Стараясь смягчить свои разоблачения «национализма» и «националистов», он заявил, что продолжал на суде лгать, будучи под впечатлением разговора с Кузьминым, так как «не хотел оказаться в положении Шимелиовича»[230]. «Положение Шимелиовича» расшифровывается просто: это значит быть биту смертельно, до полной потери человеческого облика. Разговор с Кузьминым, на который ссылается Фефер, требует пояснения: подлинные слова Фефера были приведены Комиссией по проверке дела ЕАК в допросном протоколе Н.М. Коняхина (октябрь 1955 года). «Я на суде старался держаться своих показаний, данных на предварительном следствии, — признавался Фефер. — Случилось это потому, что за 3 дня до суда меня вызвали в следственную часть МГБ СССР на очную ставку со Збарским, а потом сначала Кузьмин в присутствии Жирухина, а затем Коняхин предупредили меня, что на суде я должен давать такие же показания, как и на следствии»[231].
10 июля Фефер попытался заступиться и за комитет, заявив, что «ЕАК не был националистическим центром… Вопросом благоустройства евреев занимался лично Михоэлс, и к деятельности президиума ЕАК это не имеет никакого отношения». Таким образом, неконституционными актами — «благоустройством» евреев и защитой их гражданских прав и имущественных интересов — занимался, мол, один Михоэлс, в силу своего личного авторитета бросавший вызов властям, — с мертвого взятки гладки! Комитет этим не занимался, напротив, комитет отсылал списки плохих евреев на Лубянку и в ЦК.
Доносительский зуд не преодолен и в нескольких, писанных от руки карандашом листах, посланных вдогонку судьям. В новом заявлении — упоминание об инженере Рогачевском, замыслившем создание добровольческой еврейской дивизии и направлении ее в Израиль: напоминание, что и это заявление Рогачевского он передал в МГБ, в подтверждение своей пожизненной борьбы с «националистами», чьи лживые жалобы на советские органы он «или посылал местным властям, или передавал в МГБ».
Письменное заявление Фефера и показания на двух закрытых заседаниях суда поставили главного судью Чепцова в трудное положение. Он судил людей, которых мог бы, не покривив душой, обвинить в слепоте, в измене марксизму-ленинизму в национальном вопросе, в непонимании того, что подлинное счастье их народа — возможно полная и быстрая ассимиляция, в неспособности стряхнуть с себя «ветхого Адама», понять, что интерес к Библии — болезнь, ущербность, уступка чуждой идеологии, что они в слепоте своей живут не на той улице, где пристало жить советскому писателю. Криминальной вины за ними не было, все тяжкие обвинения — шпионаж, измена, разглашение государственных секретов, план злодейского отторжения Крыма — все обернулось химерами. Архив ЕАК и газеты «Эйникайт» годы пролежал неразобранным, все, что было на удачу выдернуто из него и в русских переводах, в копиях без дат и подписи передано экспертам, не содержало ни клеветы на СССР, ни попыток разглашения каких-либо тайн.
Вставали ли перед Чепцовым кровавым укором видения тех, кого он два года назад приговорил к казни нерассуждающим судом, не дав себе труда расследовать, были ли статьи Самуила Персова о Московском автозаводе имени Сталина актом шпионажа и измены, много ли выиграли империалисты США, узнав из его статьи, что начальником инструментального цеха автозавода является еврей Сегалович и какова технология изготовления сукна на фабрике «Освобожденный труд». Не дав себе труда разобраться, чем же, собственно, могли повредить стране очерки Мириам Айзенштадт о евреях — Героях Советского Союза? Теперь, в долгом слушании дела ЕАК и газеты «Эйникайт», обнаружилось, что обвинения казненных журналистов — блеф, провокация, за которую надо бы судить клеветников, но поздно.
Мог ли Чепцов не увидеть и не понять, что нынешний лубянский мор направлен против людей одной крови? Что же тут диковинного: партия и Верховный суд доверили ему судить людей, по доброй воле выделивших себя в некую национальную организацию, центр еврейского буржуазного национализма. Они же сами обособились, мог успокаивать себя генерал-лейтенант Чепцов, если его совесть искала успокоения, они сошлись для дела, на которое не позовешь людей другой национальности.
Были, были основания для самоуспокоения судьи: ведь в те же годы, месяцы и дни карательный аппарат работал без устали, перемалывая тысячи и десятки тысяч жизней. Абсолютные цифры тогда, в пору антисионистской истерии, подтвердили бы, что невинно казненных людей других национальностей по числу куда больше, чем обреченных гибели евреев. Только внимательный и непредвзятый взгляд определил бы две особенности дела ЕАК и ряда выделенных из него слушаний Особого совещания: то, что репрессии захватили весь фронт еврейской культуры, всех ее мало-мальски известных деятелей, и то, что в основе преследования не конкретные преступления законоотступников, а требование безоговорочной, по милицейскому свистку, ассимиляции.
За два месяца судебного разбирательства Чепцов пригляделся к подсудимым и, как показало дальнейшее, проникся к ним уважением. Голос Чепцова, если внимательно вчитаться в стенограммы судебных заседаний, все более терял резкость или обвинительные интонации. Рутина судоговорения двигалась к концу, несостоятельность всех обвинений, кроме расплывчатого обвинения в «националистических настроениях» и «национальных пристрастиях», становилась все более очевидной. Заявления Фефера, собственноручное и те, что застенографированы на двух закрытых заседаниях, поставили последнюю точку.
