Обвиняется в измене — страница 2 из 30

яДорога без следов

Глава 1

Отправлено 30 января 1943 года

Личное и секретное послание

ПРЕМЬЕРА СТАЛИНА

ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г. ЧЕРЧИЛЛЮ и ПРЕЗИДЕНТУ г. РУЗВЕЛЬТУ

Ваше дружеское совместное послание получил: 27 января. Благодарю за информацию о принятых в Касабланке решениях насчет операций, которые должны быть предприняты американскими и британскими вооруженными силами в течение первых девяти месяцев 1943 года. Принимая принятые Вами решения в отношении Германии как задачу ее разгрома путем открытия второго фронта в Европе в 1943 году, я был бы Вам признателен за сообщение о конкретно намеченных операциях в этой области и намеченных сроках их осуществления.

Что касается Советского Союза, то я могу Вас заверить, что Вооруженные Силы СССР сделают все от них зависящее для продолжения наступления против Германии и ее союзников на советско-германском фронте…

Получено 5 февраля 1943 года

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ

ИОСИФУ В. СТАЛИНУ,

ВЕРХОВНОМУ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ

ВООРУЖЕННЫМИ СИЛАМИ СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК

Москва

В качестве Главнокомандующего вооруженными силами Соединенных Штатов Америки я поздравляю Вас с блестящей победой Ваших войск у Сталинграда, одержанной под Вашим верховным командованием. Сто шестьдесят два дня эпической борьбы за город, борьбы, которая навсегда прославила Ваше имя, а также решающий результат, который все американцы празднуют сегодня, будут одной из самых прекрасных глав в этой войне народов, объединившихся против нацизма и его подражателей. Командиры и бойцы Ваших войск на фронте, мужчины и женщины, которые поддерживали их, работая на заводах и йа полях, объединились не только для того, чтобы покрыть славой оружие своей страны, но и для того, чтобы своим примером вызвать среди всех Объединенных Наций новую решимость приложить всю энергию к тому, чтобы добиться окончательного поражения и безоговорочной капитуляции общего врага.

Франклин Д. РУЗВЕЛЬТ

ЛИЧНОЕ И СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА г-на УИНСТОНА ЧЕРЧИЛЛЯ г-ну СТАЛИНУ

Цепь необыкновенных побед, звеном которой является освобождение Ростова-на-Дону, известие о чем было получено сегодня ночью, лишает меня возможности найти слова, чтобы выразить Вам восхищение и признательность, которые мы чувствуем по отношению к русскому оружию. Моим наиболее искренним желанием является сделать как можно больше, чтобы помочь Вам.

14 февраля 1943 года

ЛИЧНОЕ И СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ПРЕМЬЕРА И. В. СТАЛИНА

ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г. У. ЧЕРЧИЛЛЮ

Ваши послания от 6 и 13 марта с сообщениями об успешных бомбардировках Эссена, Штутгарта, Мюнхена и Нюрнберга получил. От всей души приветствую британскую авиацию.

Как только получим ваш фильм о 8-й армии, о котором Вы сообщаете в особом послании от 11 марта, не премину ознакомиться с ним, и дадим возможность широко ознакомиться с этим фильмом нашей армии и населению. Я понимаю, как это будет ценно для дела нашего боевого содружества. Разрешите прислать Вам лично наш советский фильм «Сталинград».

15 марта 1943 года

ЛИЧНОЕ И СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ

ОТ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА г-на УИНСТОНА ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ

1. Прошлой ночью 395 тяжелых бомбардировщиков сбросили 1050 тонн на Берлин в течение пятидесяти минут. Над целью небо было ясным, и налет был весьма успешным…

2. После заминки битва в Тунисе снова приняла благоприятный оборот, и я только что получил сообщение, что наши бронетанковые войска после охватывающего движения находятся в двух милях от Эль-Гамма.

3. Вчера вечером я видел фильм «Сталинград». Он прямо-таки грандиозен и произведет самое волнующее впечатление на наш народ.

28 марта 1943 года

Сталин медленно прохаживался по ковру, глушившему его легкие шаги обутых в мягкие сапоги ног. Многие опрометчиво считали, что эту привычку он приобрел во время ссылки или тюремного заключения при царизме, и только несколько из особо приближенных к нему людей знали, что вождь жестоко страдает от частых ревматических болей.

В правой руке он зажал потухшую трубку; беспокойно шевелились пальцы левой, искалеченной и сохнущей руки, словно помогая удержать все время ускользающую мысль, ухватить ее, поднести к слабеющим глазам — потемневшим, прищуренным, недобро опущенным на ворсистый ковер под ногами.

Генерал Ермаков, навытяжку стоявший у торца длинного стола, почувствовал, как взмокла ладонь, державшая кожаную папку с документами. Боясь шевельнуться, он только глазами провожал вождя, уходившего к своему столу.

Когда Сталин поворачивался и шел обратно, Алексей Емельянович старался не смотреть в его казавшееся абсолютно невозмутимым, сильно тронутое оспой лицо с толстыми усами, а глядел на пуговицу или на трубку, крепко захваченную тонкими пальцами.

За длинным столом, вплотную приставленным к письменному столу вождя, сидели Берия, Ворошилов, Каганович и Молотов. Генерал ожидал увидеть в кабинете и Мехлиса, но его не было, и это показалось добрым знаком.

Вячеслав Михайлович Молотов, поблескивая стеклышками пенсне, за которыми прятались холодные светлые глаза, устроился слева от рабочего места Сталина. разложив перед собой бумаги. Напротив сидел вечно розоволицый Климент Ефремович в маршальской форме. Рядом с Молотовым, вертя головой, словно она была невидимой нитью связана с расхаживавшим по кабинету Сталиным, помогая ему делать каждый новый шаг по ковру и незримо поддерживая, нервно ерзал на стуле Лазарь Моисеевич Каганович.

Поодаль от них, на той же стороне стола, усевшись так, чтобы все время быть лицом к товарищу Сталину, пристроился Лаврентий Павлович Берия, одетый в темный двубортный костюм и светлую крахмальную сорочку с темно-вишневым галстуком. На губах его застыла не то усмешка, не то брезгливая гримаса. Чуть подрагивавшими от тщательно скрываемого нервного возбуждения пальцами он брал за уголки лежавшие перед ним документы и складывал их в стопку, аккуратно подравнивая края, — нарком закончил свой короткий доклад, веское слово об измене сказано.

Шелест листков в руках Лаврентия Павловича был единственным звуком, который слышал Алексей Емельянович, и этот шелест казался ему громом. Или так гулко стучит сердце, отдаваясь током крови в ушах? По спине, увлажняя рубаху, надетую под кителем, потекла струйка пота, вызвав неодолимое желание почесаться, и от этого генералу стало страшно. Сегодня, когда на очередном докладе нарком небрежно бросил, что Ермакову надо поехать с ним к товарищу Сталину и присутствовать на совещании по делу генералов-изменников — он так и сказал: «генералов-изменников», а не «генерала-изменника», — поскольку могут возникнуть вопросы к непосредственным исполнителям, Алексей Емельянович, как ни странно, обрадовался. Он не смел и мечтать о встрече с вождем, которому безгранично верил, а тут вдруг представилась возможность лично обратиться к нему с просьбой О более тщательной проверке всех обстоятельств дела. Обращаться с этим к наркому бесполезно: он уже принял для себя решение и готов отстаивать его и навязывать другим свою точку зрения — раскрыт, пусть еще не до конца, но уже определенно нащупан и будет раскрыт новый заговор военных! В таком ключе и построен его краткий доклад, выслушанный в гробовой тишине, прерываемой лишь чирканьем спички об коробок, когда товарищ Сталин прикуривал.

Перед выездом Ермаков вымылся над раковиной в своей комнате отдыха, обтерев тело мокрым полотенцем, и надел чистое белье, — нет, не как перед смертью, хотя то, что он задумал, могло закончиться для него трагически, а как перед боем. Сев в машину, он полагал, что поедут на ближнюю дачу товарища Сталина в Кунцево, где среди густого, прореженного просеками парка распласталось низкое и широкое здание дачи, построенной по проекту архитектора Мирона Ивановича Мержанова в тридцать четвертом году. Скрытая деревьями, с огромным солярием во всю крышу, эта дача любима вождем более других, даже построенных тем же Мержановым на юге. Генерал был в Кунцеве один раз, еще до войны, совершенно случайно, когда сопровождал наркома, но машины свернули к Кремлю…

Прав ли он, замыслив форменный бунт против наркома? Сумеет ли доказать свою правоту, убедить сидящих за столом людей и, главное, вождя, расхаживавшего сейчас по ковровой дорожке, зажав в руке потухшую трубку? Не опоздал ли он, генерал Ермаков, со своим бунтом?

Позаимствовав у царя Александра III идею внесудебного Особого совещания при министре внутренних дел, этот орган возродили в новом качестве в тридцатые годы, дав ему право, в отличие от царского, приговаривать к смертной казни. Но кроме Особого совещания существовали и так называемые «альбомные дела», о которых было хорошо известно генералу.

Ими обычно занимались трое — Вышинский, Ульрих и Ежов, составлявшие «альбомы», где на отдельных листах кратко излагались дела ста или более человек. Внизу каждого листа стояли заготовленные фамилии «тройки», но без подписи. Если «наверху» на каком-либо листе ставили карандашом единицу, это означало «расстрел», а «двойка» была высочайшей милостью и даровала осужденному жизнь в лагерях на срок не менее десяти лет. Не был ли и сейчас тайно подан вождям талой «альбом»? Вдруг судьба тех, о ком так настойчиво говорил на совещаниях Берия, уже решена, и напротив каждой фамилии уже проставлены зловещие единицы, как во времена Ежова?!

О, этот Николай Ежов! А до него наркомом внутренних дел был Генрих Ягода, о котором стали старательно забывать. Но Алексей Емельянович помнил — он начинал работать еще с Дзержинским и мог сравнивать, как менялись наркомы.

После смерти Феликса Эдмундовича коллектив чекистов страны возглавил его ближайший соратник — Вячеслав Рудольфович Менжинский. Генрих Ягода тогда уже работал в органах госбезопасности. Член партии с девятьсот седьмого года, он импонировал окружающим, умело производя на них впечатление человека делового, спокойного, аккуратного и кристально чистого. В Нижнем Новгороде и Петрограде Ягода успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны, и в девятнадцатом году его направляют в Наркомат внешней торговли, а в двадцатом — в ВЧК. После смерти Менжинского в тридцать четвертом году он возглавил ОГПУ, а затем стал наркомом внутренних дел. Как оказалось впоследствии, он только ловко приспосабливался к утвердившемуся тогда среди чекистов чувству товарищества и строгой партийной ответственности за порученное дело, стараясь ничем особо не выделяться и внешне копировать стиль работы первого Председателя ВЧК.

В тридцать шестом году после непродолжительного пребывания на посту наркома связи Генрих Ягода был арестован и в тридцать седьмом проходил по процессу «антисоветского правотроцкистокого блока», фигурируя в длинном списке обвиняемых под номером «три» после Бухарина и Рыкова.

В своей патетической речи, обвиняя Ягоду в том, что он является польским шпионом, агентом гестапо, организатором убийства Кирова, отравления Горького, Менжинского и Куйбышева, государственный обвинитель Вышинский, весьма убедительно используя примеры из работ древнего римлянина Тацита, а также судебных прецедентов времен испанского короля Филиппа II и папы римского Климента II, убедительно доказал суду вину бывшего наркома. И Генрих Ягода признал себя виновным!

Его сменил Николай Ежов, сначала выдвинутый с поста заместителя наркома земледелия в аппарат ЦК, где он стал заведовать орготделом, а потом промышленным отделом. Вскоре Ежова избрали секретарем ЦК по оргвопросам, а затем назначили наркомом внутренних дел.

В те годы учитель Ермакова — Артур Христианович Артузов, теперь уже покойный, смело и прямо заявил на партийном активе:

— Мы превращаемся в то, чего больше всего боялся наш первый чекист Феликс Дзержинский и против чего он неустанно предупреждал: бойтесь превратиться в простых техников аппарата внутреннего ведомства со всеми чиновными недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов. Помните, что став на этот путь, вы погубите ЧК…

Спустя некоторое время Артура Христиановича арестовали по обвинению в шпионаже. Один из давних знакомых, служивший в тюремном подотделе, тайком показал Ермакову записку Артузова, кровью написанную им в камере на четвертый день ареста на обороте тюремной квитанции.

«Гражданину Следователю. Привожу доказательства, что я не шпион. Если бы я был шпион, то…»

Не кровь ли безвинно погибшего учителя стучит сейчас молотом в ушах, призывая не упустить момент, сделать все для спасения чести и жизни людей, подготовленных Берией на заклание для упрочения собственного положения и представления вождю еще одного доказательства своей «верности»?! Пусть потом будет что будет, но он, генерал Ермаков, должен выполнить долг чекиста, ученика Феликса Дзержинского, Вячеслава Менжинского, Артура Артузова…

Сталин все так же молча и сосредоточенно ходил по ковровой дорожке. Маятником качалась следом за ним голова Лазаря Кагановича! мрачно уставил глаза в сукно, покрывавшее крышку стола, Клим Ворошилов; быстро черкал карандашом на полях лежавших перед ним документов Вячеслав Молотов — «русский сфинкс», как высокопарно именовали его немецкие газеты до войны. Лаврентий Берия закончил собирать в стопку бумаги и, в последний раз подровняв их, положил руки по краям, будто готовясь больно дать по пальцам каждому, кто попробует посягнуть на них.

«Он стал наркомом в декабре тридцать восьмого», — мелькнуло у Алексея Емельяновича, но тут раздался глухой голос Сталина:

— У кого есть вопросы? — он остановился и медленно обвел взглядом лица присутствовавших.

— Вы все проверили? — не глядя ни на Берию, ни на Ермакова, но жадно ловя малейшие жесты и выражение лица Сталина, опросил Каганович.

Под взглядом вождя Ворошилов еще ниже опустил голову и втянул ее в плечи, словно вопрос Лазаря Моисеевича обрушился на него внезапной жуткой тяжестью, придавив к столу. Молотов только досадливо дернул щекой, а Берия сохранил на узких губах полуулыбку-полугримасу.

— Так точно, — Ермаков понял, что отвечать надо ему, и удивился, услышав свой голос как бы со стороны: он казался ровным, спокойным, отдающим звоном кованого металла, но сам Алексей Емельянович знал, что это звенит не металл, а напряженные до предела нервы, готовые в любой момент перехватить спазмом дыхание, заставить сорваться на фальцет или вообще замолчать. «Ну, возьми себя в руки! — мысленно приказал он, — прекрати паниковать, надо драться!»

— Бывший лейтенант погранвойск НКВД Слобода, — начал Ермаков, чувствуя, как окреп голос и постепенно стало пропадать противное покалывание в кончиках пальцев, — встретил войну на заставе, вступил в бой, затем партизанил, несколько раз бежал из плена. Сообщивший ему сведения об изменнике переводчик Сушков работал в оккупированном городе по заданию подпольного райкома и командования партизанской бригады. Казнен фашистами после пыток, был лично известен секретарю подпольного райкома Чернову еще с гражданской…

— Это тот Чернов, что был комиссаром полка на Южном фронте? — демонстрируя феноменальную память, прервал его Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин, — отчеканил генерал.

— Хорошо, продолжайте. — Вождь равнодушно повернулся к нему спиной и, подойдя к столу, начал выбивать трубку о край пепельницы.

— Подполье в городе разгромлено, мы запрашивали партизан. Ранее к нам уже поступали отдельные сообщения из-за рубежа об измене в высшем эшелоне, но то были косвенные данные, — Ермаков на секунду замолк и, решившись, сказал — Однако тщательный анализ имеющихся материалов заставляет говорить о настоятельной необходимости более углубленной проверки всех имеющихся сведений.

Берия немного откинулся на спинку стула и с удивленным интересом взглянул на подчиненного — в его взгляде была даже некоторая жалость: так охотники, стоящие в засаде, смотрят на вышедшего под выстрел глупого зверя, прежде чем нажать курок.

— Надеюсь, вы понимаете, что может произойти, если сведения о связи Рокоссовского с немецкой службой безопасности верны, — не поднимая головы от лежавших перед ним бумаг, тихо спросил Молотов. — И что вы думаете о других?

— Вячеслав Михайлович, — нервно хрустя пальцами, заметил Каганович, — возможно, мы поторопились? Поторопились, когда сняли с генерала обвинение в измене и доверили командование войсками, вернув из заключения, где он находился… И теперь получаем только лишь новое подтверждение ранее выявленной измены?

Говоря, он неотрывно смотрел на руки Сталине, занимавшегося трубкой. Вот откинулась крышка коробки папирос, слабо хрустнула под пальцами бумага, и с легким шорохом табак пересыпался в чубук.

— Имеющиеся материалы не дают оснований подозревать других военачальников, — чужим голосом сказал Ермаков. — А для обвинения в измене командующего фронтом необходимо иметь неопровержимые доказательства.

В кабинете вновь повисла гнетущая тишина. Сталин сломал еще одну папиросу, неторопливо набил трубку и поднес к ней горящую спичку. Глядя на ее пламя, угасшее около его пальцев, словно не решаясь коснуться их, он тихо спросил:

— Обвиняется в измене?.. — переложив трубку в левую искалеченную еще в царской тюрьме руку, поднял голову и острыми глазами, в глубине которых притаился гнев, посмотрел в лицо побледневшего Ермакова. — Что думаете вы, лично?

— Нами сделаны необходимые запросы, выделена специальная группа, в штаб войск, которыми командует генерал, направлено несколько опытных оперативных работников под видом пополнения «Смерша» и охраны штаба фронта. Готовы люди для работы в тылу врага, — не отводя взгляда, хотя и неприятно засосало под ложечкой, вызывая ощущение тошноты и легкого головокружения, ответил Алексей Емельянович.

— Но зачем, зачем? — не выдержал Каганович. — Зачем опять в тыл к немцам, а?

— Для проверки полученных сведений, — чуть повернул к нему голову генерал.

— Мы пока не услышали, что думаете лично вы, — мундштук трубки Сталина, как дымящийся после выстрела ствол, поднялся и ткнул в сторону Ермакова.

— Думаю, товарищ Сталин, что заговора нет! Полагаю необходимым срочно провести новую доскональную проверку данных.

Опустив руку с трубкой, Сталин отвернулся, встопорщив усы в кривой, пренебрежительной усмешке.

— Хотите со своими перестраховками и проверками вернуть нас к положению осени сорок первого года? — снова перейдя в атаку, вздернул голову Каганович. — Что еще проверять? Я не понимаю, что? Лаврентий Павлович все нам прекрасно объяснил. Ведь немцы устроили после побега этого лейтенанта грандиозные облавы. Начальника тюрьмы отправили на восточный фронт! Они обеспокоены возможной утечкой информации. И заграница сообщала… К нам попали сведения, подтверждающие факт измены, а ваш генерал уже был осужден. Или, осмелитесь утверждать, что его оболгали, зря арестовали перед войной? Молчите?!

— Он желает поскорее сделать нам нового Власова, — бросил Берия, обращаясь к Сталину, безошибочно почувствовав, что тот еще не принял окончательного решения, не занес подозреваемого генерала в мысленный список личных врагов, подлежащих немедленному уничтожению.

Лаврентий Павлович понял: сейчас надо давить, убеждать, чтобы купировать порожденную проклятым Ермаковым нерешительность. Зачем он только притащил сюда этого чистоплюя?! Хотел, видите ли, чтобы говорил человек признанной честности, ни разу не оступившийся? Тогда его слова — а они зачастую так много значат для товарища Сталина — приобретут еще больший вес, лягут тяжкими гирями на чашу весов, должных склониться в пользу наркома. Надо найти и свои слова, — ведь находил же он их раньше для вождя, чутко оценивающего все произнесенное и написанное еще со времен обучения в духовной семинарии.

Алексей Емельянович стоял ни жив ни мертв: удар Берии, напомнившего Сталину о Власове, был страшен. Все может оказаться напрасным — риск, убежденность в собственной правоте, заранее заготовленный и положенный в папку рапорт, который он намеревался лично подать в руки Верховного, если не дадут слова. Выйдя из кабинета, генерал мог сразу же оказаться под арестом, но он знал, на что идет, решив выполнить долг до конца, как выполняли его многие военные прокуроры и чекисты, отказавшиеся санкционировать аресты и участвовать в них в середине тридцатых годов. Существует еще и честь чекиста!

Власов… Работая советником у Чан-Кайши, он помог тому собрать компрометирующие материалы на соперников, за что получил благодарность и орден Золотого Дракона. После этого Власова исключили из партии товарищи по группе советников, но далеко от Китая, в столице нашлись доброхоты и спешно замяли кляузное дело.

По возвращении на Родину из Китая Власов был направлен инспектировать 99-ю пограничную дивизию и, к своему удивлению, обнаружил, что она прекрасно подготовлена. Мучительные раздумья, как поступить, закончились тем, что он подал по команде рапорт на командира дивизии, прямо обвинив его в слепом копировании тактики германских вооруженных сил. Комдива вскоре взяли под арест, а проверяющий сумел занять его место и, по прошествии некоторого времени, пригласил в свою дивизию заместителя наркома обороны маршала Тимошенко, продемонстрировав ему все, сделанное прежним командиром. Тимошенко остался весьма доволен, а Власов получил звание генерал-майора и орден Красного Знамени.

Новоиспеченного генерал-майора пригласили в Генштаб к К. А. Мерецкову для доклада и назначили командиром вооруженного новыми танками четвертого мехкорпуса.

Когда началась война, Власов жутко опозорился под Львовом. Растянувшаяся более чем на полтора десятка километров колонна мехкорпуса, следовавшего в походных порядках, была перехвачена немцами, и командир, отдав приказ уйти с шоссе, утопил технику в болотах. Но все те же доброхоты вновь спасли его, выгодно преподнеся Верховному то, что генерал вывел из окружения бойцов. Последовала благодарность и новое высокое назначение в Киевский военный округ командующим 37-й армией.

Как раз в то время случилась серьезная размолвка между Сталиным, требовавшим во что бы то ни стало удержать Киев, и Жуковым, убеждавшим Верховного немедленно спасать фронты за Днепром.

«Странно переплетаются людские судьбы, — подумал Ермаков. — В двадцать седьмом году Жуков служил командиром полка в седьмой Самарской кавалерийской дивизии имени Английского пролетариата, а командовал ею генерал Рокоссовский, над которым сейчас нависло страшное обвинение в измене. Жуков теперь заместитель Верховного, а его бывший командир, которому не дано было, как Георгию Константиновичу, спасти себя от ареста победой на Халхин-Голе, командует одним из фронтов…»

Власов торжественно пообещал Сталину удержать Киев и сидел в укрепрайоне до тех пор, пока он не оказался в глубоком тылу немцев. Самого командующего бойцы несли больным пятьсот километров и вышли к своим только у Курска.

Чекисты сразу же серьезно заинтересовались подробностями этого беспримерного марша и выяснили, что Власова выводил из окружения не кто иной, как его адъютант — бывший лейтенант германского генерального штаба Ренк!

Об этом доложили Н. С. Хрущеву, а тот в свою очередь товарищу Сталину. Вождь не поверил! А не поверив, назначил Власова, помня его личную преданность, командующим 20-й армией, зимой сорок первого освободившей подмосковный Солнечногорск. О Власове стали писать газеты, он в ответ всюду славил вождя — товарища Сталина, что отметили даже видавшие виды французские журналисты…

В начале марта сорок второго года, рослый, широконосый, очкастый Власов прибыл вместе с маршалом Ворошиловым и командующим Военно-Воздушными Силами страны Новиковым на Волховский фронт, заняв должность заместителя командующего фронтом Мерецкова.

«Товарищ Сталин вновь оказал мне свое доверие…» — к месту и не к месту повторял Власов, получивший за освобождение Солнечногорска звание генерал-лейтенант и второй орден Красного Знамени. Мечтая занять место Мерецкова, он хотел успешно развить наступление на Любань, чтобы одним ударом освободить Мясной Бор и Красную Горку.

Однако погубив 2-ю ударную армию и не добившись успеха, Власов сдался немцам, предал, сбежал к ним и слезливо рассказывал фашистскому генералу Линдеману о своем отце, церковном старосте села Ломакино на Волге — кулаке и эсере…

Да, напоминание о Власове — страшный удар, и, упрямо наклонив голову, Ермаков четко повторил:

— Нельзя обвинять командующего фронтом в измене, не проведя доскональной проверки.

Сталин бросил на него через плечо острый, испытующий взгляд.

— Сколько вы еще намерены проверять? — буркнул он, окутываясь облаком дыма. — Или чекисты полагают, что немцы подождут результатов проверки и перестанут атаковать?

— Коба, — обратился к нему по старой партийной кличке молчавший до того Ворошилов. — Может, действительно стоит все проверить еще раз?

— Маршал прав, — почувствовав перемену в настроении Сталина, тут же сориентировался Каганович. — Сколько вам надо времени?

— Как минимум, тридцать суток, — глядя в спину отвернувшегося к окну вождя, ответил генерал. «Неужели он выиграет эту битву нервов?» — подумал Ермаков о Верховном.

Сталин отошел от окна, вновь начал мерять шагами ковровую дорожку. Все напряженно молчали, ожидая его решения.

Ворошилов опять уставился в стол. Берия язвительно улыбался, хищно сузив глаза; достав из кармана белоснежный платок, начал неторопливо протирать стекла пенсне.

— Это хорошо, что генерал Ермаков не хочет обвинить командующего фронтом в измене на основе только тех фактов, которыми сейчас располагает, — остановившись, сказал Сталин. — Но тридцать суток много, особенно во время такой войны. Пусть генерал Ермаков подумает, как ему ответить нам на вопрос об измене до истечения этого срока. Или, в крайнем случае, никак не позже него. Ответить точно и определенно. А потом мы решим вопрос в рабочем порядке.

Алексей Емельянович тайком перевел дух — у него есть целый месяц, и пока он не кончится, даже нарком, опасаясь вождя, ничего не сделает ни с командующим, ни с ним, Ермаковым.

Ворошилов поднял свое розовое лицо и улыбнулся: гроза миновала, товарищ Сталин неожиданно принял решение, которого трудно было ожидать.

Каганович вертел пуговицу на своем пиджаке, как будто намеревался вырвать ее вместе с мясом. Берия снова подровнял листки и сложил их в папку. Молотов надел пенсне и с интересом взглянул на все так же стоявшего у торца стола по стойке «смирно» генерала…

Дождевые капли, как слезы, скользили по оконным стеклам, забранным в частые переплеты, оставляя за собой мутноватые, сырые дорожки, которые тут же зализывали другие капли, погоняемые дико свистящей плетью невесть откуда прилетевшего холодного северного ветра. Еще вчера было так тепло, нежно зеленел молодой листвой парк, купавшийся в лучах долгожданного яркого солнца, синело небо, маня своей бездонностью, щебетали птицы, славя весну и приманивая своим пением пернатых подруг, обещая им уютное гнездо в ветвях и хорошее потомство.

А сегодня словно опять вернулась осень — промозглая, ветреная, укравшая небесную голубизну и задернувшая горизонт серой кисеей обложного дождя. Хорошо, что есть камин и в нем весело пылают поленья, давая ровный жар, наполняя комнату ни с чем не сравнимым ароматом настоящего огня, — живого, играющего, то поднимающего свои языки к закопченному своду камина, то опадающего и прячущегося в углях. Паровое отопление никогда не даст такого ощущения уюта и тепла, как живой огонь в камине, а люди, к сожалению, уже начинают забывать прелесть потрескивания сухих дров и отвыкают мечтать, глядя на языки пламени. Может быть, поэтому век электричества столь беден учеными-энциклопедистами и гениальными художниками?

Зябко передернув плечами, Бергер перевел взгляд с мокнувших под дождем деревьев парка на темные фигурки саперов, лениво орудовавших лопатами. На блестевшие штыки лопат налипала сырая земля, и солдаты натужно напрягали спины, выбрасывая ее из траншеи.

— Вы упорны, Конрад, — не оборачиваясь, бросил обер-фюрер.

— Я ваш ученик, — откликнулся фон Бютцов, сидевший у стола с чашкой кофе.

Бледная улыбка тронула губы Бергера — мальчишка льстит, придерживаясь старой восточной поговорки: лесть никогда не бывает грубой. Наверное, хитрые восточные люди в чем-то правы, поскольку именно они довели лесть до утонченного искусства и они же низвели ее до совершенно непотребного низменного уровня, перестав заботиться о малейшем камуфляже, действуя прямо в лоб, пуская лесть в ход как таран. Однако лесть всегда признак заискивания, свидетельствующий о том, что в тебе весьма нуждаются.

— Мне хотелось бы увидеть, какой клад они выроют, — с легким сарказмом заметил обер-фюрер.

Конрад промолчал, и Бергер подумал, что некоторые вещи, из числа обнаруженных в замке, вполне могли осесть в родовом имении Бютцовых. Стоит проверить эту информацию — потихонечку, ненавязчиво, но и не затягивая: в случае удачи появится еще один крючок, на который можно подцепить своего родственника и ученика, если тот начнет вдруг артачиться, — казна рейха, рейхсмаршал Геринг и прочие бонзы, прозванные «золотыми фазанами», сами любят собирать роскошные коллекции и за присвоение найденного не помилуют. Вот и пугало для строптивца!

— Мы доверили слишком важную информацию воле случая, — поставив чашку на край стола, тихо сказал Конрад. — Возможно, вы немного поторопились, изменив план операции в ту жуткую ночь?

Бергер, не отвечая, продолжал глядеть за окно на поникшие деревья. Уставясь в его равнодушную спину, Бютцов продолжил:

— Где бежавший смертник? Он мог утонуть в болотах, мог добраться до какой-нибудь неизвестной нам лесной банды и остаться с ними, мог поймать шальную пулю и унести в небытие тайну.

Обер-фюрер отошел от высокого окна и, взяв кочергу, поворошил ею угли в камине. Конрад волнуется, часто заводит подобные разговоры — душа не на месте, мозг лихорадочно ищет выхода из создавшейся ситуации и жаждет успокоения. Нельзя давать перегореть волнениям, надо поддержать его, одновременно показав свое превосходство.

— Даже неудачи стоит научиться превращать в победы, — назидательно произнес Бергер. — Но я не буду вас мучить. Ночью звонил группенфюрер Этнер.

Увидев, как Бютцов подался вперед, ожидая продолжения, обер-фюрер внутренне усмехнулся: не терпится, знает, что после окончания операции начнется работа по его переводу на Запад. Он уже сроднился с этой мыслью, предвкушает все возможные блага.

— Есть проверенные сведения о переходе Грачевым линии фронта, — опуская горячую кочергу в кольцо подставки около камина, сообщил Бергер. — Наша разведка располагает данными о прибытии в штаб Рокоссовского — командующего фронтам русских — новых офицеров НКВД. Они знают, они начали действовать, и тайна больше не принадлежит нам. И все же мне жаль русского генерала. Как его там, Константин Ксавериевич? Талантливый человек, весьма талантливый. Сталин сомнет его, как ненужную бумажку, и зажжет, чтобы в очередной раз раскурить свою знаменитую трубку, а потом бросит за ненадобностью. Пройдет много лет, пока там во всем разберутся… Кстати, генерал Рокоссовский действительно поляк?

— Да, — Бютцов задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла, переваривая услышанное. Есть о чем подумать, черт побери! Учитель опять, похоже, ловко вывернулся, словно ему помогает сам дьявол, которому он запродал душу. — Как только Сталин ему доверял армии, — садясь напротив Конрада, усмехнулся Бергер. — С его-то подозрительностью ко всему польскому?

— Генерал выдвинулся во времена интернационализма, — пояснил Бютцов. — Дзержинский тоже был поляк, из имения Дзержинова, расположенного примерно в полутора сотнях километров от Минска. Бывший глава русской контрразведки Артузов — сын швейцарского сыродела. А наш генерал — сын польского железнодорожника. Его заставили сменить отчество и назваться Константином Константиновичем, якобы для того, чтобы проще стало обращаться подчиненным. А талант? Наверное… И все же, перед войной его арестовали. Тем сильнее будет теперь недоверие к нему Сталина и его ближайшего окружения. Но почему вам жаль русского генерала?

