— Сейчас вон там, в нише, сооружу постель и ляжете. Воды вскипячу. Из шоколада какао сделаем, попьете — сразу согреетесь.
— Дым заметят, обнаружат, — губы ее запеклись, говорила она с трудом.
— У меня не заметят. Быстренько ложитесь.
Он помог ей подняться. Потом уложил на кожанку, подсунул под голову охапку подсохшей травы, заботливо накрыл ноги сверху своей курткой.
— Постарайтесь заснуть. Сон лучшее лекарство.
Девушку трясло. Сквозь смуглоту на ее скулах проступили багровые пятна. Лоб усеяли легкие прозрачные бисеринки. Она лежала, прерывисто дыша.
Всю ночь Одинцов не отходил от нее ни на шаг. Утром Виорике стало еще хуже. В беспамятстве она кого-то звала, Одинцов не разобрал слов, металась, сбрасывала куртку. Худела прямо на глазах, носик заострился, щеки запали.
Младший лейтенант растерялся, не зная» как ей помочь.
Временами девушка приходила в себя. Оглядывала все вокруг помутневшими глазами. Еле разжимая губы, умоляла?
— Дайте руку… Не бросайте меня… Страшно… Лучше убейте, но не отдавайте им… Растерзают.
Одинцов поил ее кипятком, прикладывал к пылавшему лбу мокрый платок, успокаивал, словно ребенка. Он положил голову девушки к себе на колени и легонько поглаживал ее виски. Так когда-то делала его мать, если он болел. Когда Виорика забывалась, сидел, хотя и сводило спину, не шевелясь, лишь бы не разбудить, не потревожить. Не отрываясь, смотрел в ее изможденное лицо.
Неожиданно Виорика медленно — подняла веки, дыхание со свистом вырвалось из груди. Попыталась приподняться и что-то прошептала. Он не расслышал и наклонился к ней. В широко распахнутых глазах девушки Олег увидел застывший страх. Она смотрела в пролом стены. Одинцов проследил за ее взглядом и увидел над каменными зазубринами голову в немецкой пилотке. В тот же миг сухо щелкнул выстрел. Младший лейтенант вздрогнул. Из рук Виорики вывалился вальтер.
Из пролома испуганно донеслось:
— Не стреляйте! Это я! Я это!
Через камни перевалился человек. Одинцов опустил уже вскинутый парабеллум, узнав в незнакомце матроса с торпедного катера.
— Товарищ младший лейтенант. Березовский я, Григорий… Иванович.
— Откуда? Где взяли форму?
— Сейчас объясню! Сейчас! — заторопился Березовский. — Мы же условились, помните? Кто в жи-вых останется, собираться здесь. — Он огляделся. — А Карлов? Лунев? Что, никого больше нет?
— Никого, — вздохнул младший лейтенант. — Ох, Григорий Иванович, чуть заикой меня не сделали. Да и сами под огонь попали. Не лопала она в вас?
— Не. Над ухом свистнуло. Разве, — он нащупал мочку, на пальцах проступила кровь. — Смотрите, зацепила малость.
— До свадьбы заживет. Значит, получается — одни мы уцелели. Еще вот ее встретил. Так какими вы судьбами?
Березовский, сбиваясь, коротко рассказал, что произошло с ним после взрыва. Закончил, глядя на девушку:
— Знаю я ее. Виорикой звать — сестренка моего дружка. Мы в одной слободке жили. Она…
— Мне известно, — перебил командир. — Заболела, а чем — не пойму, кажется, серьезно. Да-а. Верил бы в бога, подумал бы: он-то вас мне и подкинул. Совсем руки опустились, не представлял, что и делать. Ну, теперь вдвоем полегче. Вам места эти знакомы?
— В ту сторону, — махнул к Севастополю, — хорошо знаю. — А туда, — кивнул головой в сторону заречья, — плоховато. Пока добирался, плутал.
— Давайте посоветуемся, что предпринять дальше.
— Что скажете, то и предпримем. — Григорий присел на корточки возле девушки, осторожно провел ладонью по ее щеке — Ух ты, прямо горит. Наверное, под сорок. — Оглядел ее фигурку. — Она вся мокрая. Переодеть бы следовало. У меня рубашка чистая и свитерок Эра завернула кроличий. Снять?
— Правильно, — кивнул Одинцов. — Снимайте. — Потом как-то недоуменно скривил губы и закончил шепотом — Но ведь ее-то раздеть нужно? Неудобно.
— Подумаешь, — Гришка ответил таким тоном, словно лишь тем и занимался, что раздевал женщин. — Она же больная. Чего тут стесняться-то?
— Да, знаете… — поежился командир.
— Подумаешь, — перебил Березовский.
— Ладно, — младший лейтенант махнул рукой. — Чего, действительно, стесняться, простит она нам.
Не обращая внимания на слабые протесты Виорики, ее раздели донага, растерли, переодели в сухую одежду Березовского. Потом влили в рот немного разведенного спирта. Наконец, завернули в кожанку и уложили на сломанные ветки.
— Ну, Григорий, как нам лучше выбираться отсюда?
— Лучше всего, кажется, по берегу. Фрицы побаиваются корабельной артиллерии и к побережью особенно не жмутся, А в некоторых местах на ночь даже отходят в горы, Надо сперва попытаться проскочить к нашему городку. Эра говорила, что его сожгли, но кто-то наверняка остался из старожилов. Найдем — помогут, у нас там народ что надо, хороший.
— Добро, — кивнул командир. — Как стемнеет, возьмем ее на руки и отправимся.
— Носилки соорудим?
— Нет. Сам понесу, а вы впереди, как дозор. Решено?