«…На мои требования к Рюмину и его помощнику Гришаеву представить нам [судьям. — А.Б.] доказательства Рюмин и Гришаев от этого уклонились, — писал Чепцов министру обороны СССР маршалу Г.К. Жукову пять лет спустя. — Ясно, что выносить приговор по этому делу при таких непроверенных и сомнительных материалах было нельзя».
Генерал-лейтенант юстиции Чепцов прервал процесс, добиваясь возвращения дела на доследование.
Сегодня мы понимаем, что доследование — по обстоятельствам времени — могло подарить всем обвиняемым жизнь и свободу. Ведь через семь месяцев умер диктатор, главный заказчик сатанинской «музыки», и они были бы спасены так же, как и врачи — «убийцы в белых халатах», чье дело усилиями Рюмина уже формировалось, просвечивало во многих допросных протоколах дела ЕАК.
Случилось иначе.
XXIV
12 июля 1951 года, ровно за год до того, как генерал Чепцов попытался, не вынося приговора, возвратить дело на доследование, был арестован Виктор Семенович Абакумов. Представительный, гвардейских статей вельможа, так умело скрывавший за лихим грозным фасадом бескультурье и даже невежество, был отправлен в тюрьму по доносу коротышки Рюмина, которого Сталин, прогоняя через короткое время из МГБ, презрительно назовет «шибздиком». Человек еще более темный, чем его властный шеф, Рюмин был, однако, наделен злодейским воображением, неутолимым честолюбием и особой энергией разрушения.
Справедливо не раз уже высказанное предположение, что за Рюминым должен был стоять кто-то влиятельный и сильный, заинтересованный в устранении Абакумова, кто-то игравший свою игру рядом со своевольным диктатором. Известно, что, раздраженный промахами МГБ, недовольный и Берией, Сталин сказал: «Это Берия нам подсунул Абакумова…» Быть может, Берия действительно одобрительно отозвался о молодом бравом начальнике СМЕРША Абакумове, всю войну бестрепетной рукой, по первому подозрению расстреливавшем правых и виноватых, руководствуясь известным правилом: «война все спишет». Начальник СМЕРША — Главного управления контрразведки РККА, не был конкурентом Берии: фронт — огромная, но все же другая галактика. Преуспевшего в войну Абакумова Берия вполне мог поддержать как кандидата в министры госбезопасности, рассматривая его в перспективе как своего человека.
Сложилось по-другому: Абакумов уже в силу должности приобрел особый вес рядом со Сталиным, которому повсюду чудились террористы и заговорщики. Абакумов расположил к себе Жданова, их отношения вызывали беспокойство не только Берии, но и Маленкова. Не исключено, что Берия знал о хранящихся в сейфе Абакумова жалобах потрясенных отцов или мужей женщин, ставших жертвами сексуального разбоя Берии. Зачем их держит у себя Абакумов? Почему не принесет эти письма Берии со словами дружбы и верности: «Возьми, Лаврентий Павлович! Только не трогай этих людей; сожги и забудь…» Абакумов любит эпизодические роли благодетеля, любит помилосердствовать на грош!
Не имея документального подтверждения, не скажешь с уверенностью, что именно Берия подтолкнул Рюмина на дерзкий выпад против своего министра. Возможно, эту роль сыграл Шкирятов, человек, олицетворявший для МГБ первую и важнейшую для начала любого карательного дела ступень Инстанции. В деле ЕАК его роль весьма заметна: он проводил и свое, партийное дознание над жертвами, доставленными в ЦК уже после палаческой обработки, учинял очные ставки Полине Жемчужиной в своем служебном кабинете. Абакумов не отваживался третировать его, но все же высокий ранг министра госбезопасности позволял прямой выход на Жданова, пока тот был жив, на Маленкова и на Поскребышева. Бравый, с привлекательной внешностью Абакумов раздражал упыря Шкирятова. Он вполне мог вызывать в нем те чувства, которыми исстрадался «шибздик» Рюмин, прозябавший в МГБ на вторых и третьих ролях, в чине подполковника, тогда как иные, покровительствуемые Абакумовым, в том числе и ненавистные Рюмину Шварцман с Броверманом, раньше срока были представлены к чину полковника.
Мстительный Рюмин вел счет ошибкам и слабостям Абакумова, в кулуарах министерства разнюхивал о награбленных трофейных и прочих ценностях, собранных на квартире и даче министра. Но многое мог подсказать ему Шкирятов. Зная обо всех крупных следственных делах — о «ленинградском деле» 1949–1950 годов, о «деле ЕАК», — Рюмин не мог проследить, какие же из материалов Абакумов отсылал в ЦК ВКП(б), а какие оставлял в сейфе, подолгу задерживая и даже не оформляя до конца. Шкирятов помнил об очных ставках П.С. Жемчужиной, но не все протоколы этих очных ставок пришли в Инстанцию: в этом нетрудно было углядеть колебания, неуверенность Абакумова. Обойденный Рюмин, ненавидевший не только Абакумова, но и «ученых» полковников, потешавшихся над записями и слогом коллеги, озлобленный, исполнительный, готовый на крайности, — Рюмин вызывал брезгливое расположение Шкирятова.