Бергер налил себе кофе, поднес чашку к губам и сделал маленький глоток, смакуя ароматный напиток. Добавил сахара, снова попробовал и, удовлетворенно кивнув, ответил:

— Я приближаюсь к старости, дорогой Конрад. В этом возрасте остается только два самых сильных врага: крепкое вино и молодые женщины. Вот так! Выдвигаясь в момент национальной терпимости у Сталина, наш подопечный генерал вряд ли думал о том, что дозволенное и даже поощряемое сегодня завтра может стать преступлением. Где сейчас Артузов, где руководитель венгерской революции Бела Кун, где Уборевич, Тухачевский, Якир, Путна? Где другие? Они тоже были талантливы, и мне просто по-человечески их жаль, как поверженного противника. Все они расстреляны. Видимо, подобная судьба ждет и нашего генерала, и, вполне возможно, не только его одного. Сами русские для меня давно стали просто противником, я не испытываю к ним ненависти, я ненавижу их идеи! И если эти идеи исповедует кто угодно, будь он даже малайцем или папуасом, он тоже неминуемо станет моим противником, которого надо безжалостно уничтожить. Речь идет о судьбах цивилизации, а на земле нет места коммунизму и национал-социализму вместе. Должно остаться что-то одно и безраздельно править миром. Если мы проиграем сейчас, то надо начать снова.

Он замолчал, прихлебывая кофе. «Идеи помогают, — размышлял Бергер, — но всходить за них на костер, как Джордано Бруно, просто глупо. Лучше, как Галилей — отказаться и снова за свое, придав лицу благообразнопостное выражение раскаявшегося грешника, глубоко внутрь запрятавшего свои убеждения. Стоит ли сейчас говорить об этом? Зачем? Конрад и сам многое понимает, слава господу, не первый день в службе безопасности и не надо ему слюнявых сказочек. Тем более, здесь нет чужих ушей, для которых стоит притворно сокрушаться о потере ценного агента среди красных генералов. Бютцов сам разрабатывал операцию «Севильский цирюльник», взяв за основу уже испытанный ранее ход и знаменитую арию Дона Базилио о клевете. Как там — «ветерочком, чуть порхая»? В данном случае, посеяли не ветерочек…»

— Готовьте бумаги, — рассматривая, как гадалка, оставшуюся на дне чашки кофейную гущу, приказал Бергер. — Подробный доклад о завершении первой фазы операции. В момент усиленной подготовки к битве под Курском и Орлом служба безопасности рейха внесла свой вклад в грядущую победу. Примерно так. И будем готовиться ко второй фазе. Полагаю, ответный ход не заставит себя ждать.

— Мы готовы, — поняв его, засмеялся Конрад. — Что еще сообщил группенфюрер? Есть новости?

С сожалением отставив чашку, — заманчиво было бы узнать будущее, гадая на кофейной гуще, но не дано, — обер-фюрер желчно усмехнулся:

— Новости? Болтал без умолку. У него было хорошее настроение, а может, просто сбивал с толку болванов, подслушивающих на линии.

Конрад насмешливо присвистнул.

— Зря свистите, — брезгливо оттопырил губу Бергер. — Я хотел улететь на несколько дней в Сопот, немного отдохнуть, но он отказал. Поэтому готовьте бумаги для Берлина, Конрад. Все неспроста.

В Сопоте Бютцов бывал: в тридцать девятом там располагался в «Гранд-отеле» полевой штаб фюрера, а потом Геринг устроил в этом здании офицерское казино для летчиков. Зачем Бергер хотел отправиться именно в Сопот? Не для того ли, чтобы встретиться с человеком, служащим ему почтовым ящиком, неким живым конвертом для вложения писем, должных попасть за границы рейха в нейтральные страны, и продолжить оттуда путь за океан? Спрашивать бесполезно — старый лис все одно ничего не скажет, а только насторожится. К чему его настораживать — связь с другим берегом океана интересна им обоим, и не стоит проявлять ненужней торопливости и презираемого обер-фюрером любопытства.

Еще кофе? — предложил Бютцов, думая, ка «скорее закончить здесь все дела и получить перевод куда-нибудь во Францию или даже в Италию, пусть там и назревают неприятные события. Дрова в камине почти прогорели, дождь зарядил с новой силой, кончается завтрак, и впереди день, полный хлопот.

— Не надо, — отодвинул чашку Бергер. На пальце тускло блеснуло подаренное рейхсфюрером Гиммлером платиновое кольцо с мертвой головой. — Готовьте бумаги и потом принесете их мне. Наш перебежчик на той стороне, и он не молчит. Бедный генерал…

— Я полагаю, надо подготовить «Фройлян»? — вставая, поинтересовался Конрад.

— Она разве еще не готова?

— Я имею в виду к началу действий… — чуть склонив голову, уточнил штурмбанфюрер.

— Да, пожалуй, — пригладив ладонью волосы, согласился обер-фюрер. — Вызовите ко мне начальника СС и полиции. Надо обговорить некоторые детали легализации «Фройлян», и займитесь бумагами. Остальные люди на местах?

— Да, патрон, — безошибочно почувствовав, как его учитель повеселел, шутливо поклонился Бютцов.

— Ладно, — слегка потрепал его по плечу обер-фюрер, — не сердись на старика, бывает и поворчу. Иди работай, у нас много дел, а жизнь коротка, мой мальчик.

Выходя, Конрад подумал, что раньше он не замечал за учителем склонности к признанию себя стариком, — у него дети чуть ли не младенческого возраста и самому ему едва за пятьдесят. Очередная превентивная акция — представить себя в глазах окружающих стареющим и немощным человеком? Зачем? Он ничего не делает зря. Хочет заранее списать на старческое слабоумие возможные провалы? Никто не поверит. Задумал вырваться со службы под предлогом пошатнувшегося здоровья? Чушь, он никогда не захочет расстаться с мундиром, дающим ему и власть, и гигантские возможности. Зачем тогда?

И, уже взявшись за ручку двери кабинета обер-фюрера, Бютцов вдруг понял: попытки поехать в Сопот, жалобы на здоровье, ночные разговоры с Этнером — все для того, чтобы получить отпуск для лечения, возможно с выездом в нейтральную страну. Старик не чудит — он методично делает свое дело. Вернее, их общее дело переориентации на Запад… Обер-фюрер тонкий, расчетливый игрок, и он продолжает играть даже здесь, перед своим учеником, желая перестраховаться. Что же, придется пойти навстречу и подыграть.

Антон проснулся, когда было еще совсем темно. Висела яркая луна за окном, и ее свет ложился на пол комнаты, на жалкую мебель, на постель, окрашивая их в призрачные, голубовато-зеленые тона, словно заставляя слабо фосфоресцировать белизну наволочки, край простыни, скатерть на узком столе в углу и угольно черня спинки стульев с небрежно повешенной на них одеждой.

По улицам гулял ветер, раскачивая ветви все еще скованных стужей деревьев, — весна сильно задерживается в этих краях и не скоро запахнет клейкими тополиными почками, наконец дождавшимися тепла. Снег съежился, слежался, покрылся коркой скользкой, шершавой наледи, но не сходит, упрямо не уступает солнцу, а терпеливо ожидает, пока наступит ночь, принеся с собой живительную для него темноту и ветер, пригоняющий тяжелые тучи, полные мелких резных снежинок. А в Москве, наверное, давно сухие тротуары и люди сняли надоевшие за зиму пальто.

Резкий порыв ветра ударил по стеклам, качнулись ветки, перечеркнув своими тенями свет луны. Слабо треснув, сломался тонкий сучок и повис, удержавшись на ленточке коры; покачался, словно прощаясь с улетевшим ветром, потом затих, оставив свою тень на молочно-белом плече уткнувшей нос в подушку Антонины.

Скосив глаза, Волков поглядел на нее, боясь разбудить, пристальным взглядом, — бывает, человек просыпается, почувствовав, как на него смотрят. Разметались пышные волосы, по-детски полуоткрыты пухлые губы и видно ровную полоску зубов, вздрагивают чуткие ресницы — что ей снится в эту ночь, когда она уже под утро, утомленная неизведанной ранее близостью с мужчиной, забылась во сне, доверчиво обняв его своей тонкой рукой?

Как все получилось, теперь даже трудно понять. Квартирная хозяйка отсутствовала, они пили чай на кухне, разговаривали, чувствуя, что произносимые ими олова ничего не значат, что между ними идет другой, совершенно немой разговор и он связывает их, как тугая, незримая нить, и каждый, с легким замиранием сердца, легонько трогает ее, ожидая ответного прикосновения — робкого, ласкового, наполняющего душу теплом и радостью. И все забыто, похоронено незнамо где — жизненный опыт, бушующая на земле война, пожинающая свою кровавую жатву, требующая все больше и больше крови: молодой, старой, юной, крови гениев и дураков, одинаково ставших пушечным мясом. Нет больше разницы в возрасте, нет Кривошеина и лежащего в госпитале с простреленной грудью немецкого агента, нет торопливого стука морзянок в эфире, нет бомбежек, днем и ночью горящего в печах заводов огня, плавящего броневую сталь, — есть только незримая нить, связавшая двоих. Смерти просто, она приходит на готовое, на; уже созданное жизнью и без труда находит свою страшную работу, являясь самым жутким паразитом и нахлебником всего сущего — живого и неживого, потому что, неживое в природе тоже умирает. Рушатся и выветриваются горы, высыхают реки, сдвигаются материки, уходят под пески и на дно морей построенные человеком города, а жизнь, готовясь продлить род человеческий, пробирается с трудом, ощупью находя дорогу к сердцам двоих.

Не совладав с собой, Тоня заплакала и рассказала, что Первухин все же настоял на ее увольнении. С трудом, великим трудом ей удалось временно устроиться в госпиталь санитаркой, — все так равнодушны в этом, забитом эвакуированными городе к чужой судьбе, а деньги сейчас ничего не стоят, поскольку на них нельзя купить хлеба, обуться, одеться, получить кров над головой.

Антон начал ее утешать, гладил, как ребенка, по голове, говорил какие-то путаные слова, ощущая, как через ладонь, касавшуюся ее волос, его словно бьет током, пронизывает все тело. Пальцы мелко вздрагивали, ноздри чутко ловили ее запах, — ни с чем не сравнимый запах молодого, чистого девичьего тела, вымытых с травами волос, источавших аромат придорожного донника. Взяв в ладони ее лицо — заплаканное, с припухшими глазами, — он начал целовать его, ловя скатывавшиеся с ресниц слезинки, осторожно слизывая их, прижимался губами к ее пылающим щекам, маленьким ушам, высокому прохладному лбу. Поцеловав ее в губы, отстраненно отметил, что она совсем не умеет целоваться, и тут же жаркая волна обдала его, затуманив мозг, — не в силах более противиться охватившему его чувству, он подхватил Тоню на руки, удивившись, какая она легкая, словно перышко, и понес в комнату…

Что ты наделал, — мягко, без укора, прошептала она. — Как я теперь буду здесь одна? Ведь ты уедешь?

— Вернусь, — погладив ее по вздрагивающему плечу и наслаждаясь ее шелковистой кожей, уверенно пообещал он.

В тот момент Волкову казалось все простым и осуществимым. Какое значение имеют теперь подозрительный Первухин, увольнение с оборонного завода, когда рядом она — только его, долгожданная, родная.

— Обещаешь, как речка берегу, — улыбнулась Тоня в темноте, — и сам знаешь, что не будет этого никогда. Уплывешь, как вода к морю… Но я не жалею, ты не думай, я сама так решила, просто ты опередил меня…

Сейчас, глядя на нее, Антон вдруг подумал, что все будет как раз весьма непросто, — это только у Александра Блока впереди революционного отряда шагал всепрощающий Иисус Христос, как символ терпимости, грядущего всеобщего братства и избавления страждущих, а потом родилась тупая, страшная в своем идиотизме, жестоком и всепоглощающем, превращающем человека в бессловесный скотский винтик, дикая ненависть и непримиримость к своим. Христа больше уже не видно — впереди неутомимо шагают многоликие Первухины, сжав в потной ладони рукояти вороненых ТТ и сторожко оглядываясь на узкие взблески жал штыков за своими спинами.

Остается уповать на помощь Ермакова — он не откажет в защите сироте, бедной полудевочке-полуребенку, ставшей в эту ночь женщиной и, надо полагать, женой Волкова — пусть не венчаной, не расписанной, но готовой делить с ним все, что выпадет на его долю. Он чувствовал — Тоня никогда не предаст, ни при каких обстоятельствах. Не может его обмануть знание жизни и людей, а если и она обманет, то кому же тогда остается верить?

Осторожно сняв со своей груди ее невесомую руку, он потянулся к гимнастерке. Ощупью нашел в кармане папиросы, закурил. При свете спички увидел ее светленький полотняный бюстгальтер — чистенький, аккуратно заштопанный белыми ниточками, и это больно резануло по сердцу острой жалостью: как, действительно, она тут будет бедовать без него?

Попытаться отправить ее к матери? Мама поймет и не осудит, простит их обоих и примет Тоню в семью.

Вместе им будет легче. Но как отправить? Нужны документы, разрешение, выправленные по всем правилам сурового военного времени бумаги. А кто она ему сейчас для любого канцеляриста?

Мама поймет, она всегда все понимала, как и бабушка Марта. Именно ей Антон обязан прекрасным знанием немецкого и французского, к которым потом прибавились польский и английский. Деда Антона по линии матери за буйный характер сослали в Сибирь, оттуда он бежал, добрался до Китая, а потом нанявшись на английский торговый пароход, приплыл в Европу. Дед был мужчиной сильным и рисковым, искал, где лучше, и занесло его в Эльзас, на шахты. Там он и познакомился со своей будущей женой — Мартой, дочерью немецкого шахтера и француженки. Свадьбы у них тоже не было — отец Марты не хотел отдавать дочь русскому голодранцу, живущему, как перекати поле, и тогда дед украл невесту и уехал. Вернулись в Россию, родилась дочь, выросла, познакомилась с бравым военным фельдшером Иваном Волковым и вышла за него замуж. В шестнадцатом году Иван вернулся с фронта и обнял тещу, жену и сына единственной рукой — вторую оставил за царя и отечество. Было тогда Антону двенадцать лет.

О смерти отца он узнал перед войной, в Париже. На бульварах медленно падали листья со знаменитых старых каштанов, пожелтевших от жары и засухи августа тридцать девятого; звонко кричали мальчишки, разносившие свежие газеты, во весь голос сообщая прохожим о неудачных переговорах в Москве и заключении договора между Германией и большевиками; пронзительно синело небо над Эйфелевой башней; равнодушно-медленно текла в каменных берегах Сена. Надо было работать и жить дальше, а его отец, как оказалось, уже полгода назад засыпан желтой глинистой землей на старом московском кладбище, и сын узнал об этом только шесть месяцев спустя, в далеком и чужом городе.

В тот день Волков пошел в дешевый кабак, где собирались шоферы парижских такси и проститутки, мелкие шулеры и конторщики, уставшие за день зеленщики и дорожные рабочие. Заказал большую бутыль терпкого красного вина и пил его стакан за стаканом — не хмелея и не слыша разговоров вокруг, не замечая висящего пластами синего дыма сигарет и не обращая внимания на мелодии, исполняемые слепым аккордеонистом-инвалидом.

Перед глазами проплывали картины детства — не то, чтобы как в кинематографе, а какими-то отрывками, неожиданно вырванными и поданными памятью без всякой связи одного с другим. То виделась бабушка Марта — старенькая, в круглых очках, втолковывающая ему правила немецкой грамматики и нараспев читавшая французские стихи, то появлялся перед мысленным взором отец, ласково щурившийся сквозь дым своей неизменной папиросы, то мать, помогавшая мужу заправить в карман дешевого темного пиджака пустой рукав, то тетка, хлопотавшая на кухне. Все они страстно желали видеть Антона врачом, но судьба распорядилась иначе.

Незаметно подошла и устроилась за его столом молоденькая проститутка из второго поколения эмигрантов, с красивым кукольным лицом, изуродованным неумело наложенной косметикой. Молча подставила свой стакан, и он, также молча, наполнил его. Выпив, она взяла его ладонь и провела ею по своей нежной щеке.

— Не надо, — отнимая руку, попросил Антон. — Ничего не надо. Хочешь выпить, пей и молчи.

— О, свои! — покачиваясь, подошел усатый шофер, пьяно раскланялся. — Ротмистр Ганцов. Где изволили служить? Или, по молодости лет, не успели?

— Донской кадетский корпус в Югославии, — нехотя процедил Антон.

— За кавалерию! За русскую кавалерию! — приказав гарсону подать еще одну бутылку, громко провозгласил ротмистр. Потом едва удалось отделаться от этой парочки, пытавшейся вместе сколотить состояние на обирании подвыпивших клиентов.

С тяжелой толовой шагал Волков по темным улицам, сам не зная куда он бредет. Мрачными громадами поднимались темные дома предместья, подозрительно косились на него ажаны в коротких накидках, провожали пустыми, давно потухшими взглядами ночевавшие под мостами клошары — последняя ступень лестницы в иерархия парижских нищих и бродяг. Хотелось плакать, но не было слез.

Позже он оставил Париж, чтобы по приказу Центра отправиться в оккупированную Польшу для установления связи с полковником Марчевским. Но до того произошло еще множество событий, а уезжая, он не знал, что его ждет впереди.

А что ждет сейчас — нежданная находка, как говаривала мать, «нечаянная радость» обретения близкой, родной души и тут же потеря ее? Где он потом станет искать Тоню?

Потушив папиросу, он прислушался — хлопнула входная дверь, прошаркали шаги, завозилась за тонкой перегородкой вернувшаяся хозяйка. Только бы она не постучалась к нему или сюда. Конечно, они все взрослые люди, отвечающие за свои поступки, но будет как-то очень неудобно, если она обнаружит его здесь.

На счастье, хозяйка повозилась и улеглась спать — было слышно, как скрипнули под тяжестью ее тела пружины матраса. Повертевшись немного с боку, на бок, она притихла.

За окнами начало сереть, спряталась луна, резче обозначились на фоне посветлевшего неба очертания голых деревьев, исчез призрачно-колдовской свет, уступая место блеклому рассвету. Наступает новый день, и он встретит его уже не так, как вчерашний, — теперь на нем ответственность и за судьбу ставшей ему близкой маленькой женщины, тихо спящей рядом. Чего уж, если так случилось, лицемерить перед самим собой — ведь он желал этого.

Почувствовав, что Тоня проснулась, он повернул голову и встретился с ней глазами. Она улыбнулась.

— Тихо, — приложил ей палец к теплым губам Антон. — Хозяйка вернулась, а мне надо собираться.

— Ты правда уедешь? — свистящим шепотом спросила она.

— Правда, — вздохнул Волков и тут же поспешил ее успокоить, — только не знаю когда.

На улице профырчала мотором машина, хлопнула дверца. Быстро вскочив, Антон схватил свои вещи в охапку и, торопливо поцеловав Тоню, на цыпочках выскочил в коридор, метнувшись к дверям своей комнаты. Оглянувшись, увидел: стоя на пороге, смотрит на него квартирная хозяйка.

— Доброе утро, — жалко улыбнулся он ей и шмыгнул за дверь, чувствуя, как сверлит его спину чужой взгляд, иронично насмешливый и презрительный одновременно.

«Ну и черт с ней, — подумал Волков, натягивая сапоги, — сегодня же пойдем в загс и распишемся. Плевать на все! Не отдадут же меня под суд?»

В дверь постучали. Открыв ее, он увидел одного из сотрудников отдела Кривошеина.

— Раненый пришел в себя, — зябко потирая руки, вместо приветствия сообщил тот. — Сергей Иваныч уже там.

— Едем, — затягивая пояс, засуетился Антон.

— Да нет, — усмехнулся гость, — нам на аэродром. Ночью из Москвы пришло распоряжение вам срочно вернуться. За подписью заместителя наркома. Так что собирайтесь.

— Счас, — бросил Волков и, не обращая внимания на стоявшую в прихожей квартирную хозяйку, рванул за ручку дверь комнаты Тони. Она была заперта.

На Лубянке Семену каждую ночь снились жуткие сны — то он видел себя перебирающимся по тонкому, подточенному водой льду, сжимая в руках выломанную на берегу слегу; то наваливалась душная темнота подпола в деревне и явственно чудился запах гнилой картошки и соленых огурцов-желтяков, которыми впору заряжать пушки для стрельбы по немецким танкам; то вдруг выплывало из тумана и приближалось к нему лицо сумасшедшей, грязной, расхристанной бабы, встреченной в одной из сожженных деревень, когда он добирался к линии фронта. Женщина тянула к Семену скрюченные пальцы, намереваясь схватить, и, нехорошо улыбаясь голубым, запавшим ртом, требовала: «Люби меня, люби!».

А то раз привязалась во сне мелодия танго «Люблю» в исполнении Георгия Виноградова — эту пластинку часто крутили на заставе до войны: «Вам возвращаю ваш портрет, я о любви вас не молю, в моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю». Она, эта мелодия, звучала в ушах, как отзвук давно и безвозвратно прошедшего времени. Кажется, в его сне, словно на бумажной разноцветной наклейке пластинки, танцевали пары — топтались, сосредоточенно глядя под ноги, и, не удержавшись на черном вертящемся диске, с душераздирающим криком соскальзывали с его края в багрово отсвечивающую пустоту, но тут же на диске появлялись новые пары, чтобы, спустя некоторое время, тоже соскользнуть в багровый туман, а вслед им хищно сверкал штырек, на который насажена пластинка…

По ночам, просыпаясь от собственного вскрика, Семен обычно долго лежал, прислушиваясь к тишине одиночной камеры, — ни стука капель из крана, ни шагов по коридорам, ни звуков проехавших по улице машин — единственное узкое зарешеченное окно выходило во внутренний, глухой двор-колодец.

Страшно и ужасно, сбежав из немецкой камеры смертников, с превеликими трудами добравшись до линии фронта и перейдя ее, в конце концов оказаться в одиночной камере у своих. И тут же возникла другая мысль — да, страшно и ужасно, но противоестественно это или закономерно? Он сам поверил бы безоглядно человеку, пришедшему оттуда, да еще рассказывающему такие вещи, от которых у слабонервных могут встать дыбом волосы.

Отчего-то вспомнилась услышанная по дороге от солдат конвоя поговорка: немец считает, что победит раса, американец думает, что всех побьет касса, а мы кричим — победит масса!

Изменилась армия с сорок первого, ох как изменилась. Погоны на солдатах и офицерах — непривычные, чем-то напоминающие виденные ранее фильмы про гражданскую, где все беляки были в таких же погонах; оружие другое, бойцы более уверены в себе, на дорогах колонны войск и техники, немец уже не шарашит, как хочет, с воздуха, но предпочитает отвалить при появлении наших истребителей и штурмовиков. Все это наполняло его гордостью, и еще сильнее становилась тревога за себя, за будущее — что с ним станут делать, поверят ли?

Первый раз Семена допросили в землянке командира роты, потом под конвоем повели в тыл — сначала по запутанной системе ходов сообщения, с тихо осыпающейся со стенок траншей землей и рассыпанными под ногами стреляными гильзами, потом какими-то балочками и овражками, пока не выбрались к чахлому лесочку» где располагался штаб полка. На перебежчика пришел поглядеть сутуловатый, немолодой офицер с одной большой звездочкой на широких, с двумя просветами, погонах, — как выяснилось, майор Сергеев, командир стрелкового полка, в полосе обороны которого Слобода перешел фронт. Допрашивал особист с неприятным тонким голосом, любивший к (месту и не к месту добавлять приговорку «ядрена-корень». На его застиранной гимнастерке топорщились еще темно-зеленые, не успевшие полинять под солнцем и дождями, защитные погоны с четырьмя маленькими звездочками.

Майор Сергеев присел в сторонке и, неожиданно вступив в разговор, начал дотошно расспрашивать о системе обороны противника, что видел и слышал Слобода, пробираясь к переднему краю немцев, а недовольно примолкший особист напряженно тянул в себя ноздрями, чутко принюхиваясь к запахам давно не мытого тела перебежчика и его грязной, засаленной одежды. Много позже Семен узнал, что капитан старался уловить — пахнет от пришельца с той стороны пиретрумом или нет? Все немецкие землянки и занимаемые ихними частями помещения буквально пропитаны запахом этого дезинфицирующего средства, и потому человек, побывавший у немцев, впитывал запах, принося его с собой. На счастье Семена, подозрительные принюхивания капитана с тонким голосом ничего тому не дали.

Пограничник требовал встречи с представителями военной контрразведки фронта, не ниже, и его повезли сначала в дивизию, потом дальше в тыл, в какой-то заштатный городишко с криво торчащей на главной площади старой пожарной каланчой из красного кирпича, покосившимися домишками и разбитыми гусеницами танков мостовыми.

В штабе фронта допрашивали уже сразу несколько человек, потом сводили под конвоем в баню, переодели в поношенное, но чистое солдатское исподнее белье и застиранную форму без погон и знаков различия, «а после отправили на аэродром и доставили в Москву.

Прямо у трапа ждал крытый фургон, прозванный «воронком». Семена грубо запихали в его обитое железом темное чрево, хлопнула с лязгом тяжелая дверь с маленьким решетчатым оконцем, уселись охранники и натужно заревел мотор. О том, что он в Москве, Слобода узнал уже на следующих допросах, которые вел лысоватый, выглядевший совсем по-домашнему подполковник, назвавшийся Николаем Демьяновичем.

Как-либо обращаться к допрашиваемому он старательно избегал, обходясь местоимением «вы», но угощал чаем, распорядился выдавать папиросы и спички, разрешил расспросить его о действительном положении на фронтах.

Несколько раз вместе с Николаем Демьяновичем приходил на допросы одетый в мешковато сидевший на нем штатский костюм немолодой плотный человек среднего роста. Садился в стороне, внимательно слушал, листая исписанные аккуратным почерком подполковника листы протоколов, ерошил толстой, короткопалой ладонью свои поседевшие волосы, изредка задавал уточняющие вопросы и недоверчиво щурился, выслушивая ответы.

По тому, как вел себя в его присутствии подполковник, Слобода понимал — пожаловало высокое начальство, не ниже генерала, а может быть и выше.

Свою историю Семен рассказывал бесконечное число раз, припоминая все новые и новые подробности, до которых Николай Демьянович оказался большим охотником. Он вообще был нудно въедливым, педантичным, крайне внимательным, казалось, совершенно не, знал усталости и в конце допроса, зачастую продолжавшегося по нескольку часов кряду, выглядел абсолютно свежим.

— Ну, ладно, — сочувственно поглядывая на утомленного Слободу, обычно говорил он, собирая бумаги, — прервемся пока. Отдохните немного, поешьте, а потом продолжим.

И продолжали, невзирая на время суток. Подполковник требовал деталей, уточнял даты, названия населенных пунктов, через которые лежал путь Семена к фронту, приметы людей, встречавшихся на пути, предоставлявших ночлег, укрытие, оказывавших помощь беглецу.

Особо дотошно он расспрашивал о пребывании в тюрьме, о повешенном немцами переводчике Сушкове, о лохматом сокамернике Ефиме и других. Интересовался следователем СД, допрашивавшим Слободу в Немеже, лагерями, партизанскими отрядами, боями с карателями, побегами, именами предателей и полицаев, обстоятельствами побега со станции и встречи с хозяином явки партизан Андреем, произошедшей в деревне.

От долгих ежедневных разговоров у Слободы опухло горло и до хрипоты осел голос, а подполковник все не унимался, задавая новые и новые вопросы, — во что был одет Сушков, как говорил, на какую ногу хромал, когда точно его повесили, кто при этом присутствовал из немцев, какие особые приметы имел Ефим, где располагалась камера смертников, просил нарисовать план тюрьмы и маршрут, по которому водили на допросы по галереям в другое крыло здания, кто принимал лейтенанта на явке, указанной Андреем, и кому перепоручили помогать беглому узнику в дальнейшем, как шел, чем питался, сколько километров проходил в день…

Вопросы сыпались из него один за другим, — не человек, а машина по выдаче вопросов. Но при всем том подполковник не был вредным — всегда в ровном расположении духа, чисто выбритый, не повышающий голоса, вежливый, не пытающийся запугать или напустить на себя важность некоего всезнайки, видящего на аршин сквозь землю, — он даже нравился Семену, и, вернувшись после допроса в камеру, Слобода часто пытался успокоить себя тем, что Николай Демьянович обязательно во всем разберется, изменника разоблачат и ему, Семену Слободе, дадут возможность искупить позор плена, пусть даже невольного, снова взяв в руки оружие. Пускай рядовым, «но на фронт, одна мечта — вырваться наконец из страшного круга, в который загнала война, разорвать тиски судьбы, вернуться в привычное, почувствовать себя нормальным, полноправным человеком. Неужели этому никогда не суждено сбыться?

В те редкие ночи, когда его не вызывали на допросы, Семен мучился кошмарами или подолгу не спал, уставившись невидящими глазами в потолок и размышляя о том, как дальше сложится судьба. Спросить об этом подполковника? Ответит ли он, а если ответит, то что услышит бывший лейтенант Слобода?

Иногда казалось — лучше ни о чем не думать, не спрашивать, пусть будет как будет: жить подобно щепке, несомой водоворотом в неизведанную глубину жизненных вод. Однако человек не щепка, особенно после того, как пройдет огонь и ад, испытает ужас и позор плена, фашистских лагерей, совершит несколько побегов и сумеет все же добраться сквозь все препятствия до своих, донеся им страшную весть о предательстве, об измене. Разве может такой человек смириться? Но как же тяжко оказаться вновь в камере!

«А на что еще ты рассчитывал, — останавливал он себя, прикуривая очередную папиросу и стараясь не обращать внимания на горечь табака, скопившуюся во рту. — На что? На поцелуи, цветы, почетные караулы и гром оркестров, славящих героя? На лучезарные улыбки и предупредительность, усиленный паек и награждение орденами? «Классовая борьба по мере приближения к победе социализма обостряется». Не сильнейшее ли проявление ее обострения война, на которой ты волей судеб оказался по другую сторону линии фронта?»

В один из дней — Семен уже запутался во времени и плохо различал: утроим или вечером его вызывают на допрос — рядом с подполковником оказался довольно молодой человек, не старше сорока, с тяжеловатым подбородком и выступающими надбровными дугами. Под темными бровями поблескивали светлые, зеленоватые глаза, глядевшие на Слободу с нескрываемым жадным интересом. На незнакомце была шерстяная гимнастерка с майорскими погонами.

— Присаживайтесь, — как старому знакомому кивнул Николай Демьянович, — товарищу надо с вами побеседовать.

Семен сел, привычно опустив руки между колен и ожидая вопросов. Майор начал методично расспрашивать о положении в оккупации, проверках на дорогах, партизанских отрядах, в которых воевал Слобода, о Немеже и тюрьме СД. Измученный бессонницей и кошмарами, неясностью своей судьбы и томительными, многочасовыми допросами, Слобода отвечал неохотно, раз за разом повторяя то, что уже говорил раньше, но потом как-то разговорился и даже позволил себе немного поспорить с майором, когда речь пошла о тактике действий немцев против партизан. Сколько длился допрос, лейтенант не знал, но вернувшись в камеру и повалившись на тощий матрац, брошенный на нары, почувствовал, как устал.

На следующем допросе его вновь ожидал сюрприз — теперь рядом с подполковником сидел кряжистый мужчина, с добродушно-хитроватым прищуром глаз, одетый в штатский двубортный костюм и рубашку с галстуком. Наметанным глазом Слобода сразу угадал в нем военного: по тому, как тот держал спину, как говорил, по сдержанным жестам. Может быть, ему просто показалось, но военные люди, привычные к оружию и командам, сразу узнают друг друга в любой одежде и пре любых обстоятельствах. Да и кто еще, кроме человека, носящего недавно введенные погоны, мог появиться здесь вместе с Николаем Демьяновичем?

Опять долгие расспросы все о том же, уточнение подробностей, просьба вспомнить еще что-нибудь существенное о Сушкове, хозяине явки на Мостовой, дом три, подробно рассказать о той ночи, когда бомбили станцию и удалось бежать с нее, сколько километров, ну, хотя бы примерно, он проехал на разбитом вагоне до того, как спрыгнул под откос, как шел до жилья, когда ваткнулся на родник, как перебирался через речку, ее Ширина, в каком направлении течет вода, как называлась деревня, где его прятали в подполе, фамилия старосты, как зовут хозяйку и ее детей?

