— Ничего. Отдыхайте, сил набирайтесь, дорога черт копыта сломит. Придет Афанасий, повечеряете и отправитесь. Деваху приютим, выходим.
— Но ее немцы ищут, она… — начал Григорий.
— Знаю, — перебил Дорофеев. — Все знаю. И про Степана, и про Вирку, и про их мать несуразную, Поищут-поищут и перестанут.
— А как вы здесь остались? — спросил Гриша.
— Раз остались, значит нужно.
— И не боитесь?
— Чего мне бояться, я у себя дома.
— Скажите, много вас? — поинтересовался младший лейтенант. — Связь с Севастополем у вас есть?
— Мало нас, — вздохнул Дорофеев. — И связи нет, на свой страх и риск действуем. Думается, вы и сообщите кому следует. Связь нужна во как, — полоснул ладонью по горлу. — Людей опытных маловато. С харчами не-ахти — эти ворюги подчистую гребут. Но оружие есть, трофейное само собой, взрывчатка. Мы тоже к тому мосту-то приглядывались да принюхивались. Ан, — он развел руками, — плетью обуха не перешибешь. Как это вам повезло?
— Сами удивляемся. — Одинцов усмехнулся. — И не так уж повезло — трое наших остались там.
— Значит, так, — Дорофеев похлопал ладонью по столешнице. — Я для ваших начерчу, где им вернее линию фронта переходить, — пусть пользуются. Места укажу, где захорониться, приют найти. Да и Афанасий, почитай, в окрестностях проворнее меня, подскажет. А пока отдыхайте. Бабушка Марья спроворит вам что-нибудь поесть. А?
— Счас, родимец, счас, Дорофеич, спроворю, — старушка выскочила из-за занавески, засуетилась около закопченной печки. Запричитала скороговоркой:
— Степушку-то уж так жалко. Фулига-а-н был, царство ему небесное, у меня черешню обтряс. Ан как все обернулось. Ох, грехи наши тяжкие, спаси и сохрани, царица небесная. Да и Вирка-то, трепались, распутная, гулящая. Ан поди ж ты — не побоялась, изничтожила ирода-палача.
— Ба-бушка Марья! — подал голос Дорофеев.
— Молчу, родимец, молчу, — Она вытащила чугунок, перевернула на стол. — Картошечки горяченькой пожалте. Ешьте, родимцы, ешьте. — Глянула в окошко — Эва, никак и Афанасий идет.
Хлопнула дверь, вошел высокий, плоский старик. Гостям будто и не удивлялся. Поздоровался, степенно снял шапку — подобие войлочного треуха, присел к столу.
— Ну? — Дорофеев вскинул белесые брови.
— Справно, — дед хлопнул большими ладонями по коленям. — Почитай, верстов на пять окрест — тишь. И на море никого-то не видать.
— Ты их, дедушка Афанасий, — милиционер указал глазами на пришельцев, — как затемнится, проведешь к нашим. Да оттуда-то не спеши возвертаться, растолкуй начальству, что, как и почему здесь. Усек?
Дед молча кивнул, а Дорофеев продолжал!
— Неровен час указания дадут или что, В общем обо всем потолкуй. Усек?
Дед опять кивнул. Милиционер повернулся к старушке:
— Ты, бабушка Марья, девчоночку обиходь. Вымой там, постриги, попарь. И языком-то не чеши среде посторонних. Схватят ее, враз повесят. Да не в одиночку, а вместе с тобой. Усекла?.
— Оборони осподь. — Старушка замахала ладошками, ввернула с ехидцей — Дык и тебя, родимец, не пощадят.
— Меня к той поре, если вас захватят, в живых уж несомненно не будет.
Утром Одинцов и Березовский уже находились в разведбате дивизии. Отчитавшись, денек отдохнули. Затем младшего лейтенанта, к его удивлению, отозвали на флот, а матрос упросил оставить его в разведке…
Эпилог
…На станцию, где оставил Эру, Березовский приехал утром. До обеда прослонялся в поисках, но все тщетно. Бывший немецкий госпиталь сгорел — одни головешки. В домике, где когда-то его приютила девушка, обосновались новоселы — слыхом не слыхали ни о каких Кригерах, сами неделю как поселились, В милиции руками развели, данных не имеем, местных не осталось.
Вечером, измотанный и издерганный, голодный и злой, остановился у двухэтажного дома — там располагался исполком. Рванул дверь, из полутемного помещения пахнуло известкой. За столиком сидела пожилая женщина, дежурная или уборщица, что-то пила из жестяной кружки. Опросил резко:
— Где председатель?
— У себя Макаров, на втором этаже. — На грубость не обратила внимания, очевидно, привыкла — все нервничают.
В конце коридора отыскал нужную дверь. Никаких секретарш — полное безлюдье. Сообразил: уже поздно, все разошлись. Почему-то распалился, вошел, не постучав. В кабинете за письменным столом сидел мужчина средних лет, худой и, вероятно, высокий. В военном, без погон, кителе, на груди строчки орденских планок и две нашивки за тяжелые ранения.
— Проходите, — сказал он приветливо, — садитесь. С чем пришли?
Вид предисполкома — свой, бывший офицер — успокоил. Березовский снял фуражку, сел на стул.
— Я разыскиваю свою жену Эрну Кригер с детьми.
— Кригер? Еврейка или немка? — спросил председатель.
— В общем, она наша, но немка по национальности, — досадливо махнул рукой. — Работала здесь при оккупации в фашистском госпитале, не успела эвакуироваться.
— Понятно. Что же вы хотите?