— Есть, — Григорий приложил ладонь к пилотке.
…Идти было трудно. Продирались напрямик, сучки и колючки царапали лицо и руки, рвали одежду. Иногда набредали на тропинки. Но они, как назло, чаще всего пересекали путь поперек. Да и логично — по большинству из них отдыхающие прогуливались от своих жилищ на пляж. Решили было спуститься к самому берегу, но стало еще хуже, приходилось обходить скальные нагромождения. Поэтому вновь поднялись повыше.
Младший лейтенант нес девушку. Виорика иногда приходила в себя, охватывала его шею руками, не сводила запавших глаз с лица Одинцова. Но потом снова забывалась, начинала бредить, порывалась вырваться, тогда Одинцову приходилось туго.
Шли долго. Наконец Гриша остановился, поджидая командира. Уже рассветало. Меж ветвями виднелась блеклая водная ширь. Небо затянули облака, и в них, как в перевернутом зеркале, отразилась вынесенная рекой мутная желтизна.
Подошел младший лейтенант, вопросительно взглянул на матроса, словно спрашивая «в чем заминка?».
— Окраина городка, — кивнул Григорий, — тут к нему примыкает наша слободка. Здесь я и жил. Видите, все сожгли, мерзавцы.
Действительно, кое-где торчали печные трубы, обгоревшие стропила, остатки фундаментов, закопченные остовы кирпичных зданий. Легкий ветер доносил запах недавнего пожарища.
— Там у скалы, за оврагом, — продолжал рассказывать Григорий, — жили дед Афанасий и бабушка Марья. Баптисты вроде, в общем, так о них говорили, но люди они добрые. Вон за орешиной крыша — это их избушка уцелела. Пойти проверить?
— Добро. Но осторожнее. — Одинцов бережно опустил Виорику на пожухлую траву. — Сорок раз оглянитесь, прежде чем шаг ступить. Я подстрахую, идите.
Раздвигая кустарник, Григорий подобрался к покосившейся хибаре — чему уж тут гореть, домишко наполовину врос в землю. Вокруг словно все вымерло, не слышно ни птиц, ни собак, ни петухов. А раньше этой живности было полно, почти у каждого.
Матрос обогнул уголок избушки и, прижавшись к пахнущей мхом стене, выглянул: пусто. Ступая на цыпочках, приблизился к двери, собираясь шмыгнуть в сени. Но тут в бок ему что-то уперлось. Григорий оглянулся. Сзади, уперев ему в ребра наган, стоял Дорофеев.
— Та-а-к, — протянул он угрожающе сквозь зубы, — Никак чадо Ивана Березовского пожаловало. Слава те господи, не дожил покойничек до такого сраму.
Заметив, что Гриша порывается что-то сказать, прикрикнул:
— Цыц, бессовестный! Как же ты посмел? Кормили-поили тебя, грамоте обучали, а ты, — презрительно сплюнул.
Гришу осенило, чем это вызван гнев Дорофееваз форма-то на нем фрицевская. Выкрикнул пискливо, по-мальчишески:
— Дядя Дорофеев! Да нет же, нет! Это я с немца снял. Я с командиром своим. Разведчики мы.
В ту же минуту раздалось из зарослей сирени:
— Спокойно. Не оборачиваться!
Держа наперевес шмайсер, Одинцов вышел из кустов. Спросил Григория:
— Кто это?
— Наш, наш, — матрос закивал часто. — Он в милиции служил.
Дорофеев, видно, понял, в чем дело.
— Значит, разведчики, говоришь? Никак из Севастополя? А это твой командир?
— Да, да, товарищ Дорофеев, — засуетился Гриша.
Выглядел милиционер как и прежде: в той же застиранной гимнастерке, брезентовых сапогах, звездочка на выгоревшей фуражке.
— И много вас?
— Двое. То есть трое. Виорика еще, вы ее знаете. Больная, — голос юнца звучал придавленно, Грише стало самому противно, выпрямился и попытался пробасить солидно — Задание мы выполняли ответственное.
— Младший лейтенант Одинцов, — командир шагнул вперед. — Возвращаемся в часть. Нам необходима помощь. Понимаете, с нами девушка, ее разыскивает гестапо за убийство офицера, она заболела.
— Это Михая-кузнеца дочка, что ли?
— Да, да, — подтвердил Березовский. — Вы помните ее.
— Пойдемте. Не опасайтесь, поблизости посторонних нет. — Дорофеев спрятал наган в затасканную кобуру.
— Идите прямо в дом. Я чуток задержусь. Ступайте.
Несколько минут спустя они сидели на лавках у низенького, из гладко выструганных досок стола. Виорику уложили на топчан за занавеску, вокруг нее хлопотала бабушка Марья.
Пришел Дорофеев, сел на подоконник маленького оконца. Выслушав их историю, помолчал, прикидывая что-то в уме поднял гдаза к потолку. Затем произнес, неторопливо взвешивая каждое слово:
— Морем не получится… Катеров они завели пропасть, не выпустят. А вот горами проберетесь. Дедушка Афанасий проводит. — Показал на занавеску — Ее тут оставите, бабушка Марья выходит. С девкой не проскочить. Никак.
— Я ее на руках понесу, — привстал Одинцов.
— Хе, на руках. Самому придется ужом не пузе. Где уж с эдакой поклажей. Да и не простыла она. Сдается мне, тиф это, сыпняк. Как, бабушка Марья?
— Сыпняк, родимец. Сыпняк, Дорофеич. Вот.
— Может, все-таки попробуем? — младший лейтенант с надеждой взглянул на милиционера.
— Помрет непременно, — отрезал жестко Дорофеев.
Одинцов смешался:
— Нам-то что делать?