И пошло-поехало — два-три часа дают отдохнуть, поесть, перекурить и снова на допросы. То майор спрашивает, то он уходит и появляется человек в штатском, а то оба вместе начинают выворачивать Семена наизнанку своими вопросами. Дотошно, по нескольку раз уточняя все, вплоть до мельчайших деталей, требуя обязательно вспомнить, нарисовать схемку, попытаться восстановись и воспроизвести интонации разговоров в камере смертников, вновь рассказать, как он узнал, что Сушков работал переводчиком у немцев, повторить номера лагерей, фамилии и приметы сослуживцев по заставе, товарищей по партизанским отрядам. Веером рассыпают по столу фотографии, просят найти знакомых.

Семен перебирал карточки, всматриваясь в незнакомые лица штатских и военных, в лица немцев в черных и армейских мундирах, и не находил знакомых. Ему снова показывали пачки фотографий. Он откладывал в сторону карточки товарищей по училищу, называл их имена, рассказывал откуда они родом, узнал бывшего командира заставы и политрука, недоумевая — зачем, это? Он уже достаточно давно здесь, могли запросить его личное дело и все проверить или разыскать тех, с кем он учился, чтобы провести опознание. Почему они так не поступили? Скрывают, что он у них?

Родителей не найдут — они померли в голод, и Семен остался сиротой. Советская власть воспитала его, выучила, дала возможность окончить училище и стать командиром, — разве пойдет он против нее, против своего народа? Как они не могут понять, что он, стискивая зубы, добирался сюда, чтобы спасти людей, еще не знающих об изменнике?

Когда его вдруг оставили в покое, он не сразу уразумел, в чем дело, и только отоспавшись и немного придя в себя после изматывающих разговоров, понял — они не верят ему! Те двое, майор и штатский, с хитровато-добродушными глазами, прятавшимися в веселых морщинках, пойдут за линию фронта! Поэтому они так выматывали его расспросами и, отпустив в камеру, наверняка продолжали свою нелегкую работу, проверяя и перепроверяя все уже с других сторон, чтобы ни в чем не ошибиться там, оказавшись среди врагов. Вот почему с ним пытались говорить на немецком, давали текст на чужом языке, придирчиво расспрашивали о листовке, которую он сохранил и принес с собой.

Что же, пожалуй, это самое верное предположение. Что они смогут там узнать и что это будет означать потом для него, Семена Слободы, — избавление от все еще тяготеющего над ним подозрения и долгожданную свободу или?..

А если эти двое не вернутся? И что с изменником, нейтрализовали его или нет?

Камера вдруг показалась ему тесным каменным мешком, в котором нечем, совершенно нечем дышать, а стены словно сдавливают, сдвигаются, не оставляя места и скоро сомкнутся совсем, раздавив узника, как букашку. Если есть бог, то пусть он дарует удачу этим двоим смельчакам, готовящимся отправиться прямо в ад ради жизни и чести других людей, ради истины — единственной и страшной, поскольку двух истин не бывает и просто быть не может. Истина только одна!

А он останется ждать их возвращения и решения своей судьбы — раньше даже нечего надеяться на ее решение, пока они не вернутся. Только бы вернулись, только бы им удалось!

Чувствуя, как опять началось в голове то самое нехорошее кружение и поплыла перед глазами темнота, со всполохами разноцветных мельтешащих светляков, как уже было с ним возле лесного источника, когда он увидел свое лицо и не узнал его, Семен испугался. Хотелось закричать, позвать на помощь — здесь свои, они приведут врача, тот посмотрит и скажет, отчего все чаще и чаще темнеет в глазах, отчего нет сна и мучают по ночам кошмары, а лысоватый, угощающий чаем Николай Демьянович иногда кажется совершенно незнакомым человеком и с трудом припоминаешь, как его имя-отчество и зачем они оба здесь? Окажет, отчего, без всякой боли, неожиданно кружится голова и отказывают ноги, а мир вокруг крутится, как на карусели, и не понять — вращается все вокруг или это сам Семен вертится с бешеной скоростью?

Слободе показалось, что он поднялся с нар и пошел к двери камеры, но на самом деле он только сполз на пол и с трудом повернул к окну голову с мокрым от катившихся из глаз слез, лицом. Рот свела судорога, стискивая челюсти, и он не в силах закричать только слабо застонал, мыча нечто нечленораздельное и проваливаясь в темноту…

Глава 2

Генерал долго размышлял, прежде чем решился на сегодняшний разговор, но потом пришел к выводу, что правда всегда лучше самой спасительной лжи, — человек, уходящий на задание, должен знать все и действовать с открытыми глазами. А говорить, так сказать, напутствовать, все равно надо — так не лучше ли решить накопившиеся проблемы разом, не откладывая объяснения в долгий ящик?

Ермаков долго и мрачно курил, поглядывая на сидевшего напротив Волкова, а тот терпеливо ждал, пока генерал сам начнет разговор, и не прерывал молчания.

— Вам придется трудно, — прервал затянувшееся молчание Алексей Емельянович. — Речь идет о слишком серьезных вещах: над командующим фронтом генералом Рокоссовским повисло обвинение в измене. Не хочу скрывать, что руководство склонно видеть в деле элементы нового заговора военных.

Примяв в пепельнице папиросу, генерал встал из-за стола и сел напротив Волкова, положив перед собой папку с бумагами.

— Сроки, Антон Иванович, самые сжатые, и права на ошибку у нас нет. Просто нет, и все. Понимаешь?

— Да, — согласно кивнул тот, — хотелось бы еще раз уточнить некоторые детали с подследственным Слободой.

— Не получится, — недовольно поджал губы Ермаков.

— Почему? — недоуменно посмотрел на него майор. Еще вчера с бывшим лейтенантом проговорили более восьми часов, а сегодня вдруг на его допросы наложено вето? Что произошло?

— Не получится, — повторил генерал. — Плох он, крайне плох. Врачи говорят, организм не выдержал напряжения. Сознание помутилось, пришлось изолировать в психиатрической клинике под чужой фамилией, чтобы соблюсти секретность операции. Впрочем, какой рассудок не помутится от выпавшего ему на долю? Все испытал: первые часы войны, блуждания по лесам, партизанил, плена отпробовал, немецких лагерей, камеры смертников…

— Вот это-то меня и настораживает, — задумчиво протянул Волков. — Как он дошел? Я попытался подробно восстановить весь его путь к фронту, отмечая на карте места ночевок, партизанские маяки, шоссейные и железные дороги, которые он пересекал, водные преграды, прикидывал иные маршруты, скорость движения…

— Не веришь? — прямо спросил Ермаков.

— Не то чтобы не верю и полностью готов доказать с фактами в руках свое неверие, — откликнулся майор, — а вот сомнения есть.

— Выкладывай, — снова закуривая, поторопил генерал. Волков зря не встревожится, не тот характер и не то воспитание: он, в первую очередь, человек дела, приученный к строгой дисциплине.

— Более короткого маршрута к линии фронта разработать нельзя, — глядя в глаза начальника, сообщил Антон.

— Погоди, — ухватившись за его мысль, Алексей Емельянович поразился тому, что майор додумался применить простой и старый, как мир, картографический метод, соединив точки маршрута, по которому шел к фронту бежавший из тюрьмы СД Семен Слобода. И сразу же ушла в сторону умозрительность названий населенных пунктов, рек, дорог и четко прорисовался путь сюда, к своим. Да, но этот путь надо было осмыслить с точки зрения разведчика и контрразведчика, опираясь на то, что сделали до Волкова Козлов и другие, допрашивавшие перебежчика.

— Думаешь, его тащили, как барана на веревке? — недобро прищурился Ермаков.

— Могли и везти, а время от времени выпускать, так сказать, «на вольный выпас», давая возможность появляться в деревнях и на лесных хуторах, ночевать там, расспрашивать о дороге, просить помощи, — пояснил свою версию Волков. — Потом снова везли ближе к фронту, и все повторялось сначала. Они торопились доставить его к нам.

— Тогда он — хорошо подготовленный немецкий агент, — откинулся на спинку стула генерал, — но все мое существо, опыт человека и чекиста восстают против такого предположения. Согласен, что бежать, а потом перейти фронт, отмахав почти полтысячи верст, совсем не просто, однако загвоздка здесь, как мне представляется, в чем-то ином. Ты знаешь, что в Немеже окопались наши старые знакомые — фон Бютцов и прибывший туда из Берлина Бергер, признанный мастер провокаций и дезинформации. Если они решили подсунуть нам липу, то не станут делать это столь грубо. Слобода чист, особенно, если он «конверт» для жуткой политической дезинформации, имеющей дальний прицел и служащей началом сложной, многоходовой операции. Для роли такого «конверта» Бергер и Бютцов подберут человека, которому мы не сможем не поверить. А Слобода просто идеальный вариант — бывший пограничник, партизан, бежал из камеры смертников… Нет, что-то не так в твоих построениях, хотя в них есть весьма рациональное начало. Слушай, а если они, оставаясь в тени, просто помогли ему дойти до фронта? Но как тогда с информацией об измене, с гибелью людей, прикоснувшихся к ней, усиленными розысками беглеца, карательными экспедициями по уничтожению партизан, выжиманию их из этого района? Слобода именно тот человек, за кого себя выдает, вернее, не выдает, а он и есть он. Это проверено и перепроверено десяток раз. Ошибка исключена. Вот тебе и надо вместе с Павлом Романовичем Семеновым проверить всё на месте. Семенов тоже бывший пограничник, служил в тех местах, хорошо подготовлен, работал с тобой по связи с Марчевским, поэтому выбрали тебе в напарники именно его.

Открыв папку, лежавшую перед ним, генерал достал бумаги, перелистал их, бегло просматривая строчки документов.

— Сушков тоже практически вне подозрений. Кстати, тут на тебя телегу прикатили о связи с некоей Антониной Дмитриевной Сушковой, дочерью врага народа. Что скажешь?

— Подписал Первухин? — криво усмехнулся Антон. — Ее отца реабилитировали перед войной.

— Знаю, — вздохнул Ермаков. — Ее родитель и есть тот самый переводчик Дмитрий Степанович Сушков, которого повесили во дворе тюрьмы СД в Немеже. Такие, брат, пироги.

«Тугой узелок, — подумал Волков, чувствуя, как неровными толчками забилось сердце в груди и взмокли ладони. — Круто заворачивается дело. И что я, дурак, не догадался, когда изучал материалы? Хотя мелькала мысль, но отмахнулся от нее, сочтя простым совпадением, а оно вон все как повернулось».

— Она мне жена, — глухо сказал он, глядя в пол.

— Понимаю, — отвел глаза в сторону генерал, — но предлагали снять тебя с задания. Не бабку-селянку на базаре отправляетесь опросить о пропаже гуся или свиньи, а Бергер и Бютцов тебя знают и в этом еще одна причина. Могут возникнуть непредвиденные осложнения.

— Вы же сами упоминали о сжатых сроках, — напомнил Антон. — Кто успеет подготовиться вместо меня?

Ермаков бросил, в папку документы и сердито захлопнул ее, прижав сверху толстой ладонью:

— Я тебя отстоял, но учти, что все не шутки! Знаю, — отмахнулся он от порывавшегося что-то сказать ему Волкова, — знаю, что она не видела отца практически с момента рождения, все знаю. Знаю, как доверял ему Чернов, знаю, на какой риск шел этот немолодой, искалеченный судьбой и людьми человек, оставаясь в оккупации. Знаю и понимаю ее, его и тебя. Боюсь другого — твоей предвзятости! Сознательно говорю тебе все, как попу на исповеди в детстве не говорил. Сейчас в ваших руках честь и жизнь не только командующего фронтом, но и многих других людей, и я хочу, чтобы ты понял всю тяжесть ответственности и не искал легких путей, стараясь обелить свою суженую-ряженую.

— Поэтому со мной и летит Семенов? — обиженно вздернул подбородок Антон.

Генерал опять вернулся на свое место за большим письменным столом с лампой под зеленым абажуром и массивным прибором каслинского литья. Устраиваясь в кресле, глухо ворчал себе под нос нечто неразборчивое о мальчишках и сопляках, потом сказал:

— Видишь, что творится? Один с ума сошел, других повесили, на тебя бумаги катают… Думаешь, мне просто, полагаешь, мои лампасы — панацея? А дело нам надо делать, Антон. Не люди для чекистов созданы, а чекисты для защиты людей. Вот и суди по совести себя и других. Отправляйся пока отдыхать, перед вылетом встретимся еще все вместе, а даст бог вернетесь, решим, как вас повенчать. Все, иди…

Выйдя из кабинета генерала, Антон пошел длинным коридором, машинально отвечая на приветствия встречавшихся по дороге знакомых сотрудников. Прав оказался Кривошеин — мстительный Первухин накатал рапорт, да еще грязи насобирал. Интересно, к себе вызывал квартирную хозяйку или удостоил ее чести, самолично посетив тихий домик в переулочке? Есть же порода людей, которые любят рыться, замирая от предвкушения скабрезных находок, в грязном белье — не дает им покоя жизнь, проходящая мимо, поскольку своей у них нет, а есть только существование — серенькое, старательно прикрытое трескучими лозунгами. Они усиленно культивируют в себе, как некую броню от собственной серости, время от времени болезненно ощущаемой ими, чувство крайней собственной нужности и исключительности. Для них существуют остальные люди, а не они для людей — в этом Ермаков прав, предостерегая от подобных заблуждений, способных завести черт знает куда. Хорошо еще, рапорт попал именно к Алексею Емельяновичу, а не к кому-нибудь другому, но кто даст гарантии, что с ним не ознакомлено более высокое руководство?

Влип в историю — все смешалось, завертелось, как в калейдоскопе: вылет на задание, пребывание в Не-меже старых знакомых фон Бютцова и обер-фюрера Бергера, рапорт Первухина об отношениях Антона с Сушковой, ее погибший отец, репрессированный перед войной, неожиданное помутнение рассудка у перебежчика Слободы. Какой же тяжкий груз ложится теперь на плечи, и от этого еще ближе и понятней становится положение командующего фронтом, втянутого в смертельные жернова подозрения в измене, готовые на любом повороте захватить его мертвой хваткой и перемолоть вместе с семьей, товарищами по службе, родными, знакомыми, не оставив даже их следа на многострадальной, истерзанной боями русской земле. А он, майор Волков, вылетающий во вражеский тыл вместе с Павлом Романовичем Семеновым, должен либо ускорить мерное движение этих жерновов, либо попытаться остановить их, — все зависит от того, как они с Павлом сработают там, что узнают, сумеют ли установить истину, возможно, даже заплатив за нее самую высокую цену. Ведь все, обговоренное тысячи раз здесь, разрисованное на схемах, проигранное в умах, может оказаться никчемным там, за линией фронта, когда враг начнет навязывать свой жесткий прессинг и будет почти полным хозяином ситуации ни оккупированной им территории. Однако надо любой ценой получить ответы на вопросы, которые поставлены перед их маленькой группой. Но как знать, вдруг полученный ответ станет тем последним толчком, который и их приблизит к неумолимому, тяжелому жернову принимаемых «наверху» решений, втянет в смертельный круг и неумолимо раздробит вместе с опальным генералом, родными, близкими, еще не состоявшейся любовью, планами на будущее. Впрочем, почему «как знать»? Они все — Антон, Ермаков, Семенов, плавающий в безумном бреду Слобода, лысоватый Козлов и другие — уже стоят у самого края этих жерновов…

Открыв дверь своего кабинета, Волков сел за стол. Можно немного побыть в одиночестве — столы других сотрудников пусты: кто на заданиях, кто на фронте, кто в госпиталях.

За окнами серыми простынями повисли облака, выгнулись парусами, закрывая небо над крышами домов, слоями наплывая друг на друга. Снег давно сошел, нежно зеленеют деревья в парках. Кто только придумал войны, поединки разведок, измены, подозрения, поделил людей на своих и чужих, заставил их исповедовать разные идеалы и убивать тех, кто их не разделяет? Что все это по сравнению с вечным таинством жизни, по сию пору никем не разгаданным, не опознанным до конца?

Открыв сейф, он достал документы и бросил взгляд на часы — сейчас должен зайти Семенов. Сядет напротив, сунет в рот мятую папиросу, улыбнется глазами — и станет на душе спокойнее от того, что рядом с тобой надежный товарищ, понимающий тебя с полуслова-полувзгляда. Спасибо Ермакову за такого напарника и мысленное «прости» за сорвавшиеся с языка злые слова недоверия.

А когда вернется — тьфу-тьфу, чтобы не сглазить удачу, — станет видно, как Ермаков решил повенчать его с Тоней. Прочь мысли о жерновах власти — человек всегда хочет надеяться на лучшее, даже на войне…

На душе у Ромина было погано — все планы полетели к черту из-за внезапной болезни усатого тупого обормота Скопина, чтоб ему пусто…

Плюнув в открытое окно служебного купе, он тыльной стороной ладони вытер губы и, прищурившись от бьющего в лицо встречного ветра, выглянул: поезд втягивался на длинный перегон, чадно дымил впереди паровоз, мерно отсчитывали стыки рельсов колеса, изредка высекая искры, — машинист тормозил.

По краям полотна тянулись грязные поля, мелькали телеграфные столбы, протянувшие вдаль тонкие чуткие пальцы проводов, несущих в себе чужие радости и печали, сиротливо провожали уходящий состав слепыми окнами убогие домишки, остался позади переезд с шлагбаумом и одинокой фигурой пожилой стрелочницы в телогрейке.

Прикрыв окно, Ромин сел на полку и, достав помятую жестяную кружку, налил себе кипятку из большого чайника. Помешивая чай ложкой, уставился на противоположную стенку купе, как будто хотел во всех подробностях рассмотреть на ней видимые только ему замысловатые узоры, скрытые от посторонних глаз.

Проклятый напарник! Надо же ему так не вовремя заболеть? Вот она, прихоть капризной судьбы — считай, уже давно стал бы покойником, а он все еще коптит небо, живет и здравствует. Тогда Скопин разболелся не на шутку: лежал в купе, никуда не выходил, разве пошатываясь от слабости и температуры, о трудом добредал до туалета и потом долго вздыхал и слезливо жаловался, как там немилосердно дует во все щели. Глядя на Ромина глазами больной, побитой собаки, он просил скорее достать еще водки и перцу, укрыть его потеплее и не оставлять надолго одного.

Какие тут планы, как тащить Скопина в тамбур и выпихивать на ходу его тело в сугробы на маленьком полустанке, если буквально через час-другой после отправления уже все вокруг знали, что он болен?

Пришлось стиснуть зубы и, делая вид, как озабочен и напуган его болезнью, добывать водку, перец, покупать за бешеные деньги сало и чеснок, кормить усатую скотину и слушать по ночам его пьяный храп, замирая от страха, что он начнет орать во сне, увидев кошмары. Ромин часто жалел, что у него нет яду, — сыпанул бы или налил немного в стакан с водкой и поднес напарнику: кто потом станет разбираться, от чего именно тот помер? Но яду не было, а Скопину становилось все хуже и уже не помогали ни водка, ни перец.

Ромин начал было тихо радоваться — нет, не допустит господь, освободит его от тяжкого греха, не заставит убивать пусть крайне ограниченного, противного, тупого, но все же человека, — все решится само собой. Зачем Скопину жить, если он так много знает о Ромине, связнике, застреленном в затхлом и пыльном подъезде проходного двора в уральском городке, знает, наверняка знает и о том, с кем был связан человек в серых валенках, с самодельными галошами из старых автомобильных покрышек. Пусть унесет все с собой на небеса, где его встретят у райских ворот строгие ангелы, — им и так по должности положено знать о любых людских делах и грехах, а людям ни к чему такие способности, иначе как тогда жить на земле?

Помочь напарнику расстаться с трудной жизнью, закончив ее на вагонной полке, Ромин боялся — удавишь, а потом заметят на шее пятна от пальцев или полосочку от удавки и начнут таскать.

Однако, оказавшийся на диво живучим, Скопин никак не желал помирать — терял сознание, мучился, обливаясь жарким потом, но душа его словно была прибита аршинными плотницкими гвоздями к телу и не отлетала в райские кущи. Мало того, начальство распорядилось снять его на одной из больших станций и отправить в больницу, опасаясь, что болезнь может оказаться заразной.

Задолго перед остановкой Ромин тщательно обыскал напарника, чтобы, упаси бог, не осталось вдруг при нем хоть клочка компрометирующей их бумажки или чего похуже. Найдя у него маленький вальтер, бывший поручик только горько усмехнулся и сунул пистолет в карман своих брюк — оставлять нельзя, не то отправишься следом за Скопиным в НКВД. Вертя послушного обеспамятевшего больного, прощупывая швы его одежды и белья, отрывая стельки у сапог, морщась от вони немытого потного тела, страдая от брезгливости и невозможности прекратить свое занятие, Ромин зло матерился сквозь зубы и молил всех богов, чтобы Скопин никогда больше не вышел из больницы.

Когда больного унесли, навалилась тупая апатия — подойди кто в этот момент и плюнь в лицо, даже в драку не полезешь, а только утрешься и поблагодаришь. Допив оставшуюся водку, Ромин подумал, что может сейчас, когда руки почти развязаны, попытаться осуществить свой план исчезновения? Выходить на связь он не собирался — слишком опасно стучать на ключе, закрывшись одному в купе, когда никто не страхует в коридоре, но записку, переданную связником при их последней встрече, все же сохранил. Как бы ему хотелось, чтобы это была действительно последняя встреча с прошлым.

Поразмыслив, он решил, — сразу исчезать нет резона: сначала надо все же узнать о судьбе Скопина. Не ровен час, выживет, настучит на него тем или этим, и тогда петляй из стороны в сторону, заметая следы, а так жить не хочется. К чему сгибать себя под гнетом вечного страха, носить в душе незаживающую язву опасений, — разве он мальчишка, разве впереди еще столько, сколько осталось позади? И потом суетливость губительна, надо не один раз все взвесить, как следует разложить по полочкам, прежде чем очертя голову бросаться в прорубь. Сломался старый план? Сломался. А новый есть? Нет. Вот и подумай над ним, а не соблазняйся кажущейся легкостью, которая к добру еще никого не приводила. Скопина необходимо самым надежным образом нейтрализовать, а надежные способы нейтрализации Ромин изучил еще в белой контрразведке, где за стаканчиком винца или за картами любили приговаривать, что лучше и дольше всех молчат только усопшие. Подождем немного.

Но ждать пришлось долго. По случаю удалось забежать в одном из рейсов в больницу, проведать напарника. Тот выздоравливал — отощал, выперли и обтянулись темной кожей скулы на лице, сделав его похожим на монгола, сбриты усы, острижена наголо голова, торчит из ворота застиранной больничной бязевой рубахи тонкая шея с крупным кадыком, волчий аппетит, руки-щепки, бездна злости и желания поскорее выбраться из опротивевшей больнички, — но выздоравливал, подлец! Сидя на краю койки и заботливо подсовывая Скопину незамысловатые гостинцы, которые тот — настороженно зыркая глазами по сторонам, словно у него в любой момент могли отнять хлеб с салом, — жадно пожирал, неаккуратно просыпая на одеяло крошки и вытирая сальные руки о край простыни, Ромин не мог отказать себе в маленьком удовольствии представить, что бы он сделал со своим богоданным немецкой разведкой напарничком в двадцатом году. Тогда, пожалуй, Скопину было за двадцать, уже соображал что почем. Эх, и порезвился бы господин поручик! Жаль, не скрестились их пути, да и кто тогда мог предугадать будущее? Крым, укрепленный западными инженерами, казался неприступной твердыней: созвездие военных имен рядом с бароном Врангелем, английские бронемашины, танки, значительный запас боепитания, масса офицеров…

Убедившись воочию, что костлявая повела косой мимо напарника, Ромин, выйдя из больницы, сначала впал в неистовый гнев на несправедливую судьбу, но потом успокоился и стал думать, как быть. Прилипал к окну в редкие свободные минуты, выскакивал из вагона на полустанках — снег сходил, в сугроб тело не спрячешь, а надо убрать Скопина тихо и надежно: в силе оставалась часть прежнего плана, с сообщением об отставшем от поезда напарнике.

Наконец нашлось то, что нужно, — поезд в темное время суток проходил с небольшой остановкой для забора воды через маленький полустанок. Рядом с путями раскинулось болотистое озерцо. Запасшись тяжелым камнем и веревкой, Ромин промерил глубину — достаточно, чтобы спрятать то, что раньше было Скопиным, а дно илистое, тело уйдет в него, как кулак в пуховую подушку.

Пришлось засекать по часам время, требуемое для действия, — надо выманить напарника в тамбур заранее, приготовить груз и веревки, дотащить его до озерца и успеть вернуться, не то сам отстанешь от поезда. А вдруг это как раз то, о чем он не думал раньше, но самое правильное: не заявлять, не ¡поднимать шума, а исчезнуть на следующей большой станции?

Наконец все вымерено и выверено, оставалось дождаться появления кандидата в утопленники. Вскоре Скопин выписался и отправился с Роминым в поездку. Обрадовался припасенной бутылке, быстро захмелел, и бывший поручик смекнул, что в ночь окончательного расчета стоит Скопина хорошенько подпоить, сыпанув в водку снотворного. Тогда резать или стрелять не надо — тащи пьяного к озеру и немного подержи его голову в воде, пока не перестанет дергаться. Спихни тело подальше от берега и спокойно можешь кричать во весь голос о пропаже второго проводника, а о пристрастии Скопина к выпивке знают очень многие. Отчего бы пьяной скотине не утонуть?

Радушно угощая напарника, Ромин жаловался на вынужденный перерыв в работе, говорил о накопившихся материалах, сетовал, что перетрясся от страха, пряча на период болезни товарища рацию.

Скопин, набив рот, только выразительно мычал в ответ, а бывший поручик думал, что утопить его надо по дороге в Москву, когда будут возвращаться с Урала, очень удобно — немцы получат радиограмму с данными и объяснением долгого молчания, успокоятся, рассеются последние подозрения у Скопина, на конечной станции Ромин выйдет в город, якобы на встречу со связником, а на обратном пути и…

— Скорее бы все кончалось, — вновь отпускавший усы Скопин, отвалившись от столика, начал ковырять в зубах спичкой. — Силов нет, высосал лазарет проклятый.

— Погоди немного, — прибирая остатки закуски, вполне серьезно пообещал ему Ромин, — недолго осталось терпеть…

В воздухе нещадно болтало — самолет вздрагивал и неожиданно падал вниз, подпрыгивая, как старый разбитый автобус на ухабистой сельской дороге, и тогда казалось, что все внутренности разом подкатывают к горлу. Наконец, болтанка, мало похожая на обычную, прекратилась. Из кабины вышел один из летчиков, весело улыбаясь, заглянул в лица пассажиров: как, мол, вы тут, живы еще?

— Оторвались, — перекрикивая гул моторов, сообщил он.

— От кого? — поправляя ранец парашюта, спросил Семенов.

— Ночные истребители, — нагнувшись, объяснил пилот. — Днем они спят, а как стемнеет, вылетают на охоту за нашими. Нахальные, просто спасу нет. Штурмовики уже два раза их аэродром накрывали, да видно мало.

Похлопав пассажиров по плечам тяжелой ладонью, летчик снова улыбнулся и ушел.

Надежного аэродрома у партизан не было, прыгать надо на свет костров, выложенных условной фигурой, которая менялась каждый день, о чем договаривались шифровками по рации. Сегодня должны встречать «звездой» — пять костров и один в середине.

Павел Романович повеселел, достал из кармана комбинезона спрятанную перед вылетом плитку шоколада, знаками показал, что угощает, но увидев отрицательный жест Волкова, убрал и постучал пальцем по стеклу циферблата часов — скоро подлетим. Антон согласно кивнул.

Костры появились неожиданно. Темнота с алыми точками костров далеко внизу притягивала и одновременно отталкивала, призывая остаться на борту, не делать сумасбродного шага вниз, отрубающего все пути к отступлению. Волков неоднократно слышал, что немцы, расшифровав радиограммы или воспользовавшись полученными от предателей сведениями, выкладывали свои костры, заманивая на них десантников или заставляя наших летчиков сбросить грузы. Часто костры разжигали просто так, наобум, вытягивая их в одну линию или располагая «конвертом», надеясь на случайную удачу, — вдруг совпадет и русские клюнут. Где обусловленные в радиограмме сигналы ракетами?

И тут внизу вспыхнули блеклые звездочки трех белых ракет — есть, все правильно. Почувствовав на плече ладонь пилота — это прощание, пожелание успеха и приказ прыгать, поскольку говорить мешает гул моторов, да и зачем сейчас какие-то слова, — Антон шагнул вперед и вывалился в темную, ледяную пустоту.

Забило дыхание встречным ветром, раздуло щеки, выжимая из глаз обильные слезы и стягивая кожу от холода. Потом хлопнул, наполняясь воздухом, купол парашюта и падение замедлилось — стало видно костры, темную полосу густого леса, маленькие фигурки людей, суетливо мелькавшие в розовом отсвете пламени разложенных в ямах костров, даже почудился запах смолистой гари еловых ветвей. Выше белел купол парашюта Семенова, получившего перед вылетом на задание псевдоним «Григорьев». Сам Антон остался, как и прежде, «Хопровым».

Приземлившись, он поразился тишине и словно обрушившимся на него запахом весеннего леса — они как будто облаком окружили его в сырой прохладе ночи. Далеко-далеко гудел шмелем улетавший самолет, справа стеной стоял лес, слева поляна, за ней тоже лес, а впереди костры, от которых бежали люди. Быстро отцепив лямки парашюта, Волков поискал глазами в небе Семенова-Григорьева. Вон он, приземляется немного в стороне.

Выставив автомат в сторону бежавших, Антон спросил пароль. Услышав его, опустил оружие и начал собирать парашют. Подоспевшие партизаны помогли увязать стропами белый купол и поспешили навстречу Семенову. Где-то за лесом слышны были выстрелы — дробно и гулко бил немецкий пулемет, бухали винтовки.

— Уходим, — потянул Волкова за рукав заросший щетиной партизан, — покою не дают, сволочи. Осмелели чегой-то, даже ночами лезут.

Несколько человек тушили костры «по-пионерски», мочась в ямки и забрасывая огонь землей при помощи саперных лопаток. Пламя сопротивлялось, не желая умирать, но вскоре потухло, и стало еще темнее. Маленькая группа пестро одетых людей, вооруженных немецкими автоматами и карабинами, нашими винтовками и ППШ, направилась в чащу.

Слыша почти на затылке дыхание Павла Романовича, Антон шел, держась за спиной пожилого партизана, казалось насквозь пропахшего махоркой. Под ноги то и дело попадались вылезшие на неприметную в темноте тропинку корни деревьев, пеньки и сухие сучья. Сзади тащили сброшенные с самолета тюки.

К счастью, идти пришлось недалеко — в неприметном овражке ждали спрятанные лошади.

— Верхом можете? — передавая Антону повод, сделанный из обычной веревки, поинтересовался один из встречавших.

— Далеко пойдем? — попробовал выяснить Волков, устраиваясь на самодельном, жутко неудобном седле.

— Ни, верст двадцать, а может с гаком, — партизан весело оскалил белые зубы.

Навьючив на лошадей поклажу, взобрался на вислозадую кобылу Семенов. Привычно разбирая поводья, сели в седла партизаны и тронулись.

Лес стоял по сторонам тихий, только шумел где-то поверху ветер, качая кроны деревьев и безуспешно пытаясь разогнать ходившие по небу тучи, чтобы выпустить на волю звезды. Пахло сыростью, стоялым болотом и прелым, прошлогодним листом — чуть горьковато, щемяще жалобно и тревожно, рождая в душе неясное беспокойство. Спрятавшись в зарослях, покрикивала неизвестная ночная птица, хлестали по лицу ветви кустов, глухо стучали по мягкой лесной земле копыта, и этот негромкий звук тут же стихал, украденный деревьями леса.

Ехали долго. Небо на востоке, откуда прилетели Семенов и Антон, уже начало сереть, наливаясь жемчужным отсветом нарождающегося нового дня, когда добрались до лагеря, — землянки и шалаши приткнулись под купами кустов и под деревьями, прикрывшись сверху валежником и проросшим свежей травкой дерном.

«Здесь один из партизанских отрядов, — понял Антон, — или штаб бригады».

Подошел средних лет человек — чисто выбритый, с внимательными темными глазами, одетый в кожаное немецкое пальто, подал руку:

— Михаил Петрович Чернов. Мы вам земляночку отдельную нашли, отдохните с дороги часок, потом потолкуем.

