Дальше – хуже, как снежный ком. Об этом говорили на каждом шагу, в ток-шоу и соцсетях, и говорили все про меня – почему я солгала, когда я солгала. А они как будто вообще ни при чем. Они не потеряли спонсорские сделки, не лишились работы. Их клуб всецело их поддержал.
В Сеть слили мое имя, а потом и адрес. Мой дом закидывали яйцами. Звук разбившегося о стекло яйца звучит как выстрел. Какая-то девушка плюнула в меня прямо на улице. Мужчины собирались у меня в саду после закрытия пабов, пели под окнами спальни клубный гимн и хохотали. Мамину машину посреди ночи спалили. Полиция убеждала меня переехать. Я не хотела. Я жила там с мамой, а теперь ее не стало. Там было все, чего она касалась.
Как-то ранним утром возле дома я услышала чей-то крик. Женщина показывала пальцем на мое крыльцо. На крыльцо прибили кошку.
Серенькую кошечку, тощую, совсем котенка, еще не готовую встретиться с миром один на один. Пробили голову гвоздем. Струйка почерневшей крови запеклась на желтой двери. Фотография оказалась в газетах. Это уже был перебор: люди любят кошек. Я выдохнула с облегчением. Подумала: теперь-то все поймут, что тут творится. Но нет. Люди сказали, я сама это подстроила, чтобы привлечь внимание, – давила на жалость.
Тяжело терять веру в людей, когда ты еще молод. От этого не оправляются, не до конца. Я скрылась. Скрылась даже от своих друзей.
В тот раз было страшно, но создавалось ощущение, что это пройдет. Пока не выступила еще одна девушка.
Первый раз я об этом услышала дома по радио: сообщение о том, что по делу появился свидетель.
Она была той ночью в номере отеля и давала показания в полиции. Я не помнила, чтобы со мной была еще одна девушка. Подтвердит она мои слова или нет? А если да, то будет ли второе слушание? Я не в силах опять через это пройти. Или она назовет меня лгуньей, вдруг она приспешница футбольного клуба? Если так, то меня обвинят в лжесвидетельстве? И посадят в тюрьму? У меня не было денег на залог или адвокатов.
В ступоре от нерешительности, я должна была хоть как-то отвлечься, так что пошла на кухню что-нибудь себе приготовить. Поесть в те дни уже было большим достижением. Я бросила все силы на одну-единственную задачу: пожарить себе яйцо и сделать бутерброд. Достала сковородку и случайно влила чересчур много масла. Включила горелку. Пошла достать из холодильника яйца. Разбила одно и вылила его в слегка шипящее масло. И села наблюдать. Вдруг зазвонил мобильник – я аж подпрыгнула. Он лежал позади, на столе. Я повернулась спиной к сковородке, взяла телефон и глянула на экран.
Сержант Патриша Хаммингсворт.
Я до сих пор помню звук шкворчащих в сковородке яиц у меня за спиной. Я не решалась снять трубку и держала палец над кнопкой, сердце колотилось как бешеное.
За спиной брызгало раскаленное масло, а в руке трезвонил телефон. Тут-то я и ощутила сжавшую мне горло заскорузлую руку. Я заметила в окне его размытое отражение: темные волосы, вытянутое лицо. Мужчина был высокий и широкоплечий, он подхватил меня за талию и шею, стоило мне только нажать кнопку вызова.
Патриша все слышала. Она потом проходила свидетелем по делу о моем исчезновении. Она слышала, как я давилась слюной и задыхалась. Потом сдавленный крик, и что-то металлическое тяжело громыхнуло. После чего телефон отрубился. Когда они прибыли по месту жительства (как говорят в полиции), то обнаружили следы борьбы, но сама Софи Букаран пропала. Повсюду кровь, на кухне разгром. Следствие постановило, что я числюсь умершей.
Оказалось, что вторая девушка подтвердила мои показания. Той ночью она лежала без сознания в соседней комнате, всеми забытая. Она очнулась и услышала, как я звала на помощь, умоляла их прекратить. Она все видела, но не решилась сразу заявить в полицию. Ей было стыдно оттого, что она меня слышала, но спряталась и не пришла мне на помощь.
Только кто-то слил ее показания. И кое-кто другой уже заранее знал, что она заговорила и что дело снова откроют, еще до того, как Патриша позвонила мне. Ущерб составил бы миллиарды, разве что некому было бы дать повторные показания. Мне было девятнадцать. Меня все презирали. Семьи у меня не осталось. Я была никому не нужна. Никому не нужная девчонка.
Я смутно помню, что случилось в тот вечер на кухне, ведь я об этом никому не рассказывала, но вот что мне запомнилось: как мои ноги оторвались от пола, как я задохнулась, как телефон упал на стол, как тот мужчина подхватил меня за талию и шею и крепко прижал, оттащив меня подальше от телефона. Я протянула руку к сковородке, пытаясь ухватиться за ручку. Он скинул меня на пол и выхватил из-за пояса за спиной нож. Я развернулась и с размаху саданула его сковородкой, облив ему лицо кипящим маслом.
Масло пристало к коже. Он пошатнулся, еле держась на ногах, закрыв лицо руками. А я все лупила его сковородкой, снова и снова, дико вопя. Я заметила на полу чужой нож и отшвырнула его ногой.
Во время нападения возникает некая занятная мучительно интимная связь. На опознании я бы узнала его руки из сотни других. Я запомнила его запах и как выглядит его правая мочка. Этот запах, смесь сигаретного дыма и спертого аромата сандала, до сих пор меня преследует, явственно, живо, так что хочется сорваться и бежать.