— Выяснить, где она. Это моя жена, не виделись с начала войны.
— Успокойтесь, расскажите толком, не спеша.
Березовский вытер лицо рукавом и поведал о своих мытарствах.
— Значит, с тех пор никакой связи?
— Абсолютно. Куда ни писал, где ни бегал — глухо, как в танке.
— Плохи дела, парень. — Он закашлялся, побагровел от напряжения. Спустя минуту продолжил — Вот тут мне рассказывали: наведалась одна девчоночка к гестаповцу с любовью да его же и ухлопала.
— Кто же это? — встрепенулся Березовский.
— Не бойся. Не твоя Кригер. У этой брата повесили.
— А, — живо отозвался Григорий, — Лунгу Виорика?
— Тебе-то откуда известно?
— Мы ее больную оставили у надежных людей.
— Вот как? А по слухам — утопилась.
— Нет, нет, — торопливо ответил Григорий Иванович. — Я видел ее, когда уже об этих слухах было известно.
— Вот так и бывает… — как-то неопределенно и медленно, словно он думал о чем-то другом, заметил председатель.
— А как же все-таки с моей женой? — напомнил о себе Березовский.
Председатель потянулся к небольшому сейфу:
— Сейчас поглядим.
Макаров перекинул несколько листов в обычной ученической тетради. Потом стал читать записи, видимо сделанные в алфавитном порядке.
— Ага, Кригер Эрна Карловна, — воскликнул он. Потом уже тише прочитал — В период оккупации работала санитаркой в госпитале. Решение — ограничиться ссылкой в удаленные районы на пять лет.
У Березовского готовы были сорваться с языка слова «упекли, сволочи», но он сдержался, только нетерпеливо спросил:
— Куда? Куда ее сослали?
— Вот этого-то здесь и нет, — безнадежно махнул рукой председатель. Но через мгновение он оживился. На его лице появилась улыбка — Слушай, парень, а ведь не все, по-моему, потеряно. Надо тебе побывать, где вы оставили Виорику. Наверняка что-нибудь проклюнется.
…И вот она, знакомая родная слободка. Со склона ее закрывала миндалевая роща, на ветру постукивали друг о дружку озябшие ветки. Долетали сюда и плеск волн о гальку, и шипение отходящей воды. Где-то тут была жасминовая аллея? Ага, вон она — торчат щетиной длинные прутья. Сбежал вприпрыжку вниз. Деревья расступились, глянул и защемило сердце. Вид куда печальнее, чем тогда, когда они, неся на руках тяжело заболевшую беспомощную Виорику, наведались с Одинцовым четыре года назад. Кругом все серое, неприветливое, заброшенное.
Березовский побрел к хибарке деда Афанасия. Домишко такой же скособоченный, в дождевых потеках. Из трубы на замшелой крыше вился тоненькой струйкой, загибаясь в спирали, сизый дымок. Лейтенант прибавил шагу, побежал, стебли высохшего курая захлестали по полам шинели. Перепрыгнул заполненную зеленой водой канавку и, очутившись у входа, отворил дверь, ступил через порог.
— Здравствуйте, — Березовский зашаркал подошвами по половичку.
— Здравствуйте, — отозвалась нараспев фигурка. По голосу он узнал бабушку Марью. Она оторвалась от печки, мелкими шажками засеменила к офицеру. Остановилась, вглядываясь в его лицо.
— Кажись…
Была она такая же сухонькая, непоседливая, опрятненькая. Склонила птичью головку набок, заглянула снизу:
— Кажись…
— Да я это, бабушка Марья. Я.
Она поглядела пристальней.
— Кажись, — начала неуверенно. — …Нет, родимец, не признаю. Чей будешь-то?
— Березовский я, Ивана-рыбака сын.
— Господи, — всплеснула руками, чуть не выронив сковородку. — Сослепу-то не вижу. Ан и есть, Ван Ваныча сынок.
Направилась было к печке, да, видно, вспомнила что-то важное, повернулась к Березовскому:
— Да вы же у нас были… В войну-то? С Олегушкой Одинцовым.
— Был, бабушка. Больную Виорику у вас оставили. Где она-то?
Личико старушки еще больше сморщилось, казалось, она вот-вот пустит слезу.
— Нету ее, Вирки-то, нету-у.
— Умерла! — неожиданно для себя вскрикнул Григорий Иванович.
— Господь с тобой, — отчаянно замахала руками старушка. — Уе-е-хала, рази так можно, — умерла? Ох напугал, родимец.
— Куда уехала-то?
— А как Олегушка-то Одинцов заскочил за ей, так и совместно укатили. — Она приблизила лицо к Гришке и почему-то произнесла шепотом — В Москву. Она, Вирка-то, ему, оказывается, жена-а. Адресок отписала нам.
— А где адрес-то?
— Счас, родимец, счас. — Она полезла за печь, зашелестела снизками лука.
— Кажись, вот. Глянь-ка, родимец, — протянула бумажку.
…В Москве долго плутал, прежде чем отыскал в переулке на Арбате солидный шестиэтажный дом. Пешком поднялся на третий этаж и замер у двери, обитой черной клеенкой. Наконец нажал на кнопку звонка, беспокоясь, дома или нет. Дверь распахнулась, на пороге стояла Виорика в полосатом коротеньком халатике с пояском. Она стала еще красивее, ярче. На смуглых щеках играл румянец, волосы распущены. Лицо ее отобразило на мгновение растерянность, но тут же она, прижав к губам кончики пальцев, попятилась и крикнула срывающимся голосом:
— Олег!