Земляночка оказалась тесной, с небольшим столом из сосновых плах и двухъярусными нарами. Низкое оконце почти не давало света, в углу притулилась железная печурка с выведенной в крышу жестяной трубой, но все равно после полета и многочасового качания в седле приятно вытянуться во весь рост на нарах и чувствовать, как уходит из ног предательская дрожь, вдыхать запахи земли и слышать негромкие звуки жизни партизанского лагеря — ржание лошадей, позвякивание ведер, хриплый голос, отчитывающий какого-то Алехновича, не так располосовавшего ножом принесенный парашютный шелк…

Чернов пришел через два часа. Вместе с ним появился мрачноватый мужчина в гимнастерке старого образца без знаков различия. Его глубоко посаженные светлые глаза смотрели хмуро.

— Колесов, — представил его секретарь подпольного райкома, — командует у нас разведкой.

Антон знал, что Колесов профессиональный чекист, и потому, не дожидаясь вопросов, предъявил ему свое удостоверение, отпечатанное на квадратике плотного желтоватого шелка.

— Спрашивайте, — возвращая шелковку, немного подобрел начальник разведки. — Чем можем, постараемся помочь.

— Речь пойдет о Сушкове, — угощая хозяев папиросами, начал Семенов. — С кем он работал?

— С Прокопом, — прикуривая от коптилки, отозвался Колесов. — Тот был участковым в милиции, а раньше в уголовном розыске служил. Толковый мужик, ранения имел в борьбе с бандами, потому и ушел с оперативной работы. Здесь Прокопа почти не знали, и мы направили его в город. Сергачев его настоящая фамилия, Андрей Прокопьевич Сергачев.

— При каких обстоятельствах он погиб? — вступил в разговор Антон.

— Случайность, — выпуская дым из широких ноздрей, нехотя рассказывал Колесов. — Возвращался из города к нам и напоролся на мины. Немец не сообщает, где и когда их ставит, особенно, если рядом с лесом. Я сам ездил хоронить, сомнений в том, что это был действительно Сергачев, у меня нет. Мы до войны вместе работали по борьбе с бандитизмом.

Помолчали, отдавая дань памяти погибшему. Потом Чернов, беспокойно ворочая шеей в вороте френча, настороженно поинтересовался:

— Имеете подозрения? Какие? Сушкова я знал еще с гражданской. Толковый, но скрытный. Я, бывало, подсяду вечерком к костру, заведу в ним разговоры по душам, чую, что он из офицеров, правда, в небольших чинах, а он в молчанку играет или болтает о пустяках. Комвзвода его красноармейцы сама выбрали, доверяли, воевать он умел. Зря вперед не лез, но и труса не праздновал, людей берег. От казачьей конницы вместе мы уходили, потам его тиф свалил. Меня перебросили в другую часть, и разошлись наши пути, потом встретились уже перед войной.

— И вы его сразу узнали, Михаил Петрович? После стольких лет и невзгод? — словно между делом бросил Семенов.

— Я ему жизнью обязав, — обиженно поджал губы Чернов, — кабы не он, срубали бы меня казачки. Какой из меня тогда был военный, впрочем, и сейчас тоже не очень-то… Как его увидел, то прямо сердце екнуло, — думаю, неужто он? Ну, а потом проверял, конечным делом, не откуда-нибудь, из тюрьмы человек пришел. Колесов помогал его устроить на работу, вместе предложили Дмитрию Степановичу остаться у немцев в городе. Как хотите, я Сушкову верю. Много ценного передал, с нашей помощью в «Виртшафтскоммандо» к фон Бютцову пристроился, да, как оказалось, себе на погибель.

Он снял шапку, обнажив облысевшую голову, и сразу стал заметен возраст Чернова. По контрасту с загорелым лицом, с малоприметными морщинами, его лысина казалась мучнисто-белой, обрамленной поседевшими волосами, сохранившими свой первоначальный цвет только на висках и над ушами. Сморщив изрезанный глубокими морщинами лоб, Михаил Петрович спросил:

— Этот, который с ним в тюрьме СД сидел, а потом бежал, чего про Сушкова говорил? Какие тот получил сведения?

Павел Романович отвернулся к оконцу, словно и не слышал вопроса; наблюдавший за прилетевшими гостями Колесов, видя это, опять нахмурился, и Антон, глядя прямо в глаза секретаря, ответил:

— Затем и прилетели, чтобы узнать.

Начальник разведки партизанской бригады только вздохнул и хрустнул пальцами, уставив ледышки глаз в стол.

— Фото Сушкова беглецу показывали? — не поднимая глаз, буркнул он.

— Не узнал, — повернул голову Семенов. — Однако если бы узнал, это подозрительно. У нас есть только портрет Сушкова до осуждения, а прошло много лет и избили его до неузнаваемости. Здесь искать противоречия трудно. Остальные приметы переводчика полностью совпадают с тем, что вы нам передали. Приметы Прокопа-Сергачева, или Андрея, тоже. Он что вам сообщал перед гибелью?

— После приезда из Берлина эсэсовского чина Дмитрий ездил с фон Бютцовьим на охоту, устроенную для гостя. Вернувшись в город, попросил через связную о срочной встрече, но по дороге на явку был арестован.

— Явка на Мостовой, три? — уточнил Антон.

— Да, — глухо ответил Колесов, — там Прокоп жил у одной старухи. Дом сгорел уже после гибели Сергачева. Мы проверяли: обычный несчастный случай. По Слободе тоже работали — его знают, действительно воевал в партизанах и сидел в лагерях, несколько раз бежал. Прокоп сообщал, что к нему приходила девчонка из деревни, где скрывается беглец. Тут немцы везде его фото на листовках развешивали, ошибки быть не могло. Мы дали «добро» на встречу, надеясь узнать, что хотел сообщить Сушков, но, возвращаясь после встречи в отряд, Сергачев подорвался на мине. Тело я видел.

— Да, я слышал, — напомнил Волков. — В деревне были?

— Пожгли каратели, — вздохнул Чернов, — всю пожгли, а жителей расстреляли. Кто-то донес.

— После побега, особенно когда Слободу не нашли, немцы как с цепи сорвались, — помолчав, продолжил Колесов. — Весь город и район вверх дном перевернули, карательные экспедиции одна за другой. Нам пришлось отойти, связь с людьми в городе почти оборвалась, а когда опять перебазировались, то выяснилось, что подполье надо практически заново воссоздавать.

— Как сейчас? — поправил фитиль коптилки Семенов.

— Налаживаем, — начальник разведки был явно не расположен к пространным объяснениям. — Восстановили несколько явок, работаем.

Было слышно, как топчется около землянки специально выставленный часовой; в низкое, почти вровень с землей, оконце проник тонюсенький лучик солнца, предвещая близкий вечер; где-то неподалеку кололи дрова и топор звонко стучал, раскалывая поленья. С тихим шорохом сыпался песок с земляных стен, обитых березовыми, неошкуренными жердями, делавшими землянку светлее.

«Сидим, как заговорщики, — невесело подумал Волков, — и не можем сказать друг другу всего в открытую. Правда, Чернов и Колесов могут, а у нас нет на это права: слишком многое будет потом связано даже с одним неосторожно брошенным словом».

— Подходы к немцам есть? — прервал он затянувшееся молчание. — Или после гибели Сушкова все отрублено?

— Такого, как Дмитрий Степанович, нам, конечно, теперь найти трудненько, — вздохнул Чернов. — Хороший был человек, пусть и путался в жизни, но какой-то незащищенный, что ли, хотя и постоять за себя умел. Терялся от несправедливости судьбы и людей, мягкий чересчур, но языком немецким владел как истый фриц. Долго они ему доверяли, однако Бютцов, как ни прискорбно, оказался хитрее нас. А подход есть, правда хилый, зачем скрывать, — парикмахерша, обслуживает ихних летчиков с аэродрома.

— Надежна? — прикуривая от огонька коптилки, бросил на секретаря испытующий взгляд Семенов.

— Хотите в город отправиться? — вопросом на вопрос ответил Колесов.

— Контакт можно установить с этой парикмахершей? Кстати, как ее зовут? — поинтересовался Волков.

— Нина, — ковыряя ногтем сучок на сосновой плашке стола, отозвался начальник разведки. — Когда хотите, тогда и устроим, а насчет надежности можете не сомневаться. Что еще?

— Надо отправить разведку в поиск по определенному маршруту, — попросил Волков, — проверить путь Слободы к фронту. Можете? И… как там Бютцов поживает?

— Разведчиков подготовим и пошлем, — согласился Колесов, — а немчик ваш в замке устроился, где госпиталь люфтваффе. Там и его берлинское начальство обитает. В город ездят, но не часто, больше вызывают местных гадов к себе. Общаются преимущественно с начальником СС и полиции Лиденом, с армейскими чинами и крайне редко с гражданской администрацией.

— Немцев в Немеже много? — Семенов примял окурок в пустой жестянке и достал новую папиросу. Первые сутки их пребывания в немецком тылу скоро подойдут к концу, а нового еще ничего узнать не удалось.

— Хватает, — горько усмехнулся Михаил Петрович. — Аэродром, охрана, саперы, эсэсовцы…

— Что про берлинского гостя слышно? — Антон откинулся спиной на березовые жерди, ощутив их округлую твердость и тонкий, не успевший выветриться аромат леса.

— Сушков, помню, рассказывал про него, — откликнулся Колесов. — Тощий, волосики серые, высокий, костистый, на пальце перстенек носит с черепом. Серебряный, что ли?

— Платиновый, — поправил Волков. — Это обер-фюрер Бергер из РСХА, а колечко с черепом ему лично Гиммлер подарил за службу. У них считается почетным получить такой презент от рейхсфюрера. У Бютцова шрам на голове есть? Вот тут? — он показал, где должен быть след пули.

— Есть, — удивленно посмотрел на него Колесов. — Точно. Знакомый, что ли?

— Это не так существенно, — прервал его Семенов. — Просто о противнике следует знать все, вплоть до мелочей, поэтому Хопров интересуется. Готовьте поиск разведчиков, маршрут мы дадим и будем собираться в город. Желательно, чтобы нас в лагере видели как можно меньше.

— Ежику понятно, — буркнул начальник разведки. — Если мундирчики немецкие хотите натянуть, то не советую. Строго у них там с учетом не только прибывающих, но и проезжающих. Первый же патруль остановит и потащит в комендатуру. Лучше попробовать с местным населением смешаться и пройти, хотя это тоже… Но мы еще помозгуем, как все устроить, есть одна мыслишка. Если вопросов больше нет, то сейчас я вам ужин принесу, а потом зайду с бумагами. Посидим, покурим, про оперативную обстановочку в Немеже расскажу. У меня все немецкие приказы и распоряжения подобраны в хронологическом порядке, трофейные документы есть, письма солдат и офицеров. Глядишь, пригодится.

— Спасибо, — улыбнулся Волков…

Ночью Антон долго лежал на нарах, прислушиваясь к шумам леса и тому, как беспокойно вертится внизу Павел Романович. Не спится ему — день тяжелый, полный разговоров и напряженной работы. Колесов принес несколько сумок бумаг и сильный фонарь. Читали до одури, до рези в глазах — приказы, листовки, распоряжения бургомистра и военного коменданта, предписания, письма немцев к родным и знакомым, оправки жандармерии и полиции, биржи труда и интендантских служб. Горы документов, за которыми невидимый постороннему глазу каждодневный и опасный труд подпольщиков и чекистов, партизанских разведчиков и связных. Попутно расспрашивали начальника разведки о работе подполья в городе, обстановке в прилегающих к нему районах, ценах на базаре и черном рынке, приметах выявленных осведомителей полиции и гестапо.

Начальник разведки притащил с собой и большой, сложенный в несколько раз, лист плотной бумаги с планом Немежа, изданный еще в панской Польше. Наложив на него полупрозрачную кальку с новыми названиями улиц, данными уже при Советской власти и аккуратно надписанными карандашом немецкими названиями, он объяснил, где располагается тюрьма СД, городская управа, биржа, рынок с торговыми рядами, костелы, замок, гестапо и резиденция военного коменданта. Его толстый палец уверенно пола по ущельям улиц и тыкал ногтем в квадратики зданий?

— Дом пять, автомастерские… Потсдамштрассе, бывшая Мицкевича, дом двенадцать, общежитие полиции…

Попросив начальника разведки оставить им карту до утра, они с Павлом Романовичем долго экзаменовали друг друга, запоминая, как пройти к тому или иному учреждению, добраться до базара, замка, плотины на озере…

Внизу чиркнула спичка, потянуло табачным дымком, раздалось легкое покашливание и потом шепот:

— Не спишь?

— Нет, — ответил Антон. — Надо бы, а не спится.

— Вот и мне, — пожаловался Семенов. — Лежу и думаю, как же все погано получается. Даже зацепиться практически не за что.

— Тактика Бергера, — помолчав, ответил Волков. — Его излюбленный прием. Понимаешь, тут два варианта: либо они нам суют прекрасную липу и делают все, чтобы мы не могли раскусить дезинформацию, либо действительно произошла у ник утечка и теперь они старательно замазывают дыру, скрывая прокол.

— Полагаешь, правда измена? — голос Павла Романовича напряженно дрогнул.

— Нам проверить надо, — вздохнул Антон. — Истина-то всего одна, двух быть не может! Чего сейчас гадать, работать будем. Но вот в том, что здесь Бергер руку приложил, сомнений нет. У него свои характерные привычки, он создает вокруг выжженную землю и делает это в любом случае. Лишает противника опоры, как ты правильно заметил, заставляет соваться в пустоту и, как хороший шахматист, видит на десяток ходов вперед. А Бютцов его ученик. Знаешь, я уверен, что поиск разведки принесет те же вести, как о деревне, где прятался Слобода. Поэтому нам нет смысла уходить с ними, а надо работать в городе.

— Что ты задумал? — приподнялся Семенов.

— Пока я вижу только один путь, — Волков свесил голову вниз, пытаясь разглядеть в темноте лицо Павла Романовича.

— Какой? — поторопил тот.

— Выкрасть Бергера или Бютцова!

— С ума сошел, — фыркнул Семенов, откидываясь на набитую сеном подушку.

— Подумай, — снова вытягиваясь во весь рост, усмехнулся Антон. — Свидетелей нет, есть только тот, кто принес нам данные, то есть Слобода, и те, от кого получил эти данные повешенный Сушков, — Бергер и Бютцов. Все промежуточные звенья ушли в небытие. Вот тут-то и играет тактика обер-фюрера: проверить ничего невозможно ни в первом случае, ни во втором, какую бы версию ты не начал активно прорабатывать. Я и подумал, что когда-нибудь он должен сам себе вырыть западню. Что нам остается, кроме как украсть учителя или ученика из черного ордена?

Внизу завозился Семенов, снова чиркнула спичка, я уже без тени насмешки Павел Романович ответил:

— Подумаю. По крайней мере, тут есть над чем поразмышлять.

Ласковый дождик тихо шелестел по листьям, рождая своим монотонным шепотом тревожное, щемящее чувство близких разлук. Редкие, невидимые в темноте капли падали с затянутого тучами неба и, соскальзывая с листьев клена — сочных, еще не успевших покрыться въедливей летней пылью, падали на лицо Козлова, снявшего фуражку и подставившего голову дождю.

Стоять бы так и стоять, ощущая на губах пресную влагу туч, вобравшую в себя запахи леса, травы, родного подмосковного неба, угасающего серого дня, полного забот и тревог, но все равно неповторимого, как каждый день твоей жизни. Так и чудится в каплях мед одуванчиков, будущее цветение липы и духмяный запах свежескошенного, сметанного в рыхлые копенки сена, вкус земляники и первых грибков. Ах, весна, дурманящая голову, молодая и прекрасная, зовущая куда-то в неведомые дали, манящая несбыточным и обещающая дать его тебе, — только послушайся, пойди за ней, и вот оно, счастье, ждущее за поворотом дороги, ну, если не за этим, то за следующим обязательно.

Зачем он, немолодой уже человек, поддался чувствам, вышел из автобуса пеленгатора и, держа в руке фуражку, встал под кленом, подняв к темному небу лицо? Какое колдовство природы заставило его забыть о возрасте и с замиранием сердца вслушиваться в мягкий шорох дождя?

Разве может сравниться с ним рокот прибоя теплых морей или ненатуральная яркость черноморской растительности с раскинувшими пальцы-листья пальмами я застывшими, как свечи, кипарисами? Нет в них ласки, нет, загадки, милой русскому сердцу, нет сладко щемящей боли, заставляющей сочиться из души светлые слезы умиления. Не сравнятся с родным дождичком ни могучие и мрачные горы, ни безмолвие вечных снегов, ни тревожные запахи степей с играющими под ветром волнами ковыля. Словно омывают редкие капли наросшую на душе за годы войны коросту, делая человека светлее и чище, проясняя мысли и вливая новые силы в усталое тело.

Николай Демьянович провел ладонью по лицу, стирая катившиеся по нему капли, и надел фуражку — как ни жаль расставаться с неуловимо быстро пролетевшими минутами отдыха, а надо.

Сунув руку в карман галифе, он хотел достать; папиросы, но потом раздумал — зачем портить возникшее в душе чувство и разбавлять ароматы леса табачным дымом? Сейчас опять возвращаться в прокуренный салон автобуса, видеть мигание сигнальных лампочек на панелях приборов, бледные лица радистов из службы радиоперехвата, напряженно прижимающих к ушам черные раковины наушников и вращающих торопливыми пальцами верньеры настройки, чтобы безошибочно поймать в эфире ускользающий с волны стук чужой морзянки.

Немецкая агентурная рация молчала долго, подозрительно долго, и уже высказывались предположения, что их спугнули и заставили перебраться в другое место или перейти на иные способы связи. Но Козлов был упорен, и пеленгаторы раз за разом встречали и провожали поезда на Урал. Однако рация столь же упорно не выходила в эфир.

Кривошеин работал с пришедшим в сознание раненым связником, уже почти вплотную подобравшись к затаившимся в городе немецким агентам, и готовился взять их, а здесь нашла коса на камень — связник знал человека с железной дороги только в лицо, а может быть, темнил, на что-то надеясь или страшась выдать своего убийцу. Ему показывали фотографии, называли имена, а он, отворачивая в сторону потную от слабости голову, только тихо отвечал: «Нет, не знаю, не знаком, не встречались…»

Продолжала дежурства служба пеленгации, продолжали работать сотрудники, продолжала молчать рация — ничего не дали проведенные под благовидными предлогами осмотры составов. Проверяли внезапно, без предупреждения, но…

Дождь неожиданно припустил сильнее, и Козлов, неуклюже перепрыгивая через начавшие вздуваться пузырями лужи, в которых отражалась тонкая полоска света, падающая из неплотно прикрытой двери фургона пеленгатора, заторопился к автобусу. Обдирая об ступеньки подножки налипшую на сапоги грязь, подумал, что весной голодно в деревне, особенно на оккупированной территории, и партизаны тоже наверняка голодают. А с ними семья, дети, табор беженцев, которых нельзя нигде оставить, поскольку не успеешь их пристроить в какой-нибудь деревушке, как тут же объявятся каратели.

Не бросишь же людей? Партизанская зона в районе Немежа мала, она словно пульсирует на карте, то сжимаясь, то расширяясь, когда немцы немного отступают, собираясь с силами для новых ударов по партизанам. Как там Волков и Семенов? Пришла шифротелеграмма, подтверждающая их благополучное прибытие в бригаду Чернова-Колесова, во это только начало их нелегкого пути во вражеском тылу, начало сложного дела, на которое отпущены считанные сутки.

В СД работают отнюдь не дураки — много умеют не хуже нас, многому обучены, многое знают. Старательно собирают даже одежду и чемоданы с вещами отправляемых в рейх, чтобы потом снабдить ими забрасываемых в наш тыл своих агентов или направляемых в партизанские отряды провокаторов. Успели за неполных два года войны обжиться на захваченной территории, где Советская власть была очень недолго в восемнадцатом году и в тридцать девятом, обросли осведомителями, затерроризировали население, установив драконовские порядки, создали разветвленную сеть спецслужб. Ох, и тяжко же придется ребятам.

Нырнув в душное тепло салона автобуса, Николай Демьянович скинул намокшую плащ-палатку и вопросительно поглядел на офицера службы радиоперехвата. Тот в ответ отрицательно мотнул головой.

Опять пройдет дежурство впустую? Опять из проходящего по спрятавшимся за лесопосадкой путям поезда с Урала не будут вести передачу? Где же они, эти чертовы немецкие агенты, не улетели же на небо, отрастив себе крылышки, или действительно правы скептики, не устающие твердить, что они ушли, забились в глухие щели и пережидают?

Нельзя, нельзя дать им уйти, спрятаться, затаиться — слишком много важных событий назревает, чтобы оставить в тылу, да еще рядом с Москвой такую мерзкую болячку. И надо срочно снять подозрение, что рация немцев, пока столь неуловимая, осуществляет связь заподозренного в измене с той стороной фронта.

Присев к маленькому столику Ковлов вытянул ноги и устало прикрыл глаза. Когда он сегодня ляжет немного поспать, если, конечно, это ему удастся сделать, то сниться будет лес с юной листвой и шлепающий по ней каплями ласковый дождь. Хорошо бы действительно увидать такой сон, мысленно вернувшись сюда.

Почувствовав движение в салоне, он открыл глаза — радист, с напряженной от волнения спиной, отрывисто, хриплым, осевшим голосом бросал цифры пеленга. За оконцами автобуса, скрытый лесопосадкой, глухо громыхал на перегоне поезд с Урала. Неужели наконец-то есть?!

Да, все правильно — медленно ползут по специальному планшету тонкие красные нити, ловя, как в перекрестье прицела, вражескую рацию. Вот они сошлись и сомнений больше нет — передача велась именно из этого поезда. Все!

Сейчас в Центр уйдет короткая радиограмма. Поезд встретят неприметные в толпе люди, возьмут под наблюдение каждого члена поездной бригады и больше не отпустят от себя ни на минуту — надо знать точно, где они живут, с кем общаются, встречаются, как проводят время, а потом наступит и самый ответственный момент — задержание вражеских агентов.

Выскочив из автобуса под дождь, Козлов, ломая спички от волнения и дрожи в руках, прикурил, выпустил дым в сторону невидимой в темноте железной дороги. Ему хотелось петь, пуститься вприсядку, кричать на весь подмосковный лес о своей удаче. Нет, об их общей удаче! Он выиграл поединок нервов и терпения.

Но вместо криков, пляски и пения, он стоял, не чувствуя, как намокает гимнастерка, и жадно затягивался, пряча огонек папиросы в кулаке. Курил, мок и тихо улыбался в ответ на свои мысли, как улыбаются мастеровые, закончившие сложную работу.

Сон бежал от Ермакова. Ворочаясь на жесткой солдатской койке и безуспешно пытаясь считать баранов, перепрыгивающих через изгородь из жердей, он заставлял себя не думать ни о чем. Натянув почти до самого подбородка колючее шерстяное одеяло, Алексей Емельянович на некоторое время смежил веки. И тут же провалился в забытье, которое только с огромной натяжкой можно посчитать сном, — так, непонятный пунктир полудремы и бодрствования, но и то успели пригрезиться кошмары, свивающиеся и развивающиеся кольцами туманностей галактики, сжимающиеся в тугой, почему-то разноцветный кокон, потом темнота с радужными разводами и вновь непонятные спирали.

Буквально вылезая из этих сновидений, он вытирал ладонью холодный пот на лбу, чувствуя, как неровными толчками, отдаваясь болью под левой лопаткой, бьется сердце. Виски ломило, сушило во рту, давило в ушах, как при перепадах давления, и всегда такое послушное тело казалось слабым и немощным, словно он прожил на свете невообразимое число лет и несказанно устал от этого, мечтая только об одном — более не двигаться, ничего не желать, отрешиться от любых забот и печалей.

«Не хватало еще заболеть, — тревожно подумал Алексей Емельянович, нашаривая на тумбочке рядом с кроватью будильник. — Расклеишься, выпустишь из рук вожжи, а их тут же подхватят».

Не зажигая света, он попытался разглядеть который час. Будильник в руке тикал успокаивающе мирно, совсем по-домашнему, мерно отсчитывая время. Стрелки показывали два.

«Тикает машинка, жизнь провожает, — ставя будильник на место, усмехнулся генерал. — Сколько их, разных часов, вот так же сейчас равнодушно тикают? И наше время проходит, проходит, проходит… А мы узурпируем право распоряжаться чужими жизнями, диктовать свои условия. Но жизнь-то у каждого одна и неужели никогда люди не смогут понять, что распоряжаться ею каждый должен сам по своему усмотрению? Долг? Конечно, существует и долг, когда надо оградить жизнь других людей от безумца или грозящего им гибелью врага, а паче того, от подлого изменника, но… Не вторгаемся ли мы, грубо и безапелляционно в чужие жизни, заставляя любить и ненавидеть то, что считается общепринятым по приказу свыше, исходящему от забравшихся на более высокие ступеньки лестницы людей? Лестница эта придумана и создана в незапамятные времена, только названия у нее разные, а суть одна — власть над другими людьми. И где точный критерий оценки праведности принимаемых там, на высоких ступенях, решений?»

Вспомнилось, как во время гражданской он, с замиранием сердца, слушал выступление молоденькой агитаторши, рассказывавшей о Парижской коммуне. Тогда просто бредили ею, обожествляли ее героев, стремились во всем «походить на них. И только потом, спустя много лет, он понял, что не все в опыте той, первой поднявшей знамя красного цвета маленькой республики приемлемо для огромной, свергнувшей самодержавие России. Париж всего лишь город, его проблемы и опыт революционной борьбы нельзя искусственно «пересадить» на другую почву, как некоторые пытались это сделать, — иное время, люди, историческая обстановка и даже опыт вооруженной борьбы иной.

Но параллели истории тянут, никуда не деться — вспомним хотя бы терминологию великой французской революции: «друг народа Марат», «гражданин», «комиссар» и страшное в своем сочетании понятие «враг народа». Не оттуда ли, не из той ли кровавой и романтичной эпохи, перешло оно в день сегодняшний, приобретя иной, еще более зловещий смысл? Кто действительный друг народа и кто его враг? Как оценить постановление тридцать пятого года, позволившее привлекать к уголовной ответственности и ¡применять смертную казнь к несовершеннолетним и беременным женщинам? Неужели товарищ Сталин об этом не знает?! Ведь он сам отец, потерявший на войне сына, попавшего в немецкий плен!

Осенью сорок первого немцы сбрасывали на Москву с самолетов не только бомбы, но и листовки с фотографиями Якова Джугашвили — с почерневшим лицом, в гимнастерке без ремня и петлиц, похудевшего, с ввалившимися глазами. Помнится, Алексей Емельянович долго рассматривал одну из таких листовок, изучая ее чуть ли не с лупой и надеясь отыскать признаки фальшивки. Но нет, не узнать Якова, незадолго до войны ставшего артиллеристом, было нельзя.

Так неужели сердце отца ни разу не дрогнуло? Неужели ему не стали более понятны страдания других родителей, потерявших на войне своих детей? Неужели ни разу не стало жаль самих детей, в том числе детей «врагов народа»? Неужели все заслонили цифры своих потерь и потерь противника — десять тысяч там, пять тут, корпус туда, армию сюда? Или вождь не должен знать, что такое человеческая слабость и гуманность?

А другие, взиравшие на происходящее вокруг с бесстрастней монгольских завоевателей времен Бзтыя и Чингиза? Не успев после гражданской сменить пропотелые гимнастерки на тройки советского пошива и рубашки с галстуками, они вскоре с легкостью переоделись в глухие полувоенные френчи, как бы признавая и безоговорочно поддерживая переход от одной политики к другой, голосуя за возврат к диктату военного времени и новому превращению страны в военный лагерь. Не от давнего ли татаро-монгольского ига идет нить к самодержавцам и кумирам, равнодушно взирающим на муки подчиненного им народа?!

Так кого и что защищает он, чекист Ермаков? Приятное вождю бездумное скольжение взглядов затянутых во френчи людей, их сытую и холодную имитацию демократии, которая, в конечном счете, обернулась смертью для многих честных людей, таких, как Думен-ко, Примаков, Миронов, Якир, Тухачевский, Блюхер, Киров, Горький, Кедров, Пиляр, Вавилов, Артузов и тысячи других? Или он, все же верный традициям и заветам Феликса Дзержинского, охраняет народ? Пусть как может, насколько хватает сил, но бережет его в тяжкую годину от врага!..

С трудом сев, он нащупал на тумбочке пузырек с сердечными каплями. Не зажигая света, плеснул в стакан, долил воды и залпом выпил. Посидел, с недоверием прислушиваясь к своим ощущениям, — как там, внутри, отпускает или нет? — потом снова лег, услышав жалобный писк пружин под его плотным телом. Потихоньку отступила, стушевалась боль под лопаткой, легче стало голове и прекратилось противное давление в ушах, словно вытащили, наконец-то, из них чужие пальцы, тыкавшие в барабанные перепонки.

Когда же рассвет!? Зима прошла, ночи стали короче, а до света все равно так долго, и устаешь ждать, когда вновь темнота сменится ярким солнцем или, по крайней мере, наступит хотя бы серенький дождливый день. Полный хлопот и забот, он готов загнать вглубь ночные думы — невеселые и страшные. И жена далеко, нет тепла семейного очага, нельзя вечером или утром провести ладонью по теплым мягким волосам дочери, словно черпая в этом прикосновении новые силы.

Да, жена далеко, уехала еще в сорок первом вместе с дочерью в эвакуацию. Ермаков всегда считал, что ему повезло с семьей, — дома его любили, уважали, умели успокоить и ободрить, ни о чем не расспрашивай и делая это как-то очень деликатно и незаметно. Женился он вскоре после гражданской на молоденькой учительнице из Питера. Нравилась она ему своими белоснежными блузками, тяжелым пучком рыжеватых волос, собранных на затылке, прямой и тонкой фигуркой, серьезностью. Пугала, правда, некоторая холодность по отношению к нему, считавшему себя превзошедшим все и вся, лихому рубаке, вдосталь успевшему намахаться клинком и уже командовавшему эскадроном.

Жили в маленькой комнатушке вместе с тещей — сухой и чопорной старухой, педантичной и аккуратной. Тогда она ему казалась старухой, а сейчас он почти одного возраста с покойной матерью своей жены. Как они, бывало, спорили! Однажды он увидел на столе записку — приходил из полка поздно, частенько за полночь, ел и заваливался спать, безбожно уставая и небрежно отодвигая в сторону приготовленные для него женой книги. «Вы никогда не станете генералом», — написала теща. И тогда он, обозлясь, через весь клочок бумаги черкнул ответ синим карандашом: «Нет, буду!».

Слово привык держать, пришлось читать, учиться, долбить проклятые иностранные языки, стиснув зубы обливаться по ночам ледяной водой, чтобы не заснуть над учебниками, а в голове сидела мысль: другие же смогли, чем я хуже? И смог! Добился всего сам, а еще старался уделить хоть немного времени маленькой дочке, наладить быт при переездах из гарнизона в гарнизон. Потом начал служить в разведке, и теща успела при жизни увидеть на его петлицах генеральские звезды.

Холодность жены? Можно считать, ее и не было — просто он тогда не совсем мог понять свою Веру, принимая за холодность ее стыдливость и природную сдержанность на людях. Став генералом, он прямо сказал жене, что без нее ему не удалось бы достичь высокого звания. Нет, возможно и дослужился бы, но не так скоро.

Где теперь, когда семья далеко, найти отдых душе, где отыскать для нее ласку, тепло и уют? Какое счастье, что жена и дочь не поехали перед войной в Ленинград; Вере хотелось побывать в городе своего детства, пожить там у родных во время отпуска, как раз в конце июня сорок первого, после выпуска учащихся из школ, — белые ночи, гранит набережных, Эрмитаж…

Может, недоглядели где-то раньше, не приняли всерьез угрозу фашизма? Николай Иванович Бухарин, которого Ермаков знал как редактора «Правды» и всегда считал мягким, обаятельным и высокоинтеллектуальным человеком, еще на XVII съезде партии в тридцать четвертом году резко выступил против оценки, данной фашизму Сталиным. Говоря о книгах Гитлера «Майн кампф» Гитлера и «Будущий путь германской внешней политики», он доказал, что фюрер открыто призывает разбить наше государство, открыто ведет к приобретению мечом якобы необходимой для германского народа территории и тех земель, которыми обладает СССР.

