слава богу, подумала я, она хочет, чтобы кто-нибудь за мной заехал.
Нет, с надеждой в голосе ответила я, у меня сейчас никого нет, но меня может забрать подруга, Таша. У нее есть машина.
А молодого человека разве нет? У такой-то красавицы? Я поблагодарила за комплимент. Очень любезно с вашей стороны, но нет, я ни с кем не встречаюсь. Но за мной может заехать Таша. Она водит машину…
«Софи, откуда у вас шрам над глазом?»
Шрам? Это я в детстве с велосипеда упала. Теперь-то я понимаю, к чему она вела: может, в прошлом на меня уже нападали? Может, я взяла привычку строить из себя жертву?
Она спросила, не пошла ли я по барам в поисках парня.
О боже. Я вдруг увидела все это с ее точки зрения. В стельку пьяная, с разбитой губой, в поисках приключений, увидела парней при деньгах и машине, с именем и матерями, которые все еще живы.
Но замалчивать уже было поздно. Я не могла соврать. Я была пьяной. Моя мама буквально на днях умерла. Я имела право в расстроенных чувствах напиться, и чтобы меня не изнасиловали и не избили четверо мужиков. Но я не могла взять своих слов обратно, и не успела я глазом моргнуть, как мы уже были в суде. А там уже и делу конец. Невиновны. Есть известная фотография, где один из футболистов в костюме от «Прада» победно машет кулаками на фоне Олд-Бейли[6].
Уже после суда.