Он повалился, а я все била и била. Била даже тогда, когда он перестал шевелиться. Столько было крови, ярко-красной. Я не могла остановиться. И била до тех пор, пока не задрожали от изнеможения руки. Наверное, я мысленно перенеслась в номер отеля к тем парням и выместила весь свой панический ужас на лежавшем без чувств, забрызганном кровью мужчине. Я увидела кусочек обожженной кожи, отошедшей у него с подбородка, приоткрывшей плоть, и жалость возобладала. На тот момент он все еще дышал. Тут я уверена.
И что мне было делать? Звонить в полицию, я думала, не выход. Думала, они и тут найдут, как выставить меня виноватой. Дыхание было поверхностное, глаза опухли, на переносице зияла рана. Под ним собралась лужа крови. Лежал он совсем неподвижно.
А кто он такой? Не похож был на футбольного фаната, решившего меня проучить. На нем не было фанатской футболки, и он не произнес ни слова. Он был в темной одежде и не кричал, не угрожал мне. А просто хотел, чтобы я умерла.
Я обыскала у него карманы. Фотография, где я стою у себя возле дома. Билеты на автобус. Чеки из супермаркета. Пухлый конверт, незапечатанный, набитый пятидесятифунтовыми купюрами. Десять тысяч фунтов, как я выяснила позже. В конверте я нашла визитку корпорации «Тайглер». На обратной стороне карандашом был выведен номер, а рядом нацарапаны буквы «Д. Л.». Я раньше уже слышала про Дофин Луар. И знала про корпорацию «Тайглер».
Я глянула вниз и заметила, что мужчина весь побледнел. Я подумала, что он умирает. И кинулась бежать. Вверх по лестнице в спальню: сгребла штаны, паспорт, пальто. На бегу поцеловала мамину фотографию, прижала к груди. Брать ее с собой не стоило. По ней меня могли опознать. Я еще раз поцеловала ее, поставила назад и рванула.
Паспорт мне недавно обновили. Я думала сбежать во Францию, но не знала, кто за мной гонится. Если это Дофин и корпорация «Тайглер», то худший вариант – лететь во Францию.
Так что я накинула капюшон и на метро доехала до вокзала Чаринг-Кросс. Оттуда пешком добралась до станции Лондон-Юстон и села на поезд дальнего следования до Форт-Уильяма – о котором я тогда и знать не знала. Две недели я скрывалась в отеле, закрашивала характерный шрам карандашом для бровей, надвигала пониже капюшон и подстригла волосы. Я говорила мало, но когда говорила, то подделывала легкий шотландский акцент. Акцент – важный показатель подлинности, и тут я преуспела. Я держалась в тени, насколько это в принципе было возможно.
Три недели не высовывалась и тут в супермаркете встретила Адама Росса. Я так давно ни с кем не говорила, что голос у меня звучал сдавленно и натянуто. Но ему было без разницы. Адам не имел ничего против странностей. Он весь дрожал и обливался потом. В жизни не видела, чтобы насквозь больные люди умудрялись так держать осанку. Он вроде бы завел речь о чипсах, не помню точно, что он тогда говорил. Было десять утра, и он спросил, есть ли у меня с собой деньги, и я ответила, немного есть, на что он спросил, не могла бы я купить ему выпивки. Не «стаканчик», не «пару стаканчиков». Я подумала, что это такая прелестная местная фразочка, но вскоре поняла, что Адам подразумевал именно «выпивку». В неопределенном количестве. Он спустил все деньги на героин, и ему нужно было хоть что-то.
Я сочла это за шанс отработать акцент. Он все еще хромал, но Адам не придирался. Мы отлично провели время в том пабе. Я даже почти не пила. Пил Адам.
Он сказал, что там, где он работает, нанимают на лето, если вдруг мне нужно. Я поразилась, что он вообще трудоустроен. Жить придется по месту работы, на серьезно охраняемой частной территории. Звучит лучше некуда, ответила я, но у меня нет документов, и я не хочу, чтобы меня нашли. Адам пожал плечами и ответил, не вопрос, лады, тогда смотри: через Форт-Уильям проезжают толпы туристов, оставляют без присмотра куртки с рюкзаками. Так он может, если нужно, раздобыть мне удостоверение.
Вот так я и стала Анной Маклин и устроилась на работу. Пробыла там неделю. Еще одну. Месяц. А в итоге все восемь. Со временем я перебралась в Глазго, встретила Хэмиша и обзавелась детьми. Обустроила дом. Много лет все было тихо. Никто мной не интересовался.
Я любила Хэмиша. Мне нужно это сказать. У меня уже не всегда получается вспомнить за что, но я помню это чувство, все было по-настоящему. Деньги и вещи – моя награда в качестве жены богача, – не из-за этого я с ним сошлась. Я была с ним невзирая на деньги. Если вам доводилось податься в бега, то вы понимаете, что вещи – это просто вещи. Даже богатеи не могут находиться в двух комнатах одновременно.
Когда я забеременела, я опять себя перекроила. Я бросила курить, материться и бить людей подносами. Теперь я стала покладистой. Анна Макдональд из Глазго состояла в родительском совете, агитировала за покупку ламинатора в учительскую. Ходила по магазинам и много читала. По чужому паспорту не могла выезжать за границу, поэтому сказала, что боюсь летать на самолетах, и в отпуск мы ездили в Корнуолл.