Однако Сталин не согласился с этой оценкой — он уже перестал слышать голоса дискутирующих с ним, опьяненный победой над Троцким, и торопил приближение нового этапа, когда в его руках сосредоточится неограниченная, неконтролируемая власть, дающая пьянящее чувство вседозволенности и непогрешимости, когда не перед кем оправдываться за свои действия, когда постепенно превращаешься в живого бога на земле.

От таких мыслей — страшных и жутких в своем провидении — генералу стало жарко и маятно. И поговорить-то, посоветоваться не с кем! Кому доверишь такие мысли, разве только подушке, да и то с опаской — разве может вождь трудящихся Сталин хоть в чем-нибудь, хоть когда-нибудь ошибаться? Нет, лучше держать ночные сомнения при себе.

Но из темноты, как живое, выплыло и встало перед ним лицо Якова Джугашвили на фотографии о немецкой листовки…

Нет, не отдаст он так просто командующего фронтом. Не может Сталин не понять, не проникнуться трагизмом положения, когда над крупным и талантливым военачальником повисает страшное обвинение в измене своему народу, своей армии. Ведь все верят Сталину и он должен верить тем, кто сражается на фронтах и трудится в тылу. И прочь, прочь гнать от себя страшные крамольные мысли.

Если вдруг случится ужасное, постигнет неудача Волкова и Семенова, надо найти другие пути. Впрочем, об этом стоит подумать заранее, не откладывая на потом, чтобы не метаться в поисках выхода, испытывая жесткий недостаток времени, — сутки, отведенные Верховным на проведение операции, неумолимо проходят.

Еще надо обдумать, как быть с проклятым рапортом о связи майора Волкова с Антониной Сушковой. Вот еще незадачка! Угораздило парня влюбиться в самый неподходящий момент и в самую неподходящую девушку. Хотя кто может точно знать в жизни, что подходит, а что нет? Стоит попробовать им помочь, если, конечно, удастся.

Сколько там натикало? Ого, уже четыре. Поспать остается час-полтора, если сможешь забыться…

Глава 3

Ближе к сумеркам Колесов привел к землянке чекистов троих разведчиков: высокого, сутуловатого мужчину с вислыми, прокуренными усами на скуластом лице, молодого парня в трофейной немецкой пилотке с козырьком «мюце» и мальчишку лет двенадцати, одетого в красноармейскую шинель с обрезанными почти до хлястика полами и подпоясанную немецким офицерским ремнем с большой желтой кобурой парабеллума.

Все собравшиеся в землянке при свете фонаря склонились над картой — Колесов показывал маршрут движения группы к городу. Идти он предлагал уже испытанным путем, через минные поля, чтобы избежать проверок на дорогах и связанных с этим обстоятельством нежелательных осложнений, — минные поля немцев представлялись ему более безопасными, чем частые заставы полицаев и патрули фельджандармов.

Ведя по карте остро отточенным карандашом, он объяснил, что сначала подбросят на телеге по лесу, потом надо проехать несколько километров по дороге и снова свернуть в лес. Когда до Немежа останется порядка семи — восьми верст, придется топать пешком, как раз через заминированные участки, — с этой стороны немцы не охраняют подступы к городу — голое поле и мины, но разведчики там уже не раз проходили, и все кончалось удачно. Сразу за полем начинаются заросшие вереском балки и хибары окраины, можно пересидеть до света и оттуда направиться на явку, где будут ждать прибытия гостей из леса. За ночь должны управиться.

— Лучшего маршрута, предложить не могу, — сворачивая карту, поджал губы начальник разведки, — и так голову сломали, чтобы придумать, как вас доставить. Надежных документов скоро не добыть, меняют их частенько, время жмет, немец на дорогах лютует, поэтому выбрали этот путь. Пойдете?

Семенов в ответ только крякнул и начал собираться…

Ночь выдалась ясной; высоко над елями, росшими по краям узкой лесной дороги, висели мелкие, холодные звезды, запутавшиеся в пушистых ветвях, покрывшихся на концах нежной, молодой хвоей. Почти бесшумно ступали по земле обернутые тряпками и овчиной копыта лошади, запряженной в телегу с обильно смазанными втулками колес, подпрыгивавших на корнях и выбоинах. Ехали молча, настороженно глядя по сторонам, пытаясь разглядеть, не притаился ли кто в темноте окружавшего их леса — немцы формировали ягдкоманды и выплачивали вознаграждение за голову каждого убитого. партизана. Иногда, снайперы, из ягдкоманд прятались на деревьях, росших у опушек, и подстерегали свои жертвы, терпеливо выжидая сутки напролет, — услышат шум едущей повозки и выпустят пулю, прилетит из мрака кусочек свинца, отлитый в коническую форму в далекой стране, оборвет чью-то жизнь или ранит.

Выехали к казавшейся серой в ночной темноте проселочной дороге — за время сухих погожих дней она уже успела покрыться тонкой, как пудра, белесой пылью, выглядевшей сейчас, при свете звезд, бесконечно длинным и узким покрывалом из застиранного добела брезента, брошенным на прогалину между деревьями.

Тихо вокруг, только покрикивает в кустах невидимая птица — тревожно бередя сердце протяжным, скрипучим стоном, навевающим дурные мысли. Лес на той стороне дороги будто вымазан смолой — черный, мрачный, загадочный.

Молодой разведчик в немецкой пилотке соскочил с телеги, ступая по-кошачьи бесшумно, прошел вперед, выставив перед собой ствол шмайссера. Вот он выбрался на полотно проселка, подняв стоптанными сапогами облачко серебристой пыли, постоял, оглядываясь по сторонам, и призывно взмахнул рукой — путь свободен.

— Н-но! — причмокнул губами усатый возница, понукая лошадь. — Пошла, холера!

Мягко перекатившись через неглубокий кювет, телега выползла на дорогу, и опять застучали глухие шлепки обмотанных тряпьем и овчиной копыт.

Звезды наверху изменили положение — близилась середина ночи. Антону хотелось закурить, лечь на дно телеги и глядеть в небо, не думая ни о чем, забыв про тревожные крики птицы, укрывшейся в густых зарослях, про вновь занывшую рану на спине — к погоде, что ли, беспокоит? Или, может быть, натрясло дорогой?

Усатый партизан погонял и погонял лошаденку, стремясь скорее проскочить опасный участок пути. Хлопали по потной спине истощенной кобылки веревочные вожжи — ременные сварили в котлах и съели зимой, когда плотно обложили в лесу каратели, месяцами не давая высунуться ни к одной из близлежащих деревень. Медленно плыли назад звезды над головой, сурово молчал лес по обочинам, и тишину нарушали только тонкий скрип телеги да диковинные матерные выверты, которыми возница сквозь зубы подбадривал ко всему привычную клячу.

— Скоро уже, — наклонившись к Семенову, свистящим шепотом сообщил молодой партизан, — сейчас свернем.

Павел Романович кивнул и пришлепнул севшего на щеку комара.

Занявший рядом с ним место мальчишка дремал, уронив голову на грудь, и часто вздрагивал, видимо, ему снилось что-то нехорошее. Что, кроме войны, могло сниться пацану, успевшему узнать голод и холод, вой самолетов и треск автоматов карателей, вонючую болотную жижу до ноздрей, гарь пожарищ спаленных деревень и маленькие лесные погосты, позабывшему тепло и уют родной хаты, привыкшему вместо школы отправляться на смертельные минные поля, совсем не для того, чтобы собирать на них оставшиеся колоски. Он сам мог стать в любой момент безжалостно срубленным колоском на кровавой жатве войны.

Кобыленка заметно приустала и, снова свернув в лес, несмотря на все понукания усача, шла только шагом. Пришлось соскочить с телеги, давая лошади отдых. В темноте ноги никак не могли нащупать лесную дорогу и спотыкались о коряги, поэтому все держались за дощатый борт телеги, рискуя занозить ладонь или палец. Вокруг все так же тихо, только тянет сыростью от недалекого болота да больше стало комаров.

Вскоре остановились. Потягиваясь и зевая, слез с телеги дремавший мальчик, поеживаясь от стылой ночной прохлады леса, походил по краю дороги, отыскивая тропку. Нашел и остановился под кустом, почти слившись с чернотой леса.

— Бывайте, — пожал уходившим руку усатый партизан. Он оставался ждать возвращения разведчиков, которым предстояло доставить в город Антона и Семенова.

«Человек ко всему привыкает, — шагая следом за мальчиком по петлявшей в темноте тропке, подумал Волков. — «Бывайте» — и все. Зачем тратить лишние слова, когда и так ясно, куда отправляются люди? Как мы, оставшиеся в своем тылу, сможем потом понять и оценить мужество оставшихся в тылу врага? Оставшихся практически безоружными, страдающих от кровавых поносов, вызванных питанием содранной с деревьев истолченной корой. Не имеющие нормального крова над головой и ни минуты покоя, они находят в себе силы воевать. Может ли привыкнуть к такому человек?»

Тропинка незаметно вывела на край поля, уходившего в черноту ночи, озаряемую далекими вспышками ракет.

— Фрицы пуляют, — сиплым, совершенно не детским голосом пояснил мальчишка. — Там, на другой стороне, у них склады. Вон, глядите.

Он показал на белевшее посреди поля пятно. Антон, напрягая зрение, попытался рассмотреть, что же это такое?

— Коровьи кости, — сдвигая на спину кобуру парабеллума, сплюнул подросток. — Забрела на мины прошлым летом. На нее и поползем.

Парень в немецкой пилотке отыскал загодя спрятанные в кустах связки тонких, ошкуренных прутиков, чтобы обозначить ими разминированную дорожку. Подтянул пояс брюк и улыбнулся?

— Ну, пошли, что ли? Петька, — он кивнул на мальчика, — первым, потом я, а вы за мной. Мы с Петром меняться будем, а вы ни на шаг в сторону, а то сразу со святыми упокой. Ясно? Когда ракета взлетит — замрите. На той стороне постов нет, проверено. Как пройдем через поле, Петро выведет на явку, а я останусь его ждать. Связь через почтовый ящик.

— Сколько тут? — пытаясь разглядеть дальний конец поля, за которым должны стоять домишки предместья, погруженные в темноту и сон, поинтересовался Павел Романович.

— Почти три версты на пузе, — поудобнее перехватывая щуп, отозвался мальчик. — До коровки мы уже разминировали.

Отыскав свои вешки, он, крадучись, сделал несколько шагов, потом лег на стылую землю и пополз. Следом за ним отправился молодой разведчик, потом пополз Семенов. Антон оказался замыкающим.

Давно не паханная почва казалась твердокаменной, резали руки спутанные стебли перезимовавшей под снегом прошлогодней травы, то и дело на пути попадались комья сухой земли, обрывки проволоки и поржавелые стреляные гильзы — наверное в сорок первом здесь шел сильный бой.

Время от времени в черноту неба врезались вспышки немецких осветительных ракет. И тогда, уткнувшись носом в пахнущую горькой полынью и пылью землю, приходилось замирать, пережидая, пока потухнет мертвенный бело-зеленый свет и вернется спасительная темнота. Неожиданно после одной из очередных ракет со стороны города ударил пулемет — трассирующие очереди МГ жуткими светляками уносились в сторону леса. Вжавшись в широкую грудь поля, Антон молил всех богов, чтобы немцы их не заметили, — пока пулеметчик бил явно не прицельно, беспорядочно поливая огнем различные участки заминированного пространства. Что стоит ему взять немного ниже — и тогда…

Так же неожиданно, как начался, пулеметный обстрел прекратился. Молодой разведчик, напряженно сопя, переполз вперед по спине Петьки, сменяя его. Рядом в темноте белели широкие, выбеленные ветром и дождями кости коровьего скелета и казавшийся огромным череп с оскаленными крупными зубами. Воронье давно расклевало остатки мяса, и теперь скелет чьей-то кормилицы, сиротливо продуваемый всеми ветрами, служил партизанским минерам и пулеметчикам немцев страшным ориентиром.

— Боятся, гады, — оплевывая набившуюся в рот пыль, повернулся к Семенову Петька. — Еще, бывает, прожектор включают.

— Нам только прожектора не хватает, — зло буркнул Павел Романович.

— Ниче, немножко осталося, — заверил мальчик.

Вскоре наткнулись на первую мину. Сдвинув на затылок трофейную пилотку, партизанский разведчик осторожно начал разгребать вокруг нее неподатливую землю. Антон перевернулся на спину и стал смотреть в небо, стараясь не думать о притаившейся в непаханной земле смерти.

— Наша, — шепнул разведчик. — Свои, видно, для других приберегли. Вы это, отползайте назад, когда мина.

— Ладно, поторапливаться надо, — проворчал Семенов. — Светает скоро, а мы тут как на ладони.

— Успеем, — успокоил Петька. — Они больше у леса натыкали.

Еще четырежды приходилось пережидать, пока разминируют дорогу. Одну мину обезвредил мальчик, вновь сменивший напарника. На счастье, эта мина оказалась последней.

Выползли к полотну грунтовой дороги, идущей вдоль поля со стороны городка, и долго лежали, прислушиваясь. От складов снова застрочил пулемет, вспыхнул прожектор, жадно шаря по полю. Засветились в его луче, кости коровьего скелета, и луч тут же, уполз в сторону, словно испугавшись и не желая лизать своим голубым, дымящимся языком белые голые ребра.

— За дорогой овражек, потом хибары, — приблизив голову к Антону, шептал молодой разведчик. — Петька тут каждый закоулок знает. Двигайте за ним, я останусь. Не задерживайтесь, нам до света вернуться надо.

Молча пожав ему на прощание руку, Семенов и Волков, пригибаясь, перебежали через полотно дороги и спустились в неглубокий овражек.

Мальчик уверенно повел их по его дну, усеянному камнями. Через несколько минут выбрались на противоположный склон, нырнули в темень между покосившимися заборами. В нос ударили запахи отбросов, далеко вокруг распространявших зловоние.

— Немцы сюда не суются, — на ходу пояснил Петька, — не любят запаха. Дерьмо заставляют свозить со всего города, уборные чистить.

Перелезли через плетень, проскочили чьим-то двором, снова преодолели плетень и оказались на узкой улочке, тесно застроенной низкими домишками. В окнах — ни огонька.

— Живей, живей, — подгонял мальчик.

Дошли до перекрестка, свернули в переулок, потом в другой. Снова запутанные дворы, деревянные будочки туалетов, сарайчики, изгороди. Как в этом лабиринте Петя находил дорогу, да еще в темноте, оставалось загадкой — наверное, действительно бывал здесь не раз и мог пройти с завязанными глазами.

Наконец остановились у одного из домов: мальчик постучал в темное окно. Бледным пятном мелькнуло за стеклом чье-то лицо и исчезло, стукнула щеколда, открылась дверь:

— Кто тут? — спросил женский голос.

— Дядьки Осипа племянник, — ответил мальчик. — Мать гороху просила.

— Сами на овсе сидим, если не побрезгуете, поделимся… Проходите.

Вошли в темные сени. Хлопнула, закрываясь, дверь, открылась другая, ведущая в освещенную коптилкой комнату с завешенными окнами. Петре смело шагнул за порог и поздоровался с сидевшим у стола мужчиной.

— Здрасьте, дядя Осип.

Антон огляделся. Убогая обстановка, давно небеленая печь, около которой встала средних лет женщина в цветастом, застиранном переднике, приоткрытая дверь в соседнюю комнату с железной кроватью под лоскутным одеялом. За столом — мужчина с бородкой. Гладко зачесанные назад волосы, худощавый, на вид — лет пятьдесят. Одет просто: поношенная пара и темная рубаха.

— Ждем, — мужчина встал, поздоровался, подав крепкую шершавую ладонь. — Располагайтесь. Это жена моя Елизавета Петровна, а я Осип Герасимович.

Петька подошел к чекистам, по-взрослому подал руку и, пожелав удачи, ушел. Волков заметил, как, провожая его, хозяйка почти силком втиснула в карман мальчика какой-то сверточек, — хлеб, наверное.

— Вот, тут и поживете, — шире раскрыв дверь во вторую комнату, хозяин показывал на кровать и топчан. — Автоматики ваши лучше припрятать от греха подальше. Окно в сад, за забором овраги, утречком осмотритесь. Есть у нас чердак, с него замок хорошо видно.

— Это дело, — одобрил Семенов, вешая на гвоздь ватник. — Как с документами?

— Есть для вас два аусвайса, настоящие, — Осип Герасимович подал им серо-зеленоватые книжицы в орлом и свастикой на обложках. — Город знаете?

— Только по планам, — не стал скрывать Антон.

— Поправимое дело, — улыбнулся хозяин. — По одному выведу и покажу все проходные дворы. Немеж не Минск, освоитесь быстро, но зря на улицах мелькать не стоит. Курите? Тогда пожалуйста, я сам курящий. Если что надо передать на маячок, то в первое время лучше через меня или Лизавета сходит.

— Ясно, — Семенов сел на кровать и начал стягивать с ног сапоги. — Как соседи ваши, любопытные?

— Таракановка, — усмехнулся Осип. — Так поселочек наш прозвали. Всякие люди живут, но в основном хорошие. Думаю, неприятностей не будет — люд бедный, при панах голодовали, перебивались случайными заработками, извозом занимались, а теперь, почитай, одни старухи. Немцы и полицаи навещают нас редко, не нравится им соседство с выгребными ямами, а мы не жалуемся. Так что отдохните пока, а потом покалякаем.

— Второй выход есть? — устраиваясь на топчане, спросил Антон.

— По чердаку можно пройти на сеновал, а оттуда спрыгнуть на соседнюю улицу. Покойной ночи.

Хозяин вышел, притворив дверь. Лежа, Волков полистал аусвайс на имя Станислава Бранкевича, сорока лет, уроженца города Минска, поляка по национальности, коммерсанта. Утром надо начинать работу. Хотя начали ее уже давно, еще до вылета сюда.

Осип Герасимович ему понравился — не суетливый, обстоятельный, чем-то похож на школьного учителя. Колесов, помнится, говорил, что это самая надежная явка, долго находившаяся на консервации. Поглядим.

Задув коптилку, он долго лежал в темноте. Притихли за стеной хозяева, тихо дышал задремавший Семенов, и Антов боялся потревожить его неосторожным движением или скрипом топчана — Павел Романович спал очень чутко.

Вот они и в Немеже. Совсем рядом, буквально в каком-то километре от них, спят в своих постелях оберфюрер Бергер и фон Бютцов, где-то тут высится мрачной громадой тюрьма СД, в которой сидели в камере смертников переводчик Сушков, работавший у немцев по заданию партизан, и Семен Слобода. Здесь должна быть рвзгадана тайна его побега со станции и окончательно решек вопрос об обвинении в измене командующего фронтом.

«Ну, что же, начнем путь по дороге, на которой не осталось следов», — подумал Волков, закрывая глаза.

К парикмахерской, где работала Нина, Антон пришел во второй половике дня. Побродив по улицам, убедился, что за ним никто не увязался, и пару раз прогулялся мимо парикмахерской, выжидая, пока ее покинет сидевший в кресле клиент.

Нину он узнал по описаниям Колесова и Осипа — высокая, чернявая, с тонкими чертами лица, она, наверное, нравилась многим мужчинам. Кресло, которое она обслуживала стояло у окна, и, проходя мимо, Антон слышал, как Нина смеялась в ответ на незамысловатые комплименты клиента — пожилого усача с красным лицом. Завтра приходить сюда не имело смысла — через день парикмахерша работала на немецком аэродроме.

Дождавшись, пока усач расплатится и уйдет, Волков вошел в парикмахерскую. В теской прихожей никого, в маленьком зале стояло два кресла — оба свободны. Нина заметала волосы с пола, второго мастера не было — сегодня его очередь брить немецких асов.

Усевшись в кресло, Антон посмотрел на себя в большое, чуть зеленоватое зеркало. Ничего. Правда, плохо выбрит.

— Что пан желает? — встряхивая салфетку, спросила девушка.

— Побриться.

Она укутал» его простыней, подложила под подбородок свежую салфетку в начала взбивать пену в маленьком тазике.

— Вам привет от отца, — глядя на Нину через зеркало, тихо сказал Волков.

Она слегка вздрогнула, но тут же овладела собой в, чуть улыбнувшись, ответила на пароль:

— Он еще меня помнит? Лучше бы прислал денег.

— Сам нуждается, надеется на вашу помощь.

Легкими движениями она начала намыливать щеки сидевшего в кресле Антона, внимательно разглядывая его.

— Вас надо постричь, — негромко сказала Нина. — Стрижка немецкая, а местные таких не носят.

— Я мог постричься у немецкого парикмахера? — уточнил Волков.

— Нет, — горько усмехнулась она, — там только для немцев. Я поправлю?

— Если можно, — попросил Антон. — Где бы мы могли спокойно поговорить?

— Здесь никого, говорите, — она ловко водила по его щекам бритвой, потом начала щелкать ножницами, поправляя стрижку на затылке.

— Лучше все же не здесь, — настаивал Волков: ему не хотелось долго задерживаться в парикмахерской. В любой момент может появиться новый клиент и разговор придется прервать. К тому же, нет гарантии, что никто не войдет в зал ожидания и не притаится там, подслушивая их, — двери открыты, окна тоже, на улице ходят люди и неизвестно, что они собой представляют. И потом, стоит поглядеть, не тянется ли за Ниной хвост?

— Хорошо, — согласилась она. — Знаете, где я живу?

— Да, но дома тоже не очень удобно. Лучше я вас встречу по дороге. Договорились? Кстати, что есть примечательного у вашего родителя?

Это был контрольный вопрос, и он задал его, чтобы она немного успокоилась и больше доверяла неожиданно появившемуся незнакомцу с немецкой стрижкой. Надо же было там, в Москве, не предусмотреть этого?!

— Бородавка под глазом, — Нина испытующе поглядела на него.

— Вот тут, — правильно поняв ее взгляд, показал он и заметил, как она украдкой облегченно вздохнула. — Возьмите.

Положив на подзеркальник деньги, он вышел. В его распоряжении остался час. Немеж не Минск, не Варшава, не Париж — здесь нет толпы прохожих на улицах, нет метро, нет… Впрочем, зачем думать о том, чего здесь нет? Лучше решить, где ждать Нину, — у костела, у парка рядом о дорогой к замку, на торговой площади о ее старыми рядами? Площадь хороша тем, что там всегда довольно многолюдно, как на любом торжище, даже ближе к вечеру, но среди прохожих может затеряться соглядатай. С этой точки зрения, ждать у костела или у парка предпочтительнее. Хотя парк тоже отпадает — не стоит маячить около дороги, ведущей в резиденцию Бютцова и Бергера.

Итак, остается костел. Можно зайти в него и, найдя местечко на задних скамьях, переговорить — идет вечерняя служба, прихожане тянутся к храму и появление Волкова не вызовет излишних подозрений. Тем более, возвращаясь домой, Нина никак не минует костел святой Терезы. Костелов в городе несколько, но этот немного в стороне от центра, — осваиваясь в городе, Антон успел побывать в нем, а уже знакомое место придает некоторую уверенность.

Прогулявшись до костела святой Терезы — темного, с двумя островерхими башенками, украшенными замысловатыми шпилями, — Волков вернулся к парикмахерской и, заняв позицию в чахлом садике, начал ждать.

Вскоре вышла Нина, опустила на окна жалюзи, потом тщательно заперла дверь и не спеша пошла по улице. Провожая ее глазами, Антон внимательно рассматривал других прохожих: старуха с кошелкой, подросток, еще старуха — вряд ли это сотрудники немецких спецслужб. А вот молодая женщина вызывает подозрение. Но нет, она не пошла за парикмахершей, а свернула на другую улицу.

Оставив садик, он через проходные дворы и затхлые узкие переулки быстро выбрался к облюбованному месту у костела. Вовремя — вдалеке показалась знакомая фигура. Вроде бы за ней все так же никого, да и он, похоже, свободен, от назойливого чужого любопытства. Дождавшись, пока девушка увидит его, Волков вошел в храм. Внутри было сумрачно и прохладно, редкие в такое время прихожане сидели на первых скамьях, и никто из них даже не повернул головы, услышав стук двери. Служба еще не началась. Оглядевшись, Антон направился к задним скамьям.

Через несколько минут появилась Нина. Словно в нерешительности, она остановилась в проходе между длинными рядами темных скамей, как бы раздумывая, где ей устроиться для беседы с всевышним.

— Сядьте впереди меня, — шепотам приказал ей Волков.

Подождав, пока она устроится, он опросил:

— Есть подходы к немцам?

— Только механик… Словак Ярослав Томашевич, — не оборачиваясь, ответила Нина. — Надежен, дружит с немецкими пилотами, пользуется доверием начальства.

— Ухаживает? — прямо спросил Волков.

— Да, — прошелестела она.

— Откуда он родам?

— Из Прешова, в восточной Словакии. Дает интересные сведения. Возможно догадывается, куда и для кого, но ничего не спрашивает. Немцев не любит. Очень, — помолчав, добавила Нина.

Антон, размышляя, откинулся на спинку скамьи — словак с аэродрома, конечно, кое-что, но не то, что надо сейчас. Впрочем, попробуем потянуть и за эту нитку, поскольку иных пока все равно в руках нет, а время неумолимо идет.

— Часто видитесь с ним? — немного наклонившись вперед, шепнул он.

— Через день. Когда он бывает в городе, заходит. Думаю, он согласится вам помочь.

— В чем? — насторожился Волков. Он ничего не говорил о своих делах, почему Нина высказывает такую уверенность?

— Ну, я не знаю…

— Ладно, — буркнул Антон, — подумаем. Меня не ищите, найду сам. Пока работайте с механиком, проверяйте, готовьте к неожиданной встрече: я скажу, когда и где мы увидимся. Кроме летчиков, других немцев обслуживаете?

— Нет, но бывают в парикмахерской солдаты и местные, связанные с немцами. Те требуют стричь бесплатно.

— Кто именно? — заинтересовался Волков. — Откуда? Из гражданской администрации?

— Больше из гражданской, но изредка бывают и те, кто работает с военными. Местных по немецким меркам не обслуживают. Кто конкретно вас интересует?

— Имеющие доступ к замку, — майор — склонился почти к ее уху, прикрытому локонами темных, подвитых волос. — Там госпиталь люфтваффе, ваш Ярослав мог бы указать пути подхода туда?

— Я поговорю, — пообещала Нина.

— Останьтесь еще минут на десять, — вставая, приказал Антон. — До встречи…

Выходя из костела, пока тяжелая дверь медленно закрылась, Волков успел поглядеть на сидевшую на скамье девушку — она не повернула головы, и это ему понравилось. Конечно, приходится и с ней играть в кошки-мышки, таиться, недоговаривать, напускать тумана, но не может он никому, кроме Семенова, который все знает, сказать о своем деле. Хорошо хоть с Павлом Романовичем можно открыто поговорить, посоветоваться, обсудить положение.

Засунув руки в карманы потертого темного пыльника, Волков нащупал рукоять парабеллума, спрятанного под пиджаком, и усмехнулся — каждому свое нравится. Он привык к люгеру, а Романыч предпочитает ТТ: армейский пистолет ему роднее и ближе, да и владеет им Семенов отменно.

В конце улицы показался темный автомобиль. Собиравшийся прикурить Антон насторожился — немцы?! Машина прет по улочке, чуть не задевая крыльями за врытые в незапамятные времена по краям тротуаров каменные тумбы, спасавшие пешеходов от наездов извозчиков-лихачей. Зачем занесло в узкий переулок немецкую машину? Кто в ней?

Решив не рисковать, Волков быстро свернул в первую попавшуюся подворотню — на счастье, двор оказался проходным, и он, изо всех сил сдерживая желание припуститься бегом, направился к выходу на параллельную улицу. Кажется, пронесло, тротуар пуст, только вдали несколько прохожих. Надо здесь быть вдвойне осторожным — городок слишком мал, чтобы полностью исключить возможность нежелательных встреч.

Вернувшись на явку, Антон разделся и поднялся на чердак. Там, устроившись с биноклем у слухового оконца, вел наблюдение за замком Семенов. Передав бинокль Волкову, он улыбнулся:

— Полюбуйся. на крепость крестоносцев.

Оптика приблизила серо-зеленую гладь озера, густые кусты на берегу, длинную дамбу, по которой шла асфальтированная дорога к воротам замка, обрывавшаяся у опущенного подъемного моста. Мрачные стены, сложенные из дикого камня, за ними, веселой расцветки здания жилых построек с высокой башенкой для наблюдателя. Около озера плескались полураздетые солдаты — видимо закончившие работу саперы. Купаться они не решались, — но грелись в лучах уже почти по-летнему жаркого солнца и брызгали друг на друга холодной водой.

— Не подберешься, — сопел сзади Павел Романович. — Все подходы просматриваются, на башенке пулеметчик, мост вечером поднимают. Любят замки, подлецы.

— Удобно, — не отрываясь от бинокля, отозвался Антон. — Уединенно, наладил охрану и сиди. Выезжали?

— Два раза, на легковых автомашинах. Кто именно, я не установил. Еще грузовики ходят. Дамбу патрулируют, на берегу озера есть замаскированные посты охраны. Легковушки выходят в сопровождении бронемашины или мотоциклистов. Осип сегодня сказал, что, по данным подполья, фон Бютцов практически перестал выезжать из замка в районы. Бергер тоже любит сидеть за стенами.

— Я сегодня видел машину на улице, — опустив бинокль, оказал Волков. — Возможно, она из замка. Большая, черная, закрытая, типа опель-капитан.

— Такая у начальника СС и полиции Лидена, — Семенов откинулся на сено, потер уставшие глаза. — Я вот чего думаю, дорогой мой друг. Мыслишка твоя о похищении не реальна. Уничтожить можно попробовать, а выкрасть не дадут. Да и не уйдем потом отсюда, а тогда грош цена риску. Дело-то не сделаем.

— Остаемся пока здесь, — снова поднимая бинокль, протянул Антон. — Поглядим, помозгуем.

В окулярах снова медленно поплыли очертания замка — боясь признаться в этом самому себе, Волков искал в нем черты, схожие с замком Пилецкого, где в сороковом году располагалась абверкоманда Генриха Ругге. Вдруг здесь тоже есть потайные ходы и лестницы, поворачивающиеся стены и скрытые двери?

Нет, не похоже мрачноватое гнездо князей Радзивиллов на таинственную обитель Пилецких. Тут озеро обступает замок почти со всех сторон, торчат около дамбы шпили старинного костела — его он сегодня тоже видел, красивое строение, говорят, итальянец проектировал и возводил, — серые стены замковой ограды, нет большого донжона, не видно полосатого шлагбаума и будки часового у ворот. Интересно, как внутри дворца бывшего магната? Какие комнаты отвел гостю успевший обжиться здесь Конрад фон Бютцов, какие занимает сам? Где расположены помещения охраны, проведена ли сигнализация, каковы маршруты патрулей на территории замка? Пускают ли посетителей в госпиталь люфтваффе, ведь приезжают же навестить своих приятелей другие летчики или здесь лежат только те, у кого нет приятелей ни в одной из расположенных поблизости частей?

Госпиталь! Вот та дырочка, в которую надо попробовать пролезть? Или не стоит дразнить судьбу, дергать ее, как тигра за усы? И все же надо подумать о госпитале — это же целое хозяйство: врачи, средний медперсонал, истопники, кухня, снабжение, неужели там все только немцы? Где их сейчас столько набрать, да еще в глубоком тылу, далеко от фронта?

Сомнения не оставляли, но версия о госпитале уже потянула за собой, требуя детальной разработки. Как же он упустил из виду — есть еще словак Ярослав! Тут может получиться вообще удачно, поскольку он с аэродрома и к нему есть подход. Если верить Нине, то механик-словак готов помочь. Вот и поглядим, какую помощь он способен оказать.

— Время идет, — тяжело вздохнул Павел Романович.

— Пошли вниз, темнеет, — вернул ему бинокль Волков.

Спускаясь с чердака, он вновь подумал о словаке-механике и госпитале — неужели эта, пока еще тоненькая, похожая на паутинку ниточка не приведет их в замок?

Приемник тихо мурлыкал затасканный шлягер «Бель ами», в приоткрытое окно влетал свежий ветерок, сдувая в сторону дымок лежавшей в пепельнице сигареты и заворачивая край листа, испещренного ровными строчками острых, готических букв, — старый фон Бютцов любил готический шрифт и в письмах к сыну пользовался только им, как бы давая понять, что не жалеет времени на своего отпрыска, выводя замысловатые буковки, напоминая тем самым о древности их рода и обязанностях сына по отношению к нему.

Впрочем, об обязанностях отец пишет по-солдатски прямо, со свойственной ему бесцеремонностью сообщая о найденной для сына очередной невесте, — у нее имеется столько-то моргенов леса и пахоты, дома в Берлине и Мюнхене, приличные строения в поместье, и далее — подробное перечисление поголовья окота в наемных работников. Но ни слова о самой невесте — хороша ли она собой, какое получила образование, — лишь вскользь упоминает, что вдова и бездетна. Конечно, сейчас в Германии все больше и больше вдов и не только вдов, но и девушек, которые никогда уже не дождутся своих женихов с фронтов.

С досадой отбросив письмо, Конрад встал и притворил окно. Отец, как всегда, верен себе — нет ни одного письма, в котором он упустил бы случай напомнить об обещании сына жениться. Как же старому Бютцову не терпится увидеть следующее поколение, успокоиться тем, что род не угаснет, продолжится, даст молодые, свежие побеги. У старшего брата есть дети, но они далеко, за океаном, и кто знает, когда доведется обнять их? Разделяют не только пространства, но и границы, война и проклятая политика.

Хорошо отцу — сиди в поместье, следи за удоями в ростом цен на продукты, подсчитывай по вечерам барыши, радостно потирая сухие ладошки при виде округляющейся цифры доходов, и подыскивай сыну богатых невест, забывая высылать их фотографии. Если бы родитель присылал в каждом письме фото, можно было бы уже составить недурную картотеку красоток и просматривать ее свободными вечерами перед отходом ко сну, сверяясь с записями, — у этой блондинки сотня коров, а у этой брюнетки есть шахта и счет в швейцарском банке.

Упершись лбом в холодное стекло, Конрад бездумно смотрел на деревья парка, освещенные закатным солнцем. Нет, жениться, конечно, придется, никуда не денешься, но хочется, чтобы жена тебе нравилась, а денег и своих хватит, не зря же он вместе с отцом усиленно занимался хозяйством и исколесил чуть ли не всю Европу, отовсюду отправляя в родовое гнездо произведения искусства?

Еще в детстве его приучили к посещениям старой Мюнхенской пинакотеки — картинной галереи, основанной герцогом Баварии Вильгельмом IV, заказавшим крупнейшим немецким художникам XVI века картины на исторические сюжеты. «Битва Александра Македонского», написанная Альторфером в 1529 году, стала первой картиной в этой серии и поныне украшающей стены музея. Позже архитектор Лео фон Кленце в 1826–1836 годах построил для пинакотеки новое здание. Приобрели богатейшую коллекцию полотен Рубенса, творения Ван-Дейка, Халса, Рембрандта, итальянских художников. Не забывали и своих живописцев — Дюрера, Кранаха, Грюневальда.

Проводя маленького Конрада по тихим и светлым залам, отец со знанием дела рассказывал ему о мастерах живописи и потом о гордостью показывал дома собранные им картины, заразив этой страстью сына. Что же, здесь тоже удалось найти кое-что приличное и, утаив от всевидящего ока эйнзацштаба Розенберга, занимающегося сбором художественных ценностей, о оказией переправить домой. Отец остался очень доволен и намеками сообщал в письмах о баснословной цене добытого сыном.

Невесты, невесты… Создастся добропорядочная немецкая семья, увеличится капитал, а по ночам все так же будет сниться пропавшая красивая племянница польского ксендза пана Иеронима, тревожа воображение несбыточными мечтами. Куда она тогда подевалась?

Бергер утверждал, что Ксения была связана с русской разведкой. Наверное, он отдал приказ о ее ликвидации, а люди старого лиса прекрасно умеют обделывать подобные дела — потом и черти концов не сыщут. Разве, спросить у него, но дождешься ли ответа? Только поглядит на тебя холодными глазами и еще больше подожмет тонкие губы.

Надеяться на то, что Ксения осталась жива, просто глупо, а живые должны думать о живых. Однако как трудно заставить себя отрешиться от воспоминаний, все забыть — ее улыбку, глаза, тонкие чуткие пальцы, случившуюся из-за нее драку в кабаре «Турмклаузе», где его выручил Тараканов, оказавшийся агентом русских. Иногда кажется, что с того времени минуло не почти три года, а целая вечность, и словно закрылась наглухо тяжелая дверь, навсегда отделив его от Польши сорокового.

Может быть, в нем все же говорит уязвленная мужская гордость, ревность, что девушка предпочла ему Владимира Тараканова? Обер-фюрер в порыве откровенности однажды признался, что Ксения была связной русского разведчика, но они скрывали это под видом любовной интриги. Кто знает, правда или нет, теперь не проверять.

Французы правы, говоря: когда не имеешь того, что любишь, любишь то, что имеешь. Вот и он, не зная раньше Ксении, любил многих — дочерей помещиков и чужих жен, певичек и дам полусвета, светских кокоток и актрис кино. Особенно хороша была танцовщица из людного гамбургского кабаре — Ингрид. Как у нее выходила ножка из-под платья, обутая в изящную туфельку на каблучке, стройная, туго обтянутая тонким чулком…

Здесь тоже есть с кем провести ночь — в госпитале работают немецкие медсестры, а изредка удается вырваться в большой город, но все не то. Если бы он никогда не знал Ксении!

Вернувшись к столу, Конрад аккуратно сложил и убрал письмо отца. Надо написать, чтобы он присылал фото претенденток, — с женихами, тем более с хорошими партиями, сейчас в рейхе не очень, можно выбрать подходящее по финансовому положению и по внешним данным: не век же куковать бобылем?

Заурчал стоявший на столе телефон. Сняв трубку и назвавшись, Конрад услышал голос Бергера:

— Зайдите ко мне. Немедленно. — И короткие гудки отбоя.

Что там еще приключилось? После обеда обер-фюрер велел его не беспокоить, намереваясь поработать с бумагами, и вдруг приглашает?

Выключив приемник, Бютцов запер сейф и вышел. В коридоре ему попался Клюге, независимой походкой отправившийся к себе. Поприветствовав штурмбанфюрера, он уступил ему дорогу. Обернувшись, Конрад поймал на себе испытующий взгляд личного телохранителя обер-фюрера. Хотел опросить его, почему тот рассматривает спину начальства, но Клюге успел отвернуться и нырнул в дверь своей комнаты, открытую Канихеном. Сейчас, наверное, по своему обыкновению, они откупорят бутылку и сядут играть в скат.

Бергер был в кабинете один. Жестом указав Конраду на кресло, он завел патефон и опустил на пластинку иглу. «Рунг шпильт ди гайзе, их танц мит дир унц швайге», — затянула певичка, сразу напомнив танцовщицу из кабаре Ингрид — легкую, изящную, с многообещающими и не обманывающими в своих обещаниях глазами. Зачем Бергеру музыка? Не хочет, чтобы их, даже случайно, могли подслушать?

— Клюге сегодня ездил в город, — садясь напротив Бютцова в кресло и раскуривая сигару, сообщил обер-фюрер.

— Слушаю, — подобрался Бютцов.

— В Немеже Тараканов, — бросив в хрустальную пепельницу обгорелую спичку, обыденно сказал Бергер.

Конрад похолодел — неужели он своими воспоминаниями накликал появление призрака?! Ведь Тараканов убит им лично в сороковом году при переходе границы с Советами! Он сам всадил ему пулю в спину и видел, как тот, падая на землю, сломался пополам от жуткой, предсмертной боли. Неужели во время прогулки по парку обер-фюрер слукавил, а на самом деле он знал, что русский разведчик жив? Что теперь будет, если тайна раскроется и всем станет известна давняя неудача Бютцова, столь тщательно замазанная и упрятанная в архивы спецслужб? Можно ли надеяться на Бергера и что, черт бы побрал, означает появление здесь русского разведчика? И вообще, он ли это?

— Тараканов? — придав своему лицу недоуменное выражение переспросил Конрад, пытаясь выиграть время. — Тот, из Польши сорокового? Вы верите в переселение душ или в воскрешение из мертвых?

Боже, как страстно он желал, чтобы неожиданный разговор оказался просто очередной проверкой, устроенной неугомонным, не устающим играть в секретные игры Отто. Но чутье подсказывало — нет, это не игры, не проверка, произошло действительно страшное и непоправимое: Тараканов жив, и он здесь, в Немеже. Прийти он мог только от русских, снова спрятавшись за чьим-то чужим прошлым, скрывая свое настоящее лицо. Как его зовут теперь — Иванов, Пикульский, Цымбалюк, Мухаметджанов, Граве, Вольтрен? Свое настоящее имя знает только он да его руководители из советской разведки.

— При чем тут воскрешение, — недовольно проскрипел обер-фюрер. — Русские прислали своего инспектора. Значит, Грачевой все же действительно добрался до своих и рассказал им о тайне! Они проверяют, ищут, отправили сюда опытного профессионала.

— Клюге мог обознаться, — хрустя пальцами, умоляюще поднял на Бергера глаза штурмбанфюрер. — Он не так хорошо знал русского разведчика, работавшего под именем Тараканова, мог ошибиться, прошло почти три года!

Обер-фюрер усмехнулся и стряхнул наросший на конце сигары сизый столбик пепла.

— Клюге тоже профессионал. Он ехал на машине и случайно увидел вышедшего из костела святой Терезы человека в темном плаще. Вы же знаете, Тараканов питал просто-таки маниакальную страсть к разным храмам — действующим и заброшенным. Кстати, его странные исчезновения из разбитого костела в сгоревшей деревне так и остались загадкой.

— Дальше, дальше, — не в силах терпеть, поторопил Конрад.

— Улочка была узкая и короткая, — продолжал Бергер. — Клюге имел прекрасную возможность рассмотреть человека в темном плаще. Заметив приближающуюся машину, тот сунул правую руку в карман и быстро свернул в проходной двор. Но лицо его Клюге запомнил. Это Тараканов! Характерные надбровные дуги, походка, манера поворачивать голову, жест, каким он, наверняка, схватился за оружие… Нет, Клюге не мог обознаться.

— Бог мой, — прошептал побледневшими губами Бютцов. — Что же будет, если он попадется не нам?

Обер-фюрер встал, сменил на патефоне пластинку, поставив мелодию медленного блюза. Вернувшись на свое место, похлопал ученика по колену:

— Все хорошо, мой мальчик!

— Теперь он не уйдет, — дернулся, как от удара, Конрад. — Я перерою весь город, но не выпущу его отсюда, пока самолично не зарою его труп! Или сожгу!

— Ну, ну, — остановил Бергер. — Не сходите с ума! Наоборот, нам надо беречь его, как ангелам хранителям, — легкая улыбка тронула губы Отто. — Ему необходимо дать возможность уйти и унести с собой нужную информацию. И только если этого не получится, уничтожать. Слава создателю, у Клюге хватило сообразительности не выскочить из машины и не броситься следом за русским. Не знаю, что тогда могло произойти. Вы знаете, как тот стреляет, — Бергер непроизвольно поглядел на шрам, оставшийся на голове Бютцова. — Все могло рухнуть еще не начавшись.

— Но я не хочу верить! — расстегивая душивший его воротник, признался Конрад. — Не могу!

— Вспомните сводку противовоздушной обороны, где отмечался пролет неопознанного самолета и донесения службы радиоперехвата, — откликнулся обер-фюрер. — Несколько дней назад зарегистрировано усиление активности радиообмена со своими хозяевами лесных хаустгриле — проклятых раций-сверчков партизанских банд. С чего бы им так верещать в эфире? Значит, в лесу появились гости, которым необходимо постоянно сноситься с руководством, докладывая об обстановке, получая новые сведения и указания. А потом охрана складов замечает ночью подозрительное шевеление на минном поле, открывает огонь из пулемета, шарит прожектором, но никого не обнаруживает. Утром нет даже трупов. Не попали? Возможно, но кто же там ползал? Саперы проверяли — в минном поле сделан проход. Дальше — неожиданная встреча на улочке рядом с костелом святой Терезы… Нет, это все звенья одной цепи, и Тараканов действительно здесь. Я могу поздравить вас, штурмбанфюрер, с успехом первой фазы операции «Севильский цирюльник».

— Что вы говорите?! — Конрад вскочил и заметался по кабинету под ироничным взглядом Бергера.

К черту, пусть смотрит, пусть иронизирует — письмо написано, а договориться с братом без Конрада не удастся. Теперь они связаны одной веревочкой, покрепче призрачных родственных уз, так малозначащих в смутное время. Надо думать, что делать, а не приносить поздравления!

— Он хитер, как лиса, дьявольски ловок, совсем как обезьяна, — остановившись перед обер-фюрером, Конрад как рефери на ринге, наклонившийся над отправленным соперником в нокдаун боксером, начал выбрасывать пальцы, словно открывая счет секундам, — адски изворотлив и умен! А вы желаете его провести, когда он надул, как сопливых детей, всю абверкоманду Ругге, покойного начальника СС и полиции Байера вместе с аппаратом и наружным наблюдением, а также нас с вами. Вспомните Польшу сорокового, Отто!

Бергер меланхолично поглядел на раскрасневшегося штурмбанфюрера, и тот под его долгим взглядом обмяк и опустился в кресло, вытирая потный лоб платком.

— У русских есть прелестная пьеса — «Горе от ума», — хохотнул обер-фюрер. — Видели или читали? Автора, кажется, зарезали в Иране?

— Отто, ну при чем здесь девятнадцатый век и русский писатель Грибоедов, — почти простонал Бютцов. — Я совершенно не вижу никакой связи.

— Напрасно, мой мальчик, напрасно. Связь самая прямая — умный чаще склонен усложнять простые вещи и искать в них некий скрытый смысл, которого нет. В бытовых вопросах умного обмануть легче, чем дурака, согласны? Если мы имеем дело с уже хорошо известным нам противником, все несказанно упрощается. Можно с достаточной долей уверенности предположить, как он будет действовать, чему верить, а от чего шарахаться. Вот и попробуем оплести западню, рассчитанную на «куриный» интеллект, — хитрую, но внешне абсолютно незатейливую, чтобы он пошел в нее не задумываясь, надеясь нас переиграть и вновь обмануть. Но для этого нам надо знать его контакты в городе и место пребывания, чем мы и займемся в первую очередь. Похоже, русские давно знают о нас и послали сюда именно Тараканова.

Конрад потер ладонью лоб — похоже, старый лис и впрямь уже успел все рассчитать и взвесить. Положиться на него? Не было случая, чтобы нюх подвел Бергера, вдруг и сейчас он окажется на коне, а в том положении, в какое попал его ученик, остается только держаться обеими руками за хвост кобылы учителя, надеясь выбраться из болота тайных интриг. Попробуем?

— У Тараканова наверняка очень мало времени, — осторожно начал он развивать свою мысль. — Информация, принесенная Грачевым, сбежавшим из камеры смертников тюрьмы СД, слишком серьезна, чтобы русская разведка могла тянуть с ее проверкой?

— Тем более, нам нельзя терять ни минуты, — тут же подхватил обер-фюрер. — Немедленно в дело фройлян, а то уже застоялась, как скаковая кобылка в конюшне. Пусть активизируется. И людей на улицы, на рывок, в каждый квартал — искать, перерыть весь город, но обнаружить его лежку и взять под плотное наблюдение. Только предельно осторожно!

— Я понял, — Бютцов встал, одернул мундир.

— Не волнуйтесь, мы не дадим ему исчезнуть, как в сороковом, — успокаивающе улыбнулся Бергер.

Глава 4

Черную язву пепелища на месте дома три Павел Романович увидел сразу же, как только вышел на Мостовую улицу, — тихая, зеленая, с мощенными плиткой тротуарами и булыжной проезжей частью, она петляла позади площади с торговыми рядами, навевая ощущение сонного покоя и легкой грусти. Старые липы с темно-зеленой листвой, аккуратные домики, чистенькие крылечки, водоразборные колонки и высокое голубое небо с ярким диском солнца — даже не верится, что кругом война, а здесь, в таком тихом городке, хозяйничают оккупанты.

Неспешно шагая по плиткам тротуара, Семенов поглядывал по сторонам — он решил пройтись разок-другой вдоль Мостовой, чтобы «вписаться» в окружающую обстановку, попытаться определить, не проявляет ли кто к нему, так нежданно появившемуся здесь, повышенного интереса и, главное, с кем можно переговорить, потихоньку подводя пересуды к случившемуся несколько месяцев назад пожару.

Вдалеке темной тенью на фоне неба торчали башни костела. В Немеже вообще, куда ни пойди, отовсюду видно костелы — население набожное или польские паны, долгие столетия владевшие этим городком, специально насаждали среди местного населения покорность ксендзам? Стены домов, рядом с пожарищем, немного закопченные, грязные от сажи, и крыша на одном из них слегка обгорела, И, как на зло, никаких заведений, куда, не вызывая подозрений, можно заглянуть, — только лавчонка мелкого торговца да аляповатая, издалека бросающаяся в глаза вывеска сапожника.

Тротуар привел к перекрестку. Бросив взгляд на фанерную табличку с выцветшей от непогод надписью, немного, потом повернул обратно, зорко оглядывая прохожих.

Нет, никто из них не вызывает подозрение, однако маячить на почти пустой в этот час улице все равно не стоит. Ну, сколько раз он еще сможет здесь прогуляться — два, три, а потом, что делать потом? Если бы обладать волшебным даром проникать в прошлое, возвращать минувшее и становиться свидетелем давно случившегося! Сколько тайн тогда было бы раскрыто. Как бы чудесно сейчас поглядеть, отчего вдруг возник пожар на явке, указанной погибшим переводчиком Сушковым своему сокамернику Семену Слободе, увидеть обитателей сгоревшего дома, их гостей, друзей и недругов. Вот бы скользнуть невидимой тенью под еще не успевшую провалиться от жаркого огня крышу и услышать разговоры, запомнить лица…

Жаль, что человеку такое не дано, не может он повернуть вспять время, заставить его служить себе. Что было — то бозвозвратно прошло.

Щурясь от бьющего в глаза солнца, Семенов снова оглядел улицу: все именно так, как описывал ему Осип Герасимович, — липы, лавчонка торговца, домики. И ни в одну дверь не постучать, не поздороваться с хозяевами, не расспросить их о происходивших событиях. Зайти разве к сапожнику?

Перейдя на теневую сторону, он направился к сапожной мастерской, прикидывая, как бы половчее заговорить о пожаре, — неизвестно, сколь разговорчив хозяин. Принято считать, что наиболее говорливы парикмахеры, а вот как с сапожниками? Про них чаще слышишь: «пьет, как сапожник», а о склонности к беседам народная мудрость умалчивает.

Толкнув давно не крашенную дверь, он очутился в заваленной старой обувью комнате. Посредине ее за самодельным верстаком, зажав между покрытых линялым фартуком колен сапожную лапу с надетым на нее ботинком, сидел хозяин, держа губами деревянные шпильки. Вынимая их по одной, он ловкими и точными ударами молотка вгонял острые кусочки дерева в прохудившуюся подметку.

Бросив на клиента равнодушный взгляд из-под замотанных суровой ниткой круглых очков в простой оправе, сапожник вытянул шею, скользнул глазами по обуви пришедшего. Видимо, беглый осмотр его удовлетворил — есть надежда немного подзаработать на этом дядьке, заросшем клочковатой щетиной.

— Пану нужен срочный ремонт? — вынув изо рта шпильки, поинтересовался сапожник и тут же добавил — С ноги дороже.

Семенов согласно кивнул и присел на указанный хозяином табурет, расшнуровывая ботинки. За свою обувь он не боялся — ботинки польского довоенного производства, в меру поношенные, со сбитыми набойками на каблуках. Именно такие, какие могут быть у человека его положения: средних лет провинциала, не отличающегося особым достатком.

Разглядывая обувь клиента, сапожник огорченно покачивал головой, ковыряя черным ногтем истончившуюся подошву и стесанную резиновую набойку на каблуке.

— Можно, — наконец сказал он, — нового товара нет, чтобы поставить пану, но отыщем из старого что поцелее. Согласны? Сейчас вообще тяжело с товаром, — вздохнул он, перебирая лежавшие возле него изношенные туфли и сапоги. — Приходится выкраивать, выворачиваться. Пан будет платить натурой или марками? Я имею в виду оккупационные.

— Марками, — разочаровал его Павел Романович, уже знавший, что в городе все предпочитают натуральный обмен, и особенно любят, когда в виде расхожей валюты выступают хлеб, сало, консервы или, на худой конец, картошка.

— Да, пан, в интересное время мы с вами имеем честь жить, — отдирая клещами набойки, продолжил сапожник. — Вы к нам издалека, простите великодушно за любопытство?

— Не очень, — улыбнулся Семенов. Молчать не стоило, надо поддерживать завязавшуюся беседу. — Хочу здесь решить некоторые дела. Хозяйство! Какое бы время не было, а есть надо.

— То так, — немедленно согласился сапожник. — В деревне, а я вижу пан селянин, все же легче, чем в городе. Огороды, скотина. Но и прийти из лесу могут или с города наехать и все забрать. Однако могут не наехать и не прийти. А в городе? Налог плати, все дорого на базаре, не подступишься… Холера ясна! — выругался он, оцарапав палец.

— В деревне тоже не сладко, — разглядывая выцветшие обои и керосиновую лампу под жестяным абажуром, возразил Павел Романович. — Продукты надо сдавать властям, сеять, пахать, а работать кому? Одних побили, другие утекли кто куда. От новины до новины едва-едва дотянешь, да и то не всегда.

Поглядывая в окно, он ждал момента, чтобы спросить о сгоревшем доме. Сапожник, похоже, не страдает молчаливостью и, по всей вероятности, давно здесь обосновался. Помнится, Осип Герасимович говорил, что еще до пожара здесь уже были сапожная мастерская и лавка мелочного торговца. Если тут ничего не удастся узнать, придется направиться за покупками и попытать счастья там. Не то чтобы он не доверял проверке, проведенной людьми Колесова, но хотелось все поглядеть самому, — по возвращении придется держать ответ.

— Пан думает в дом попала бомба? — перехватив его взгляд усмехнулся сапожник. — Нет, пусть пан так не думает, нас не бомбили. Зачем им кидать бомбы на наш городок? Россияне уходили быстро, а немцы так же быстро наступали. Прогремели танки, пробухали пушки — и уже другая власть. То был пожар, пан.

— Кто сгорел? — почесывая одной ногой другую, лениво поинтересовался Семенов, стараясь выглядеть любопытным обывателем, охочим до любых новостей: лишь бы было потом что рассказать в своей деревне после возвращения из города. И тут же ему пришла в голову другая мысль: стал бы местный селянин тратить деньги на ремонт обуви? Шут его знает, но теперь уже поздно давать обратный ход. Придется жестоко поторговаться при расплате за работу, тем более, что заранее цену не обговаривали.

— Болтали, старуха сгорела, хозяйка, — принимаясь за второй ботинок, мотнул головой в сторону окна сапожник. — Жила с постояльцем или родственником.

— Тот тоже сгорел?

— Ни, милостивый пан, спасла пресвятая дева Мария, — небрежно перекрестился на католический манер сапожник, и Павел Романович последовал его примеру. — Или святой Мартин, заступник и оборонитель наш от пожаров, вовремя увел его. Одна старуха и сгорела. А постоялец ее пропал.

— Бывает, — равнодушно откликнулся Семенов. — Сейчас это недолго. Был человек и нету.

— Я не про то. Просто ушел и больше не вернулся. Загинул альбо нет, не знамое дело. Тут, да будет известно пану, другие события происходили. Немцы какого-то смертника искали, листовки клеили, дома обыскивали. Чего уж пожар?

— Нашли?

— Кто их знает, — рассудительно ответил сапожник, подавая готовую пару клиенту, — Разве ж они нам скажут? Россияне на самолетах стали летать, станцию бомбами забрасывали, вот то, я скажу пану, был пожар. А это, — он пренебрежительно отмахнулся в сторону окна, — тьфу, мелочевка. У вас летают?

— Больше ночами, — завязывая шнурки, нехотя оказал Семенов. — Гудят в темноте, поди разбери, чьи аэропланы. Сколько я должен?

Торговался он азартно, взывая к совести сапожника и призывая в свидетели пана Езуса, клянясь здоровьем родни и своим собственным. Наконец сошлись. Отсчитав сапожнику мятые засаленные бумажки и мелочь, Павел Романович попрощался и вышел. Проходя мимо окна мастерской, заглянул в него — сапожник опять набрал полон рог деревянных шпилек и вгонял их одну за другой в подошву надетого на лапу ботинка.

Так ничего нового узнать не удалось, но и прежняя информация не опровергнута, а получила еще одно подтверждение. Стоит ли заходить к мелочному торговцу? Пожалуй, нет. Проверимся как следует и обратно, еще надо посидеть с биноклем на чердаке дома Осипа Герасимовича, понаблюдать за замком…

Когда за окном мелькнула голова клиента, ремонтировавшего свои ботинки, сапожник даже не повернулся в его сторону. И только выждав несколько минут, пока тот отойдет подальше от мастерской, сапожник сорвался с места и кинулся в соседнюю комнату.

Плотно притворив за собой дверь, он распахнул дверцы стенного шкафчика. Там на единственной полке стоял телефонный аппарат — странная для бедной мастерской сапожника вещь, никак не вязавшаяся с окружающей обстановкой.

Не попадая от волнения пальцем в дырки наборного диска, сапожник торопливо завертел его. Занято, черт бы их побрал! Постучав по рычагу аппарата и услышав долгий гудок, он вновь набрал знакомый номер. Свободно!

— Четырнадцатый, — крикнул он в трубку. — Это четырнадцатый! У меня только что был крайне подозрительный тип, интересовался сгоревшим домом и его обитателями. На польском говорит с легким восточным акцентом. Небритый, щетина примерно трех-пятидневной давности, рыжеватая, клочками. Одет в поношенный темно-серый костюм и коричневые ботинки со шнурками, на голове коричневая кепка с большим козырьком. На вид можно дать лет сорок пять — сорок семь, среднего роста, нормального телосложения, особых примет не имеет. Вышел несколько минут назад и направился в сторону Берлинерштрассе… Понял вас. Он не мог далеко уйти.

Положив трубку, сапожник закрыл дверцы шкафчика и достал из кармана брюк пачку сигарет. Чиркнув зажигалкой, прикурил и, довольно улыбаясь, вернулся к верстаку. Долго же пришлось ждать такого гостя, какой пожаловал сегодня. Уже начала таять надежда, что он вообще пожалует. Ничего, теперь ему некуда деться — через десяток минут возьмут под наблюдение и выяснят, откуда залетела этакая птичка. Если любопытный действительно вульгарный сельский болван, это одно, а если…

Чутье подсказывало — он не просто любопытный! Сегодня господин начальник СС и полиции безопасности может быть доволен, в расставленных сетях забилась крупная рыба. Только бы она не ушла!

По дороге на явку Павла Романовича все время не покидало чувство внутреннего беспокойства, некоего дискомфорта души. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он медленно шел по улицам, неожиданно сворачивая в переулки и держа направление на торговую площадь, — если все будет нормально, то именно оттуда он и вернется на явку.

Прохожих мало, нет витрин магазинов, глядя в стекла которых можно попробовать обнаружить хвост слежки, поэтому приходилось петлять, поворачивать обратно, вглядываясь в лица идущих навстречу.

Зудящее чувство близкой опасности не проходило — наоборот, оно даже несколько усилилось. Семенов не был склонен к мистике, но привык полагаться на собственную интуицию, — у профессионалов, постоянно имеющих дело с опасностью, сигнал тревоги срабатывает на уровне подсознания: еще не успел все как следует осмыслить, переварить и разложить по полкам, а внутри уже зуммерит, сигнализируя — что-то не так. Но что?

Сдерживая возникшее желание ускорить шаг, Павел Романович зашел в первый попавшийся двор, отыскав глазами будку деревянного туалета, вошел в нее и прикрыл за собой дощатую дверь. Брезгливо отогнав от лица жирных мух, слетевшихся на запах нечистот, приник к щели, наблюдая за подворотней.

Буквально через минуту во двор заглянул невзрачный мужчина, в черном пиджаке. Юрко обежал глазами постройки и окна дома, повертелся немного на одном месте и вышел, убедившись, что двор не проходной.

Лоб у Семенова сразу стал мокрым. Достав из кармана брюк носовой платок, он снял кепку и вытер лицо. «Вляпался ты, Паша!»

Однако быстро они отреагировали на посещение сапожника, если, конечно, он не ошибается. Неужели явка на Мостовой была провалена и немцы посадили напротив нее своего наблюдателя, обеспечив его связью, а теперь спустя значительное время после гибели Прокопа и сгоревшей на пожаре старухи-хозяйки не сняли наблюдения, выжидая — не появится ли кто-нибудь из леса или даже с той стороны фронта? Дела…

Если сапожник — агент немцев, то визит незнакомца не мог у него не вызвать подозрения, — городок невелик, ремонтируют обувь преимущественно свои, а тут вдруг появляется чужак. Стоит его проверить? Вне всякого сомнения. Другие клиенты наверняка уже давно установлены и проверены, выяснено, кто они и где живут, все их связи в городе, места работы и источник существования. Теперь это попытаются сделать в отношении залетного чужака.

Значит, у них, надо полагать, нет пока цели задержать его? Скорее всего, им интереснее, чтобы он привел их за собой к явке, показал свою берлогу, а уж потом не упустят возможности плотно обложить ее, выставить наблюдение за каждым входящим и выходящим из дома. Этого допускать нельзя.

Потрогав рукоять спрятанного под одеждой ТТ, Павел Романович невесело усмехнулся, открывать пальбу и взбудоражить всех немцев? А вдруг он все же ошибается и следом за ним во двор заскочил совершенно случайный прохожий? Надо выйти из затхлой будки и проверить. Если опять на глаза попадется мужчина в черном пиджаке и потащится следом, то дело швах, а если нет, то вытащил счастливый билетик у шарманщика судьбы, получил возможность еще немного потоптать грешную землю ногами, прежде, чем она навсегда сомкнется над тобой.

Это что же получается? Он, Пашка Семенов, может больше никогда не вернуться в старый домик во Владимире, где живет его мать, приютившая на лихое время жену сына с (малыми детьми? И никто никогда не узнает, как он погиб в далеком Немеже, уводя немцев от партизанской явки Осипа Герасимовича? Да нет, чушь какая-то! Наоборот, надо обязательно оторваться от возможного преследования, вернуться на явку и все рассказать Антону. Если на Мостовой, три был провал, то многое предстает в совершенно ином свете. Однако люди Колесова проверяли, но ничего не обнаружили. Почему?

Не обращались к сапожнику, не попадались ему на глаза или тогда во время проверок тот еще не открыл мастерскую? А может быть, посланцам Колесова и городским подпольщикам просто чудом удалось избежать западни? Не исключено, что их специально отпустили до поры до времени, накрыв колпаком наружного наблюдения. Тогда сохранение долго находившейся на консервации явки Осипа и его жены тем более важно — немцы о ней ничего не должны знать.

Ну надо на что-то решаться, не век же стоять в вонючей деревянной будке чужого туалета посреди города? Но выходить так не хочется, ах как не хочется. Попробовать выломать доски и перелезть через забор, а потом дворами выбраться на соседнюю улицу и, запутав следы, убраться на окраину под защиту затхлых трущоб Таракановки?

Хорошо, предположим, он уйдет, а вопрос с сапожником и возможной слежкой останется невыясненным? Где гарантия, что его ведет только «черный пиджак», вдруг уже обложили весь квартал, перекрыли ходы-выходы и не выпустят из рук желанную добычу? Нет, прямо и откровенно его не станут гнать по городу, им, наоборот, желательно, чтобы он ничего не заметил. Попробовать на этом сыграть?

Проверив оружие, Павел Романович еще раз вытер лицо «латкам — нервишки-то шалят, вон и ладошки стали влажные, стареешь, Павлик, — и, решившись, покинул деревянную будку.

Ноги показались чужими, непослушными, словно на каждой висит по пудовой гире, тянущей назад, не дающей сделать ни шагу, — оказывается, успел сродниться с белым светом, так привык жить и дышать, что даже и помирать тебе не хочется? Кто только придумал войны, разделение людей на государства и нации, хитрые и мудреные смертельные схватки разведок, ненависть и бесчеловечность фашизма? Почему все люди не могут жить как братья? Вечно что-то им мешает понять друг друга и относиться к остальным с должным уважением, признавая их право на мир и покои в собственном доме. Но раз нет мира и покоя, а враг уже пришел в твой дом, то деваться некуда. Иначе зачем же ты стал чекистом, Семенов? Помнишь, в девятнадцатом году тебе, тогда еще совсем юному в безусому рабочему пареньку, комиссар предложил пойти работать в ЧК. объяснив как нужны грамотные, преданные делу революции бойцы, готовые не щадя жизни защищать завоевания народа в борьбе с тайными врагами.

— Дело добровольное, Паша, — сказал комиссар, — можешь остаться в Красной Армии, никто не осудит. Если вдруг попадешься белым, простого красноармейца могут и пощадить, а чекисту — верная смерть. Молодой ты еще очень, подумай. Служба там не простая, многого от тебя потребует.

Долго Павел не раздумывал. Ему подарили, карабин, с которым он воевал, и направили в особый отдел: как оказалось, всего-навсего писарем. С оружием было тяжко, но комендант выдал ему офицерский наган-самовзвод и разрешил оставить карабин. Так и стал Семенов чекистом. Потом служил на границе, в Туркестане боролся с басмачеством, учился в погранучилище, приехал на Западную границу в разведотдел, овладел чужими языками…

Поглядев на солнце, Павел Романович подмигнул ему и, поправив кепку, вышел на улицу. Вроде никого?

«Так, — мысленно восстанавливая в памяти план города, прикинул он, — сейчас пойдем на торговую ило-щать, поглядим, кто увяжется следом, а потом надо двигать ногами к оврагам, в противоположную сторону от Таракановки. Помотаю их, но не до комендантского часа, а селя, паче чаяния, не удастся оторваться, придется расставаться с буффонадой и стрельбой. Не хотелось бы, конечно, однако ребята могут попасться настырные, опытные, не желающие понять моего искреннего стремления к одиночеству».

«Черный пиджак» поджидал у перекрестка. Равнодушно повернувшись спиной к приближающемуся Семенову, он делал вид, что с огромным интересом читает прилепленные на стене объявления комендатуры. Впереди из узкого переулочка выплыла пара — довольно молодая женщина с сумочкой на ремешке я средних лет мужчина в поношенной серой ¡шляпе. Еже двое?

Оглянувшись, Павел Романович заметил сзади молодого парня в потрескавшейся кожаной куртке, быстро отвернувшегося, когда он на него посмотрел. Значит, четверо? Боятся его потерять и берут в «коробочку»? Поглядим.

Свернув к торговой площади, Семенов побрел между рядами, приглядываясь к немудреным товарам и не забывая присматривать за своими опекунами. На рынок за ним последовал только парень в куртке — надо полагать, остальные заняли позиции на выходах с площади, выжидая, худа он направится?

Словно вспомнив о важном деле и недостатке времени, Павел Романович поспешно пересек площадь и почти побежал по улице. И тут же из подворотни вновь появилась парочка — серая шляпа и дама с сумочкой на ремешке. Плотно обложили!

Убавив шаг, Семенов опять оглянулся — позади стараясь держаться за спинами редких прохожих, меланхолично плелся «черный пиджак». Пария в куртке не видно, но можно быть уверенным — он поджидает впереди или страхует «черный пиджак» на тот случай, если объект наблюдения задумает повернуть назад. А что, если действительно попробовать? Повернуть, выйти на Мостовую, заглянуть к сапожнику… Нет, бредишь, Павлик, нечего тебе там делать. Дуй вперед, тяни их подальше от Тарахановки, веди к знакомым кварталам с проходными дворами. К оврагам нет смысла тащиться — они предпримут какие-то меры чтобы не дать забраться туда, а сразу перестрелять четверых вряд ли удастся, хоть один, но успеет обнажить ствол и вступить в перестрелку. Нельзя рисковать. Итак, пытаемся оторваться в центре?

Немцы вели его спокойно, особенно не мозолили глаза, не надоедали, но и не отпускали далеко. Все время меняясь местами, они пытались создать видимость, что Семенов их не интересует, но тот уже все давно понял и сделал необходимые выводы. Раскусить тактику немецких наружников не составляло особого труда — приказано не упустить, и они старались, увеличивая расстояние между собой и объектом слежки на малолюдных, улицах и вновь подтягиваясь ближе на более оживленных.

Попетляв по переулкам и испробовав пару проходных дворов, Павел Романович понял — просто так уйти ему не дадут. После каждого его рывка в проходной двор среди прохожих неизменно оказывался либо «черный пиджак», либо парень в потрескавшейся кожаной куртке.

Кислая история. Неужели они действительно считают, что остаются незамеченными? Или им глубоко плевать на это и они с нетерпением ждут, пока он потеряет голову, засуетится, наделает глупостей и приведет их к явке? Рассчитывают на небольшое пространство городка, ждут, пока объект начнет второй круг, — до сего времени он еще ни разу не провел по одной и той же улице и они не насторожились, полагая, что идут по самому свежему следу? Прекрасно, пусть остаются в счастливом неведении. Если ему удастся задуманное, то изменить внешность ничего не стоит, — пусть потом попробуют его опознать, а уж он то их запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Ага, вот и нужный дом. Пройдем мимо него, свернем за угол, где расположены магазин и небольшая пивная. Есть ли около них велосипеды? Время близится к вечеру, в магазине и в пивной, где подают бодяжное, прогорклое пиво по бешеным ценам, должны быть посетители, для которых основным видом транспорта служит двухколесная машина, движимая мускульной силой собственных ног. Извозчик не подойдет — его надо еще найти, и поймать, к тому же это лишний след.

У стенки стояло несколько велосипедов. Некоторые с замками на цепях — видимо принадлежащие завсегдатаям, решившим задержаться в пивной. Плохо, если к моменту его нового появления здесь, останутся только эти велосипеды — тогда придется полагаться на собственные ноги, а улица, уводящая к предместьям, длинная. Правда, хорошо, что она идет под гору, — есть шанс.

Вернувшись, Павел Романович чуть не столкнулся нос к носу с парнем в куртке. Не подав виду, прошел равнодушно мимо него и свернул во двор дома. Интересно, кто из них потащится следом? Скорее всего «черный пиджак» или парень в куртке. Тогда серая шляпа и женщина останутся ждать на улице. По всем правилам, а немцы педанты в соблюдении инструкций, они не двинутся с места, пока вошедший следом за объектом наблюдения агент не вернется. Это дает несколько минут свободы.

Найдя нужный подъезд, Семенов вошел в него я притаился за дверью — только бы не появился кто-нибудь из жильцов, на свое несчастье вздумав не вовремя выйти из квартиры.

Кто-то остановился по другую сторону двери, потоптался в нерешительности и осторожно потянул за ручку. Павел Романович достал оружие.

Лицо у «черного пиджака» сделалось сразу же мучнисто бледным, как только он увидел направленный ему в живот ствол. Лоб его покрылся мелкими каплями пота, струйками скатывавшегося по щекам, кадык в широком вороте рубахи нервно задергался.

— Тихо! — приказал ему на немецком Семенов. — Пошел наверх!

«Черный пиджак» на негнущихся ногах шагнул в лестнице и начал медленно, как во сне, подниматься. Павел Романович последовал за ним, чутко прислушиваясь, не идет ли еще кто со двора. Тянуть нельзя — немец сейчас опомнится и придет в себя от неожиданности, а находясь на ступеньках выше, он имеет некоторые преимущества для нападения на своего конвоира, особенно когда придется проходить через лестничные площадки.

Более не раздумывая, Семенов резко ударил идущего впереди немца рукоятью пистолета по затылку. Благо тот был не высок ростам. Добавив, для верности, еще разок, он взвалил тяжелое тело на плечо и побежал по лестнице наверх.

Скорее, скорее, на площадку третьего этажа, где через коридор можно перейти в другой дом с замечательным чердаком, выводящим на чердак третьего дома. Только бы никто не вышел на площадку и не увидел его со страшной ношей на плечах. Скорее!

Вот и коридорчик — полутемный, пахнущий неистребимой кошачьей мочой и кислой капустой, скорее дальше! Черт, маленький вроде бы немец, а тяжелый, зараза отожрался на дармовых харчах. Здесь его бросать нельзя — потом неизвестно что сделают с жильцами дома. Впрочем, что сделают немцы, обнаружив труп сотрудника своей полиции, предугадать совсем не трудно.

Так, наконец-то и дверь чердака. Дверью ее назвать можно только с большой натяжкой — фанерная перегородка, которую ничего не стоит выбить сильным ударом ноги. Готово! Спасибо Осипу Герасимовичу, познакомившему с секретами городских кварталов.

Куда деть немца? Что у него в карманах? Жетон полиции, оружие, сигареты, бумажник — разберем все потом, сейчас быстро вывернуть его карманы и переложить их содержимое в свои. Куда его?! Время идет, неумолимое время, и еще неизвестно, что ждет впереди.

Заметив красный противопожарный ящик с песком, Семенов откинул его крышку и свалил туда свою ношу. Сразу стало легче дышать. Со стуком упала крышка ящика, а он уже бежал к выходу на соседний чердак. Скорее, скорее!

Ноги, забыв про тяжесть, в момент выхода из деревянной будки туалета, отсчитывали ступеньку за ступенькой вниз. Вот и дверь подъезда, выводящая на улицу. Некогда глядеть по сторонам — давно не стриженный парень в сером рваном пуловере открывает замок своего велосипеда. Остальные на замках. Не везет, придется потратить еще несколько секунд.

Подскочив, Семенов рубанул парня ребром ладони по шее и, схватив велосипед за руль, побежал с ним под горку, на ходу вскочив в седло. Мимо понеслись, замелькали дома, шины подпрыгивали на булыжной мостовой, коротко свистнул в ушах ветер я вместе с ним долетел хлопок пистолетного выстрела.

Заметили, сволочи, но даже если у вас есть машина, то не догоните. Поворот в переулок, а дорога все под горку, еще поворот, теперь во двор, бросить велосипед И через забор.

Оскальзываясь на грядках чужого огорода, политых к вечеру заботливыми хозяевами. Павел Романович перемахнул еще через один забор и побежал садом. Сердце билось глухо и неровно, пот заливал глаза, в он на бегу вытирал его ладонью, слизывая скатывавшиеся соленые капли с губ.

Калитка, переулок, проходной двор, опять забор и знакомый овраг. Теперь можно перейти на шаг. Неужели действительно все, неужели ушел? Стоит провериться еще разок…

На явку Семенов вернулся поздно ночью — грязный, усталый до дрожи в коленях, голодный. Он ввалился в горницу и тяжело опустился на лавку у стола. Его ждали. Сидя под образами, покуривал Волков, скрывающий свое беспокойство, нервно ходил по домотканым половикам Осип Герасимович, его жена возилась у печи, без толку переставляя горшки и чугунки.

— Поешьте, — поставила она перед Павлом Романовичем тарелку с жареной картошкой. По оккупационным временам пища лакомая и сытная, особенно весной.

— Подкрепись, — кивнул Антон, — потом поговорим.

Семенов молча поел и, свернув цигарку, начал рассказывать о визите к сапожнику, метаниях по городу и уходе от немецкого наружного наблюдения.

— Явка на Мостовой могла быть провалена еще до побега Слободы, — закончил он. — Теперь они знают, что мы в городе.

— Знают, — задумчиво повторил Волков, вертя в пальцах полицейский жетон на тонкой цепочке. — Боюсь, что и обо мне тоже знают. Не нравится мне встреча с темной машиной у костела, а тут твои сегодняшние приключения.

— Есть еще одна не слишком приятная новость, — сообщил Осип Герасимович. — Передали, что хутор, на котором был наш маячок, принявший беглеца по рекомендации погибшего Прокопа, тоже сожжен. Разведчики ходили, проверили. Никто не уцелел. Теперь, после столкновения с немцами, надо ждать усиления режима в городе. Работать станет сложнее.

Елизавета, жена Осипа, убрала грязную посуду и ушла к себе. Мигала на столе коптилка с самодельным фитилем, тихо шуршали за печкой рыжие тараканы, шумел за окнами ветер, сгоняя к Немежу тучи, обкладывая город пеленой затяжного дождя, пряча за облаками звезды и холодную, белую луну.

Трое сидевших за столом мужчин молчали. Помощи ждать не приходится — отряды партизан далеко в лесах, в город им хода нет, а полностью полагаться на помощь подполья в таких вопросах невозможно. Враг сейчас сильнее и многочисленнее, но надо перехитрить его, заставить отказаться от наступления и принять оборону от горстки чекистов и подпольщиков, вынудить метаться в поисках решений для ответа на их неожиданные действия. А город мал, каждодневно придется ходить по одним и тем же улицам, встречаться с людьми, преимущественно знающими друг друга, — если не лично, то хотя бы в лицо.

«На это и рассчитывал Бергер, — подумал Антон. — Развернуться тут негде, кругом наткнешься на его людей и получишь только то, что он милостиво соизволит тебе дать. В любой момент он контролирует обстановку, распоряжаясь твоей жизнью и смертью. Как только ему покажется, что ситуация стала неуправляемой, он обрушит на город всю силу полицейского и эсэсовокого аппарата, битком набьет тюрьму, прочешет кварталы, устроит облавы, массовые аресты, а потом, оперируя фактами, будет разбираться на допросах, кто и какую роль играл в подполье… Об этом свидетельствует сожжение деревни и хутора, на котором был Слобода. С полным основанием можно предположить, что и другие пункты его маршрута теперь немы, поскольку их просто-напросто более не существует. Тактика «выжженной земли», столь любимая обер-фюрером и его учеником фон Бютцовым. Строят загон, готовясь погнать чужих разведчиков к нужному результату? Но к какому? Почему они уничтожали все следы? Ответа два — либо Слобода понес дезинформацию, рассчитанную на длинную политическую интригу, либо немца действительно прокололись, недоглядели и допустили утечку важных сведений, а сейчас выворачиваются, напуская туману, заставляя нас не верить Слободе и принесенным им сведениям. Но мы должны установить истину, как бы трудно это не было сделать и чего бы это нам не стоило».

— Обмозговать все надо как следует, — нарушил затянувшееся молчание Волков. — Пока могу сказать одно: придется разделиться. Другого выхода не вижу.

— Как? — повернул к нему лицо Павел Романович.

— Вот и подумаем, как, — улыбнулся Дитон. — Поделим работу и разойдемся по разным явкам. Надеюсь, Осип Герасимович найдет нам еще одну надежную квартирку?

— Постараемся, — вздохнул хозяин. — Трудно, конечно, но постараемся. Есть у меня один хороший человек, гробы для немцев делает. Не побрезгуете?

— Не побрезгуем, — успокоил Семенов. — Где он живет?

— Почти в центре. Квартира удобная, с черным ходом в проходной двор. Другой вход через парадное с улицы. Сын у него в партизанах, но об этом никто не знает. Считают, что пропал без вести в начале войны, а он не разубеждает. Живет вдвоем с женой, оба помогают мне, и знаем друг друга давно, с детства. Кто туда пойдет?

— Наверное, я, — отозвался Волков. — Приятелю моему, — он кивнул на Семенова, — нет резона в центре поселяться, особенно после сегодняшнего случая. И вот еще что, дорогой Осип Герасимович, пора искать надежные и безопасные пути выхода из города. Возвращаться через минное поле нет желания, да и открыта эта дорога только ночью. Опять же, нет гарантий, что теперь немцы не выставят там посты или не проложат маршрут для патруля. Поищете?

— Обязательно, — заверил хозяин, провожая гостей в отведенную им комнату.

Улегшись на кровати, долго курили. Семенов еще раз, во всех подробностях рассказал товарищу о происшествии, а тот поделился с ним своими сомнениями.

— Не веришь в измену? — шепотом, чтобы не услышали хозяева, спросил Павел Романович.

— Моей веры или неверия мало, — помолчав, горько сказал Антон. — Нам дано задание принести точный ответ, исключающий любые сомнения. Как мне кажется, господа Бергер и Бютцов такой ответ для нас заранее приготовили и только ждали, пока мы за ним придем. Самое страшное, Паша, что ответ они могут дать самый что ни на есть правдивый. А у нас ему не поверят!

— Думаешь, сыграют от обратности? — приподнявшись на локте и вглядываясь в темноту, туда, где лежал Волков, встревоженно опросил Семенов.

— Они нас тоже неплохо изучили. Будем надеяться, что сегодня тебя приняли за партизана или подпольщина. Но почему около этой явки, даже давно сгоревшей, оставлен пост немецкого наблюдения? Сапожник мог быть не один, рядом могли гулять наружники, специально выделенные для выявления незнакомых людей, проявляющих интерес к пожарищу. Почему Бергер и Бютцов не жалеют на это сил? Почему и как, если Слобода ими не завербован, они узнали весь его маршрут и уничтожили свидетелей?

— Торопишься, — откинулся на тощую подушку Павел Романович. — Пока неизвестно, как с другими населенными пунктами. Ермаков не дал ответа, а здесь шуровали каратели.

— Погоди, даст, — невесело ответил Антон. — Худо дело, если они нас обоих уже засекли. Тогда мне надо тянуть их за собой, делать вид, что пошел на поводу и сам лезу в их западню.

— Опасно!

— Не очень. Им надо впихнуть нам свое, поэтому, думаю, выпустят из города, если убедятся, что заглотил их наживку и потащил ее за линию фронта. А ты тем временем, оставаясь в тени, будешь скрупулезно все проверять. Живым, в случае чего, я все одно не дамся.

— Не дело, — отрезал Семенов. — Часть твоего плана годится, но не весь целиком. Подумаем еще, чтобы свести риск к минимуму.

Волков не ответил. Закинув руки за голову, он прислушивался к шуму деревьев за окнами домика.

Надо понять ход мыслей Бергера и Бютцова еще до побега Слободы: начали они операцию загодя или разработали ее уже потом, когда смертник ушел из их рук? От этого сейчас многое зависит — поймешь, разгадаешь или нет?1 Надо ломать голову и думать, думать, искать слабое звено в их замысле и бить по нему, неожиданно для врага, так, чтобы он ничего не уопел предпринять, пребывая в полной уверенности собственной неуязвимости и изворотливости. Вот только где оно, это слабое звено?

Осип Герасимович щупает подходы к замку, парикмахерша Нина должна в самое ближайшее время устроить встречу со словаком — в отношении него направлен запрос в Москву, но пока не дали ответа. Кто-то сейчас в далекой Словакии работает в Прешове, собирав сведения о Ярославе Томашевиче? Время бежит, а сделано еще так мало…

Под утро приснился ему отец Тони, виденный им только на фотографиях предвоенной поры, — грустный и опечаленный, он укоризненно, с мольбой в глазах глядел на Антона. Потом он исчез и появился фон Бютцов — совсем такой, каким его видел Волков в Польше сорокового года, когда они вместе оказались в абвер-команде подполковника Ругге. Конрад, одетый в щегольский штатский костюм, тащил на плече какую-то скульптуру и радостно склабился, приветственно помахивая рукой.

— Тараканов! — закричал он, назвав Волкова по фамилии, под которой тот работал в Польше. — Спрятался в Таракановке и думаешь тебя не найдут?..

Открыв глаза, Антон увидел за окном серый свет утра. Ветер утих, дождя пока не было. За перегородкой возилась у печи Елизавета и глухо басил разговаривавший с ней Павел Романович, расспрашивавший о столь странном названии трущобного поселка.

Выйдя на половину хозяев, Волков пожелал всем доброго утра и попросил налить в стаканчик для бритья горячей воды. Намылив щеки, он тщательно начал скрести их бритвой.

— Как спалось? — в горницу вошел Осип Герасимович. — Я уже сходил в город, гробовщик готов принять постояльца. Не передумали? Кто пойдет?

— Я, — Антон предостерегающе поглядел на хотевшего возразить Павла Романовича, призывая того согласиться с принятым решением.

— И вот еще что, Осип Герасимович, — попросил Волков, вытирая полотенцем лицо. — Нужен доктор. Хороший, надежный, желательно опытный и не трусливый. Сможете?

— Доктор? — озадаченно переспросил хозяин явки. — Поищем… А как скоро надо и чего ему говорить?

— Надо еще вчера, — улыбнулся Антон. — Договоримся так: найдете, сразу окажете, а я буду с нетерпением ждать.

На завод Сергей Иванович Кривошеин приехал затемно. Тяжело отдуваясь — погода скачет, будь она неладна, оттого и сердечко прихватывает, — поднялся по лестнице и, пройдя коридором, без стука отворил, дверь кабинета Первухина.

Тот оторвал вихрастую голову от бумаг и покрасневшими от ночных бдений глазами недобро глянул на вошедшего. Не обращая внимания на его красноречивые взгляды, Сергей Иванович прошел к столу и по-хозяйски уселся на стул. Достал портсигар, вынул папиросу, размял, прикурил, с наслаждением выпустив струю сизого дыма и поглаживая пальцами шрам на тыльной стороне ладони.

Первухин откинулся на спинку кресла и прищурился — если Кривошеин гладит свой рубец, хорошего не жди.

— Зачем пожаловал? — прервал» молчание хозяин, и Сергей Иванович отметил, что того проняло бесцеремонное вторжение. Забеспокоился, ишь как вскинулся и глазенками сверлит, чует за собой грех, пакостник.

— Девчонку уволил все-таки? — Кривошеин снял фуражку и положил ее на край стола.

Первухин покосился на фуражку, словно это была по меньшей мере бомба со взведенным механизмом, и, быстро облизнув языком пересохшие от волнения губы, полез в сейф. Вытащив из него тонкие корочки личного дела, поставил их перед собой как щит, повернув лицевой стороной к незваному гостю.

— Видишь, — он постучал по корочкам ногтем, обращая внимание Сергея Ивановича на крупную надпись красным карандашом, сделанную в правом верхнем углу: «Внимание! Дочь врага народа». — Вопросы есть? Или опять будем вспоминать ваши собственные ориентировки, уважаемый Сергей Иванович?

Последние слова он постарался произнести с максимальным сарказмом и донельзя довольный собой опять откинулся на жесткую деревянную спинку кресла, словно впечатавшись в нее спиной.

Кривошеин скользнул взглядом по корочкам и презрительно скривил губы:

— Рапорток из ревности нацарапал? Думаешь, я не проверил насчет твоих домогательств к Сушковой? От народа, Первухин, ничего утаить не удается, рано или поздно все открывается. А ты забыл, что тебя поставили народ охранять от врага, а не делать врагов из народа?

Хозяин кабинета немного побледнел, но быстро взял себя в руки и перешел в атаку:

— Странно слышать это от вас, начальника отдела контрразведки. Странно, если не сказать большего…

— А ты скажи, не стесняйся, — прервал его Кривошеин. — Скажи! Чего уж таить друг против друга камень за пазухой?

— И скажу! — с вызовом ответил Первухин, нервно приглаживая вихры на затылке. — Преступно! Вот что я скажу. Покрываете чуждые нам элементы и еще смеете меня упрекать за своевременную сигнализацию в отношении морального падения нашего сотрудника, приезжавшего сюда в командировку из Москвы? В этом стоит разобраться.

— Разберемся, — мрачно пообещал Сергей Иванович. — Обязательно разберемся. Как моя бабка говаривала: «Аки дадено, тако же и воздашется». Мудрая была старуха, хоть и неграмотная. На, читай!

Достав из папки тонкую пачку листков, он положил их на стол перед Первухиным.

— Здесь показания задержанного, вернее, найденного раненым связника немецких агентов. Ты читай, читай, бдительный страж.

Метнув на него сердитый и обеспокоенный взгляд, Первухин подтянул к себе листы и начал читать. Буквально через минуту его лоб покрылся испариной, а щеки яркими красными пятнами, похожими на предсмертный чахоточный румянец. Отодвинув от себя листки, он поднял на Кривошеина глаза:

— Это ложь и оговор! Здесь нет ни единого слова правды. Савелий Борисович прекрасный специалист и вне всяких подозрений.

— Шпион твой Савелий Борисович, — забирая бумаги, устало сказал Сергей Иванович. — У меня машина внизу и люди ждут. Брать надо.

Первухин вскочил и заметался по кабинету, бестолково поворачиваясь, словно постоянно натыкался на невидимые преграды.

Такого поворота он не ожидал. Что теперь будет? Нет, не с инженером Сампольским Савелием Борисовичем, в котором он своевременно не сумел разгадать вражеского агента, а с ним самим, с Первухиным? Что будет? Время военное, по делу, связанному с заводами, приезжали из Москвы, там знают, а Кривошеин не преминет измазать его дерьмом в этой и без того неприглядной истории. Все вспомнит: рапорт на Волкова, увольнение строптивой девки, не захотевшей ответить взаимностью заместителю директора по найму, пришьют еще халатность, если не хуже.

Схватившись было за трубку телефона, — он даже не знал сам, кому и зачем он хочет позвонить, — Первухин вдруг услышал резкий окрик:

— Сядь! Не лапай телефон, ну!

Медленно вернувшись к своему креслу и чувствуя, как прыгают непослушные губы, он жалко просипел:

— Что вы… Сергей Иванович?! Вы же меня… Я же всегда, еще в комсомоле…

— Я тебе обещал, что разберемся, — напомнил Кривошеин. — Худо стало, как самого за штаны потянули?

— Худо, — заискивающе и жалко улыбнулся Первухин. Он готов был сейчас соглашаться с кем и с чем угодно, лишь бы не последовало определенных оргвыводов, а то и его будут ждать внизу люди и машина.

— Вот видишь, как другим-то бывает? Может, теперь народ начнешь хоть немного понимать, — усмехнулся Сергей Иванович. — Где сейчас Сомпольский? У себя? Звони, попроси зайти.

— А что я ему, собственно?.. — положив руку на телефон, беспомощно заморгал Первухин.

— Размазня, — рассердился Кривошеин. — Скажи, что лаборантку новую подобрал. Давай звони, время идет. Потом мне его личное дело дашь…

Сомпольский пришел минут через пять. Небрежно кивнув Кривошеину, он уважительно поздоровался за руку с Первухиным и, поглядев внимательнее в его лицо, встревоженно опросил:

— Как вы себя чувствуете, не заболели?

Сергей Иванович оглядел инженера. Ничего примечательного, лет под шестьдесят, прилично одетый. Зачем он связался с немцами? Ненавидит Советскую власть? Или пожадничал, а может быть, просто поймали на старых грешках? Выясним, теперь никуда не денется.

— Присядьте, Савелий Борисович, — предложил он инженеру. — Давайте поговорим.

— Давайте, — легко согласился тот и поискал глазами, куда присесть, но свободных стульев не было.

— Хотя нет, — поднялся Кривошеин и взял свою фуражку. — Поехали лучше ко мне, там и поговорим. А то здесь и присесть-то не на что.

— Понятно, — протянул Сомпольский. Достал платок и высморкался. — Оружия, у меня нет, яду тоже, но вы что-то припозднились. Я ждал раньше, когда Геннадий пропал.

— Мы и так вовремя, — насупился Кривошеин. — Я полагаю, у нас не возникнет недоразумений?

— Зачем же, — криво усмехнулся инженер, — проигрывать надо тоже уметь, а я знал на что шел. Теперь придется все как на духу, раз уж вы до меня докопались. Прощайте, — поклонился он Первухину.

Тот дернулся, как от удара, и отвернулся к окну, уставившись на чумазый маневровый паровоз, тащивший по заводской узкоколейке платформы с металлоломом, словно в настоящий момент зто было для него самым важным в жизни и требовало пристального внимания.

— Дело сам привезешь, — открывая перед инженером дверь, напомнил Сергей Иванович. — И чтобы разговоров тут не было, потому я один зашел. Ясно? Жду!

Хлопнула дверь, проскрипели по коридору сапоги начальника отдела контрразведки и простучали каблуки Сомпольского, все затихло, а Первухин все смотрел и смотрел в окно. Маневровый паровоз давно утащил платформы, раз или два звонил телефон на столе, а он никак не мог выйти из транса.

Докопался неугомонный Кривошеин, до всего докопался — до шпиона, до приставаний к лаборантке, до рапорта. Хотя зачем лгать самому себе — это был тривиальный донос, в том числе из ревности. Но что же теперь будет с ним? Что?

Навестить Тоню, работавшую в госпитале, Кривошеин выбрался только через несколько дней. Сомпольский не обманул — он рассказал все действительно как на духу, выторговывая себе жизнь.

История оказалась простой и в то же время страшной. Связник был двоюродным братом Сомпольского, во время первой мировой войны попавшим в немецкий плен и там давшим согласие сотрудничать с немецкой военной разведкой. Вернувшись после заключения мира в Россию, он вступил в белую армию, воевал на юге, потом, сумел добыть себе новые документы и скрыться, устроившись на жительство в Харькове, ставшем столицей Советской Украины.

Однако прошлое не давало покоя, и Геннадий Сомпольский переехал в Ленинград, потом в Свердловск. Оттуда наведался к брату, давно потерявшему его из виду. Обнялись, поговорили.

Савелий Борисович ни в каких партиях не состоял, в белых армиях не воевал, с гражданской администрацией адмирала Колчака не сотрудничал и до революции не имел ни грехов, ни заслуг — просто-таки круглый со всех сторон человек и всем удобный, исповедывавший вечные обывательские принципы «не высовываться». Жил одиноко, по-провинциальному донжуанствовал, заводя необязательные романы и с легкостью расставаясь с подругами, чтобы заменить их на новых.

Советская власть его уплотнила, и от этого он жестоко страдал, не имея возможности чувствовать себя в квартире полным хозяином. Солгав соседям, что зашел сослуживец, он долго слушал одиссею кузена, крутя головой и сочувственно кивая при рассказах о мытарствах, выпавших на долю Геннадия.

За разговорами выпили пару бутылок вина, спать легли поздно, но и ночью курили и разговаривали. Родственность была в Савелии Борисовиче крепка, опять же не кто-нибудь, а кузен пожаловал, и надо ему помочь чем можно. Вот только как и чем?

К удивлению Савелия, кузен помощи не просил, а сам наставлял, как инженеру себя вести с новыми хозяевами, — не перечить, упаси господь вредить чем бы то ни было, не собирать подозрительных компаний, выбиваться в люди, пользующиеся авторитетом. Геннадий был старше, много повидал, и Сомпольский прислушивался к его советам. Попросив ссудить деньгами, кузен исчез, чтобы снова объявиться только через пять лет.

За это время Савелий Борисович успел жениться, переехал к супруге в ее домик на окраине, с садом и огородом, потихоньку начав погружаться в сонную одурь хозяйственных забот. То солили на зиму огурцы и квасили капусту, то собирали яблоки, то занимались огородом — нэп кончился, жили голодновато, и волей-неволей приходилось постоянно думать о хлебе насущном. На службе его положение было, прочным — он охотно брал сверхурочную работу, не вступал в споры с выдвиженцами и аккуратно посещал открытые собрания. Многие считали его человеком недалеким, но вполне благопристойным и заслуживающим доверия.

— Жируешь, — хмыкнул Геннадий, осматривая хозяйство двоюродного брата.

— Есть хочется, — насупился Савелий. Годы прошли, растаял потихоньку задор молодости, и стала все чаще одолевать грустная печаль по прошлому, когда он жил безбедно и не думал со страхом о завтрашнем дне. И разве о такой супруге мечтал он? Купчиха-кулачиха, нечто среднее между Кабанихой и Салтычихой, да еще собой как комод-бегемот. И угораздил же господь!

Куда девались ее девичья стройность и завлекательные формы, заросшие плотным жирком? Детей бог не дал, так и коптят небо, туго набивая утробу и выпивая для аппетита по лафитничку полынной перед ужином. Мерзость! А жена еще, оказывается, умеет храпеть и браниться. На службе только молчи и молчи, даже когда видишь, какие глупости делают в цехах. Но эта позиция нравилась Сомпольскому — сам вроде бы не навредил ничем, а действовал по пословице: слово серебро, молчание — золото. Зато потом можно вдоволь позлорадствовать в душе над неумехами. Правда, огорчает, что учатся они слишком быстро и делают заметные успехи, но да уж…

Оглядывая кузена — похудевшего, загорелого под нездешним солнцем, ставшего поджарым, как гончий пес, Савелий Борисович процедил:

— Откуда ты свалился? И как меня здесь нашел?

В отличие от прошлой встречи особой радости он не испытывал — черт этого Генку знает, а большевики шутить не любят. Но злобы на них успело накопиться столько — хоть горстями через край плескай, и будет шипеть она и пениться, заливая все вокруг смертельным ядом. Это они, новые хозяева, во всем виноваты — что жена дура и заросла жиром, что пришлось навсегда расстаться с привычно милым образом жизни, что переехал в этот проклятый домик на окраине и вообще. Иногда хотелось задушить кого-нибудь из них, просто взять и задушить, не думая о последствиях.

В те дни, когда такие желания одолевали особенно сильно и становилось просто страшно за себя, Савелий Борисович старался поскорее вернуться домой. Прокрадывался к заветному шкапчику с графином полынной водки и прилипал губами к его горлышку, не чувствуя жгучей крепости настоянного на степной траве спиртного.

Через несколько минут наступало отупение, хмель брал свое, и недокуренная папироса выпадала из ослабевших пальцев. Едва успевал доползти до дивана или кровати, падал и засыпал мертвецким сном, уже не слыша, как шумит над ним разъяренная супруга.

Да вот беда, стали такие дни чаще, жена пыталась прятать графинчик, но он, как прекрасно выдрессированная ищейка, просто нюхом отыскивал его в любых, самых замысловатых похоронках. И напивался, «назюзикивался», как говорила жена. Где старые времена, где? Разве с ним тогда могло произойти такое? А тут еще Генка.

Кузен захотел осмотреть все хозяйство, ничего не пропуская. Дотошно заглядывал в каждую каморку, облазил сад и огород, а после этого возжелал попариться в баньке, срубленной на задах.

Отдыхая от парной, закусывали под все ту же полынную, Геннадий, не обращая внимания на замиравшего от ужаса брата, негромко вещал, что прибыл он из Маньчжурии, где обретался в городе Харбине, нелегально перейдя границу. А теперь вот пришло время вернуться и снова пожить здесь.

— Ты это… Как же сюда попал? — поперхнувшись водкой и едва отдышавшись, спросил с испугом Савелий. — Опять нелегально?

— Кто же мне паспорт даст, — криво усмехнулся кузен. — Ты только и поможешь, а то там такую липу сварганили, не знаю, как до тебя сумел доехать, нигде не загремев.

Падали на стол с закусками лучи вечернего солнца, проникая через низкое узкое оконце предбанника, золотилась в графинчике полынная, алели надкушенные помидоры, такие яркие рядом с зелеными перьями свежего, недавно сорванного на собственном огороде лука, дымилась папироса в тонкой, крепкой руке кузена, а Сомпольский не мог поверить в реальность происходящего. Может, он, как часто теперь случалось, перехватил лишку и теперь мучается пьяным бредом, допившись до горячки и галлюцинаций? А рядом нет никакого кузена, только его фантом, рожденный отравленным алкоголем мозгом?

Савелий ошалело потряс хмельной головой, словно пытаясь прогнать ужасное видение и вытряхнуть из ушей страшные слова, но Геннадий не пропал.

— Завод тут строят, — аппетитно хрустя квашеной капустой, тихо говорил он. — Помоги мне туда попасть. Кем угодно. Главное, чтобы документы выправить, а после я не задержусь, у меня другие планы.

— Как же я тебя с твоей липой?.. — вытаращился на него Савелий.

— Проверено, — засмеялся кузен. — Паспортов еще у Советов нету в деревнях, а нужная справка у меня есть. Не бойся, настоящая. И жить я у тебя не стану. И вообще я у тебя не был и ты про меня ничего не знаешь. Понял? Ну, поможешь?

— Попробую, — наливая себе водки, вяло пообещал инженер.

— Э-э, — брезгливо скривился Геннадии, заметив, как дрожат руки брата, проливавшего мимо зелье. — Такой ты мне не помощник. Лечить будем.

— Да?! Лечить? — взвизгнул Савелий. И прорвало…

Брызгая слюной, он бросал в лицо кузена горькие слова, всхлипывая и икая, говорил и говорил о том, как он живет тут, среди проклятых лапотников, все более и более опускаясь и не видя никакого выхода. О, если бы он мог взорвать их вместе с их властью, строящимися заводами, колхозами, кремлем! И повернуть все на старое, как прежде.

— Нормально, — подытожил кузен, дождавшись, когда Сомпольский выговорится и обмякнет, утомленный вспышкой бессильной ярости. — Начнем помогать друг другу.

Устроить Геннадия на стройку оказалось проще простого — рабочих рук не хватало и никто особо ни о чем не расспрашивал. Через несколько дней кузен постучался вечером в окна дома Сомпольских.

— Пошли, дело есть, — мрачно сообщил он выглянувшему на стук Савелию Борисовичу.

Тот неохотно собрался и вышел из дому, отмахнувшись от заворчавшей жены. Идти никуда не хотелось, на душе было противно, и поселился в ней нехороший страх после появления кузена. Донести? Так самого упекут куда макар телят не гонял.

Геннадий привел его в небольшую деревушку, раскинувшуюся почти в пригороде, велел ждать около невзрачного домика, а сам скрылся за его скрипучей дверью. Вскоре он вернулся и позвал брата с собой.

Войдя, Савелий Борисович долго моргал от чада множества лампад перед киотом и запаха незнакомых трав, щекотавшего в носу и вызывавшего неудержимое желание чихнуть. Проморгавшись, заметил маленькую сгорбленную старушку, сидевшую на длинной лавке с пятнистой кошкой на коленях. Он вообще с детства терпеть не мог кошек, а тут еще вдобавок вонь, непролазная грязь, старуха, похожая на ведьму. Зачем они здесь?

— Подойди, — легонько толкнул его в спину кузен. Инженер послушался.

Старуха неожиданно цепко прихватила его своими жесткими, костлявыми пальцами за ухо и посадила рядом с собой на лавку. Савелий хотел возмутиться таким обращением, вырваться, но… покорно сел, почувствовав, как разом ослабели и воля и колени, а язык словно прилип к гортани.

В губы ткнулась деревянная плошка с теплым вонючим питьем, и ведьма ласково прошепелявила:

— Пей, касатик, пей.

Перестав удивляться и сопротивляться даже внутренне, инженер глотнул пахучую жидкость и ощутил легкое головокружение.

Остальное он помнил смутно. Бабка колола его какими-то иглами, поставив перед крыльцом, обливала голого холодной водой из ведра и бормотала наговоры…

Очнулся Савелий Борисович от этого кошмара у себя дома, на постели, ранним утром следующего дня. Голова нестерпимо трещала, как с глухого похмелья, во рту противная сухость, рядом басовито всхрапывает жена, а ходики на стене показывают половину пятого. Не сон ли ему привиделся? Но грязные, вымазанные рыжей глиной сапоги, не вымытые женой с вечера и валявшиеся у порога, говорили: нет, не сон!

Потихоньку он ополз с кровати и прокрался к заветному шкапчику. Прилип губами к родному горлышку графина, глотнул, ожидая знакомого жжения в горле и пота слабости, несущего долгожданное облегчение, однако вместо этого почувствовал неудержимый приступ тошноты. Едва успел выбежать на двор и долго, мучительно выблевывал нутро за углом сарая, жутко ненавидя весь белый свет, проклятую старую ведьму, лишившую его забвения в вине, и хитроумного кузена, выполнившего свое обещание. Отдышавшись, Сомпольский понял, что пить он больше не сможет. Никогда. Иначе приступ будет еще хуже — он еще ни разу не обманулся в своих внутренних ощущениях, а экспериментировать не было никакого желания.

И началась трезвая жизнь, ставшая для него еще более мучительной, чем прежняя. Злоба уже не копилась и не плескалась через край, она душила…

Кузен, словно подслушав его настроение, вновь неожиданно объявился. Попарились в баньке, куда не было ходу супруге, пили после парной квасок и монотонно журчал голос Геннадия, наставлявшего, как жить дальше: что и где узнавать, чем интересоваться, а чем нет, с кем заводить знакомства, а кого опасаться как огня.

— Уеду я, — потянувшись тощим сильным телом, сказал кузен. — А ты жди, новые люди теперь у власти в Германии, свернут они нашим шею, дай только срок.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — уныло ответил Савелий. — Тяжко мне, Гена, да еще эта под боком…

— Уладим, — хохотнул, хлопнув брата по плечу, бывший офицер, — не все сразу. Но гляди, — он приблизил свое лицо почти вплотную к брату, — ты мне потом свободный нужен будешь. Понял? Новый хомут не надень.

Савелий только недоверчиво хмыкнул и забыл про тот разговор, а кузен вскоре исчез, будто его и не было.

Зимой, отправившись на речку полоскать белье, жена неожиданно провалилась в полынью и, вытащенная из нее, не приходя в сознание, тут же скончалась. Да и вытащили-то, как выяснилось, уже только труп.

Овдовев, Сомпольский первое время погоревал хозяйство приходило в упадок, разладился быт. Но потом он потихоньку ожил и вспомнил про обещание кузена — неужто у него остались здесь люди, способные на убийство? Иначе с чего бы вдруг здоровой трезвой женщине утонуть, не заметив огромной, черной на фоне льда, полыньи? От таких мыслей делалось томление в груди и становилось страшно до икоты. Однако постепенно он успокоился.

Страна жила большими делами — в том большом мире были Халхин-Гол и полеты Чкалова, Магнитка и Ксмсомольск-на-Амуре, процессы троцкистов и спасение челюскинцев, а в маленьком мире Савелия Борисовича родился и окреп холодный расчет, возобновились ни к чему не обязывающие встречи с дамами под патефон и сладенькое винцо, которого он в рот не брал. Сказать, что Сомпольский не ждал кузена, нельзя — иногда появлялись незнакомые, судя по всему проезжие люди, стучали в окно, оставались переночевать и жадно выспрашивали новости о заводе, обещая, что и Геннадий вот-вот объявится.

Появился тот в сорок первом, вместе с толпами эвакуированных. Придирчиво оглядев домик брата, скупо похвалил:

— Молодцом, но про баб теперь забыть. Дело делать будем.

Где устроился кузен, Сомпольский не знал, но частенько тот неделями оставался у него, не выходя из дому. Завел себе рабочий ватник, серые валенки с самодельными галошами, оклеенными из старых автомобильных камер, рваный треух и в этом одеянии неузнаваемо преображался. Попытки кузена диктовать Савелий пресек — сам набрался опыта и лучше его знал то, что интересовало «друзей» Геннадия. А деньги у того были, много денег.

После поражения немцев под Москвой кузен на лето пропал и вновь объявился только поздней осенью — злой, похудевший, но довольный.

— Нормально, — жадно поглощая пищу, бурчал он с набитым ртом, — все нормально. Глупо рассчитывать свалить их за три-четыре месяца. Но мы свое сделаем так, что они всю жизнь не додумаются.

И опять пошло по-прежнему: исчезновения, появления, недельные затворничества. Савелий Борисович боялся, что кузен прячет рацию, но тот как-то со смехом объяснил, что отсюда до немцев не достанет портативная рация, да и не нужна она, когда есть надежная и отлаженная связь: радировать — дело других, а их забота — добывать данные о стали, броневых листах, характеристиках выпускаемых боевых машин.

Когда Геннадий пропал в очередной раз, Сомпольский сначала не встревожился, но потом случайно узнал от одной давней знакомой о неизвестном раненом, которого чекисты прячут в палате военного госпиталя, и сердце сразу нехорошо екнуло — конец! Бежать? Куда? Бежать ему некуда, и оставалось только молить бога, чтобы кузен отдал ему свою грешную душу, и трястись от страха при звуке проезжавших под окнами машин и каждом стуке в двери — вдруг за ним, или, хуже того, пришли сделать то же, что сделали с Геннадием? Ведь его убрали свои же, то есть его… Тьфу, пропасть, запутаешься!

Почему-то чекисты казались ему в этой ситуации чуть ли не избавлением от неминуемой смерти — все же русские, а там как кривая вывезет…

Тоня спустилась по лестнице со второго этажа, и пока она медленно шла вниз, Кривошеин успел разглядеть, как похудела девушка, отметить глубоко залегшие под глазами тени, запавшие щеки и почти восковую бледность ее лица. Поздоровавшись, она поправила волосы под косынкой и устало присела на деревянную скамью, жестом предложив Кривошеину располагаться рядом.

— Устала? — не зная, как начать разговор, и удивляясь собственной робости в ее присутствии, спросил Сергей Иванович.

О чем с ней говорить? Начать рассказывать про Первухина, обещать устроить ее вновь на завод? Пойдет ли? Вон как упрямо закусила губу и уставила глаза в пол, выложенный кафельными плитками, — квадратик желтый, квадратик красный, потом снова желтый…

— Устала, — эхом откликнулась Тоня.

Он уловил запах карболки и йода, — запах госпиталя и послеоперационных больных.

— Тяжелых много, — вздохнула она. — Бои большие были. У нас все койки забиты, даже по коридорам лежат. Что же во фронтовых-то госпиталях?

Кривошеин не ответил. Зачем его вообще принесло сюда: утешить, помочь, сказать какие-то необязательные слова?

— Может, помочь тебе чем? — он вытащил платок и высморкался, проклиная себя в душе за то, что не способен найти для нее верных слов. Ну не выходит, хоть режь.

— Достаньте мне пропуск в Москву, — повернувшись к нему неожиданно попросила она.

— …В Москву? — ошарашенно переспросил Сергей Иванович. — К своему Антону хочешь ехать? Только там ли он?

— Нет, — помолчав, ответила Тоня. — Некого мне больше просить, кроме вас. Родные у меня там, устроюсь как-нибудь, главное, чтобы пустили. Не здесь же рожать? Куда я здесь с дитем, кому нужна?

По ее щекам покатились слезинки, плечи мелко задрожали, и Кривошеин, неумело обняв ее, начал гладить по спине, приговаривая:

— Ты это, девка, брось… Слышь, брось. Вредно это для тебя теперь. Сколько уже?

— Два месяца, — уткнувшись лицом в его плечо, глухо сказала она.

— Дела, — протянул Сергей Иванович. Этого еще не хватало. Гоняет там где-то майор Волков и не знает, что у его невенчаной, не расписанной намечается прибавление. И, действительно, куда ей здесь с малым дитем податься, когда ни родни, ни жилья, ни бабок с дедками.

— Родня-то, как? — легонько отодвигая девушку от себя и заглядывая в зареванное Тонино лицо, участливо поинтересовался Кривошеин. — Не осудят? Примут?

И тут же пожалел о своем вопросе — нашелся, дурень, о чем спросить. И так, небось, тошно ей, хоть в прорубь или в омут головой, а ты выпытываешь-выспрашиваешь, не ведая жалости. Что же война делает с людьми и сами люди друг с другом?

— Ладно, ладно, — успокаивая, он встряхнул Тоню за плечи. — Не реви, похлопочем, придумаем что-либо. Да не реви, говорю, поедешь в свою Москву, договорюсь. Где его искать, знаешь? Антона твоего?

— Зачем? Зачем искать? — вытирая глаза концом косынки, она тонко всхлипнула. — Нужны будем, сам найдет, а навязываться…

— Дура, — не выдержав, выругался Кривошеин. — Он же и знать ничего не знает! Его в тот день пихнули в самолет и полетел. Служба наша такая и жизнь такая, а ты — «зачем?». Прекрати реветь, кому сказал! Уладится все. Достану я тебе пропуск, телеграмму дашь, чтобы встречали, а твоего суженого сам поищу.

— Не надо, — достав из кармана халата маленькое зеркальце, она поправила выбившиеся из-под косынки волосы. — Не надо, Сергей Иванович, это я сама так решила, и все. Добудьте пропуск и спасибо на том. Извините, пойду я.

Пожав на прощание ее узкую горячую ладонь, он остался стоять посреди приемного покоя — кряжистый, меднолицый, с фуражкой в руке. Мелькнул на лестнице белый халат, как проблеск — слабая улыбка, И Тоня ушла.

Глава 5

— Выше знамена… — ревел из динамиков большого приемника мужской хор, исполнявший «Хорста Весселя», и бравурная музыка, казалось, заполняла весь огромный кабинет.

Рейхсфюрер, лениво прищурив глаза за стеклышками пенсне, постукивал в такт пальцами по лежавшим перед ним бумагам. Губы его под усиками «щеткой» слегка шевелились, словно он неслышно подпевал хору.

«А почему, собственно, нет, — подумал сидевший по другую сторону стола группенфюрер Этнер. — Генрих тоже человек: жена, дочь, дом, заботы отца и мужа, почему он не может иметь обычных человеческих слабостей?»

Генрихом Этнер осмеливался называть рейхсфюрера только мысленно, и это, как ему казалось, помогало не то чтобы сравняться с ним, но, по крайней мере, видеть в Гиммлере товарища по партии, преодолевать свой страх при вызовах к всемогущему главе РСХА.

Несомненно, сегодня речь пойдет о летней кампании. Последние испытания на полигоне прошли весьма успешно и фюрер остался доволен, а Геббельс не преминул похвастать перед собравшимися подобранными им для радиопередач фанфарами, звучанием которых будет начинаться каждое новое победное сообщение с фронта.

Да, звуки фанфар действительно впечатляют, но группенфюрер все равно никогда не любил Йозефа Геббельса. Ему претило в нем все: внешний вид, привычки, многочисленные дети и даже его жена Магда Геббельс. Почему? Альфред Этнер и сам не смог бы точно ответить на этот вопрос. Если рейхсфюрер вызывал у него страх и уважение, а рейхсмаршал Геринг — брезгливые насмешки своими потугами псевдомецената и нувориша, то министр пропаганды просто был всегда очень неприятен. Однако все это группенфюрер держал внутри, никогда и ни с кем не делился своими мыслями. С кем здесь поделишься?

Не дослушав марш до конца, рейхсфюрер повернулся и выключил стоявший на тумбочке рядом со столом приемник. Повисла тишина.

Гиммлер пристально рассматривал ногти на руках и молчал, а Этнер чувствовал, как молчание рейхсфюрера с каждой новой минутой рождает у него все большую неуверенность в себе и тоскливое ощущение собственной никчемности. Начали неметь колени и мерзнуть кончики пальцев, бросало то в жар, то в холод, и хотелось скорее услышать, зачем он понадобился всемогущему Генриху, зачем? Пусть скажет, и тогда наступит облегчение, перестанет давить гнетущая неизвестность.

— Как дела у Бергера? — тихо спросил Гиммлер, и у Этнера сразу упал камень с сердца. Стало легко и спокойно.

— Завершена первая фаза операции «Севильский цирюльник». Я запросил подробный доклад.

Гиммлер поднял голову и посмотрел на слегка порозовевшего от волнения Этнера, отметив про себя, что тот не изменяет привычке носить штатское платье. Хотя какое это имеет значение: нравится — пусть носит, только бы делал дело как положено. Важен результат, а не внешние проформы.

— Долго он еще собирается там оставаться? — все так же тихо поинтересовался рейхсфюрер.

— Я полагал окончательно решить вопрос о целесообразности его дальнейшего пребывания в Белоруссии после получения доклада, — почтительно наклонил голову группенфюрер. — Но если вы считаете, что обер-фюрер должен срочно вернуться, то…

— Просто спрашиваю, — прервал его Гиммлер. — Он может мне понадобиться, наш старый добрый Отто Бергер. Тонкий ум, пропасть хитрости и опыта. Не так ли?

Этнер непроизвольно кивнул, так и не поняв — издевается рейхсфюрер или говорит о его подчиненном вполне искренне. Разве можно всегда полагаться на то, что ты правильно понял высказывания Генриха? Лучше уж согласно кивать и молчать.

— Надо всегда верить в победу, — поднявшись из-за стола и начав прохаживаться по кабинету, назидательно сказал Гиммлер. — Летом попробуем окончательно сломать хребет русским, но меня беспокоит замысел одной еще не разработанной до конца операции. Нет, не вашей, — успокоил он хотевшего вскочить Этнера, — совсем другой.

Некоторое время рейхсфюрер молчал, меряя шагами ковер на полу и глядя, как зарываются в густой ворс при каждом его шаге носки сапог, потом он вдруг хмыкнул и повернулся к группенфюреру:

— Скажите, по вашему мнению, смогут ли окончательно договориться Сталин, Черчилль и Рузвельт? Не по одному, а все вместе, втроем?

— Думаю, нет, рейхсфюрер, — вскочил Этнер.

— Однако они уже почти снюхались два года назад, — скривил губы Гиммлер в презрительной гримасе. — Я всегда не доверял англосаксам, а за океаном вообще живут только одни барышники и плутократы. Если не договорятся, то, может быть, сторгуются? Как полагаете? — И, не дожидаясь ответа, продолжил — Наблюдается снижение активности поставок русским оружия морским путем. Сталин этим недоволен, а Черчилль и Рузвельт опьянены временными успехами в Африке и не желают больше кормить на свои деньги свирепого русского медведя. Впрочем, на гербе Берлина тоже медведь.

Вернувшись за стол, рейхсфюрер перебрал лежавшие на нем бумаги и, откинувшись немного назад на спинку кресла, значительно сказал:

— Есть сведения, что они хотят встретиться: Сталин, Рузвельт и Черчилль. Пока неизвестно, где именно, но в этом году.

Этнер почувствовал, как у него вспотели ладони — вот зачем понадобился он Генриху, вот почему тот спрашивал, о Бергере — хочет поручить им работу по встрече «Большой тройки», как называют газеты руководителей вражеских держав? Жуткая перспектива.

Из праздного любопытства глава РСХА не станет интересоваться временем и местом встречи глав правительств враждебных стран. Он не из породы пустозвонов или жадных до сенсаций газетчиков из дешевых бульварных листков. Генрих — полицейский до мозга костей со всеми положительными и отрицательными качествами, присущими ему как каждому представителю этой древней профессии. Значит, в самом скором времени надо ждать решения о проведении акции в отношении «Тройки», и такая акция может носить только один характер. Если, конечно, решение уже не принято и не санкционировано фюрером.

Открываются прекрасные перспективы выдвинуться в этом деле на самый верх и столь же реальные перспективы потерять на нем все, что имеешь сейчас. Отдав Генриху Бергера, невольно будешь и сам втянут в подготовку и осуществление акции — лавры победителя и гнев фюрера равно падут на тебя. Но как не дать Бергера и как самому выскочить из этой мясорубки?

Этнеру показалось, что на его шее затягивается тонкая и очень прочная петля, мешая дышать и застилая глаза багровой, предсмертной пеленой. Боже, где же выход?

— Есть возможность покончить с ними разом. — Пальцы рейхсфюрера сжались в кулак так, что даже побелели костяшки, и от этого Этнеру стало еще хуже, словно кулак сжался на его горле, не давая протолкнуть внутрь ни глотка воздуха.

— Я хочу заранее создать несколько групп, — глядя в переносицу группенфюрера, продолжил Гиммлер, — чтобы предусмотреть различные варианты в местах возможной встречи.

«Полетит ли Сталин в Лондон? — лихорадочно гадал Этнер. — Скорее всего — нет, не полетит. Слишком опасен путь и близки базы нашей авиации: Лондон часто бомбят… Африка? Тоже маловероятно: он не захочет отрываться надолго от своих войск. Тогда Штаты? Нет, не должен согласиться. Но где, где? За что сейчас ухватиться и не проиграть, точно предугадав, что они там никогда не встретятся? Аляска, Север?»

— Обер-фюрер Бергер и я долгое время занимались Британией, — звенящим от напряжения голосом, осторожно начал группенфюрер, наконец решившись сделать свою ставку. — Мы можем быть полезными для разработки и осуществления английского варианта.

— Полагаете, они встретятся в Лондоне? — сверкнув стекляшками пенсне, метнул на него быстрый взгляд рейхсфюрер.

Он снова забарабанил пальцами по крышке стола, выбивая ритм «Хорста Весселя» и задумчиво причмокивая губами. Этнер, затаив дыхание, ждал.

— Что же, — наконец перестал стучать Гиммлер. — Это можно, хотя и с большой натяжкой, принять как один из вариантов. Но одновременно с ним стоит подумать об Африке. Согласны? Тогда возьмете вместе с Бергером эту часть работы. Позже доложите мне, какие люди вам нужны, и незамедлительно их получите.

— Я сегодня же вызову обер-фюрера в Берлин, — заверил Этнер.

— Не надо излишней торопливости, — чуть поморщился рейхсфюрер. — Пусть сначала пришлет доклад, поглядим, как там развиваются события. Возможно, Сталину после лета вообще станет не до встреч. По крайней мере, мне хочется так думать и надеяться. Прикиньте пока сами, а на следующей неделе, в среду, я жду вас с предварительным докладом по Англии и Африке. Хайль!

Петля ослабла, легкие жадно хватали живительный кислород, и Этнер, удостоенный чести пожать руку рейхсфюрера, как на крыльях вылетел в приемную и торопливо направился к себе. И только упав в кресло за собственным рабочим столом, он почувствовал, как смертельно устал от этого разговора, как он вымотал его, забрав последние силы. Но победа, победа!

Черта с два Сталин согласится на Лондон или Африку! А Этнер теперь вцепится в них зубами и никому не отдаст, придумав тысячи причин, которые ворохом высыплет перед рейхсфюрером. Бог мой, какое счастье, что он сумел добиться своего, — пусть с потерями, но все же вылез из петли. Бергер так и не узнает, кому он обязан сохранностью собственной задницы.

Ну ничего, свое он отработает, никуда не денется. Подняв трубку телефона, группенфюрер приказал секретарю:

— Разыщите обер-фюрера Бергера и соедините его со мной в любое время. Я жду…

Послушаем, что скажет старый лис, окопавшийся в далеком Немеже.

Этнер выдвинул ящик стола, и, не глядя, нашарил в нем пачку американских сигарет. Вытянув одну, он взял ее в рот, но не прикурил, а с наслаждением вдыхал запах ароматного табака, — может он себе позволить хоть какие-то маленькие радости и несколько минут отдыха, столь редкого за последнее время?

Обстановка продолжает осложняться, несмотря на все бодряческие заверения рейхсминистра пропаганды. После Сталинграда фюрер отдал приказ призывать в вермахт эльзасцев и лотарингцев, от чего ранее воздерживались, не считая их полноценными немцами, а так, странной и противоестественной помесью с французами. Но теперь об этом забыто — в воинские части направляют даже заключенных из тюрем, поскольку стало не до хорошего.

Нет, армия, конечно, еще весьма боеспособна и долго провоюет, если ей будет чем воевать, а промышленность уже серьезно напрягается, пусть незаметно для постороннего глаза, но тянет из последних сил, а русские выпускают на Урале все больше и больше танков, самолетов, орудий. Когда-нибудь они достигнут полного перевеса и уже немецкие пехотинцы побегут от их бронированных машин, спасая свою жизнь. Не дай бог увидеть и пережить такое.

Удар по выступу на центральной линии фронта Советов между Курском и Орлом решенное дело. Если и там постигнет неудача, то русские неудержимой лавиной покатятся к Днепру, вырвавшись на оперативный простор, — их генералы набрались опыта ведения современной войны, армия отмобилизована, хорошо оснащена, и сдержать напор будет крайне трудно.

Прикурив, группенфюрер с удовольствием затянулся табачным дымом и, достав из кошелька пфенниг, ловко подбросил его вверх. Прихлопнув монетку ладонью на крышке стола, загадал — если орел, то все будет нормально, а если…

Подняв ладонь, с раздражением увидел длинную и тощую единицу — пфенниг лежал орлом вниз.

Да ну его к черту, гадать! Он сердитым щелчком скинул монетку на пол и снял трубку зазуммерившего телефона — пора работать, хватит, отдохнул…

Ромин нервичал. Время шло, а совершить задуманное никак не удавалось — постоянно что-то мешало, ломало выношенные планы, заставляло пережидать, таиться. Иногда его охватывал суеверный ужас: неужели Скопин заговоренный и провидение отводит от него все напасти? Ну, посудить, при болезни, от которой другие прямым ходом отправляются на кладбище, этот усатый идиот поправился как ни в чем ни бывало; на фронте он уцелел, с немцами нашел, общий язык, что не каждому удается, не попал в руки чекистов, оказавшись снова по другую сторону, и сейчас живет, хотя ему пора бы уже полной мерой ответить за все его грехи.

И еще долго не отпускал страх — как на Урале? Вдруг чего не так сделал и потянется к нему нитка. Но, видно, спас господь, не потянулась, иначе давно бы уже добрались. Когда поезд пришел на конечную станцию, Ромин боялся выходить из вагона и только усилием воли заставил себя вроде бы как всегда отправиться на встречу со связником.

Проболтавшись по городу некоторое время — не дурак же он на самом деле появляться на рынке или в других местах, где раньше встречался с человеком в валенках с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных покрышек, — Ромин забрался в туалет, накинул крючок на дверь кабинки и нацарапал огрызком карандаша какую-то абракадабру на клочке бумаги, решив выдать ее за очередное послание, переданное связным. Скопин и так уже проявлял беспокойство, а растягивать прежнее, последнее, послание связника на несколько сеансов связи не было возможности. Удалось передать его в два приема — и то хлеб, но теперь все, хватит, отстучит эту ересь, а потом прикончит напарника, окончательно развязав себе руки.

Пока немцы очухаются, пока поймут, какую глупость он им загнал по волнам эфира, пока будут ждать следующего сеанса, чтобы потребовать объяснений, он уже навсегда забудет про этот кошмар. По крайней мере постарается забыть.

Пусть они потом там ломают головы и гадают, вертят перед собой так и сяк его произведение, пытаясь понять, что к чему, и еще не догадываясь, что он им показывает кукиш из-за угла. Проверить-то, господа хорошие, у вас все одно нет никакой возможности! А Скопин наушнички не возьмет, ключом не постучит…

В таком радужном настроении Ромин и выдал в эфир свою галиматью, не забыв тут же сжечь листок и выбросить ломкий пепел за окно служебного купе навстречу ветру, — пусть развеет по просторам последнее напоминание о последней радиограмме. Больше он этим заниматься не будет — хватит, побаловались.

К этой поездке он готовился основательно. Достал из тайника деньги и запасные документы — не фальшивка какая-нибудь, настоящие, добытые у порядком захмелевшего демобилизованного по чистой красноармейца. Об этих документиках никто не знает, а списанный из части по ранению боец, наверное, давно проспался и слезно вымолил себе новые.

Когда поезд тронулся, Ромин начал раздумывать — что сделать в первую очередь: избавиться от Скопина или от рации, спрятанной в фанерном чемодане под полкой служебного купе? С одной стороны, когда усатый напарник «отстанет» от поезда, могут проверить и осмотреть купе, а с другой — как уничтожить или выбросить рацию, если эта скотина сидит напротив тебя и, раздувая щеки, лоснящиеся от обильного пота, дует чай из блюдца, пристроив его на растопыренных пальцах?

Пожалуй, будет еще время надежно заховать проклятый чемодан, когда никакой Скопин уже не сможет помешать. На том Ромин и успокоился.

Пассажиры были обычные — старухи, командировочные, военные, пара хмурых мужиков, тут же завалившихся спать на полках, женщины с детьми, — никто из них не вызывал подозрений. Все сулило удачу, и от нетерпения даже покалывало в кончиках пальцев: скорее бы уж поезд дотянул до заветного полустанка с озерцом-болотцем, в котором уйдут концы на илистое дно.

Вагон уютно покачивало, над темной полосой леса, тянувшегося за окнами, плыла неестественно белая, казавшаяся огромной, луна с ясно видимыми пятнами своих морей и материков. В детстве, показывая ему на луну, няня говаривала: «Видишь, вон там Каин Авеля на себе несет». М-да, как это в писании — «Каин, где брат твой, Авель?».

Сказки, все ложь и бред! Нечего думать о Каине, сам Ромин не таков — его столько раз предавали и продавали, хотели убить, как Авеля, а он не давался, выворачивался, сохраняя жизнь. В нем вместе живут и Каин и Авель, как, наверное, в каждом человеке.

Ромин прикрыл глаза и сделал вид, что дремлет, — сейчас дежурство Скопина, пусть он допивает чай и уматывает из купе по своим делам. Надоел, просто сил нет, а приходится терпеть. Ну ничего, недолго осталось.

Скопин допил чай — кипяток с жидкой заваркой из сушеных смородиновых листьев и трав, доскреб ложкой в банке из-под американской тушенки и выбросил пустую жестянку за окно. Подумав, прикрыл его, поднял раму. Зачем-то переставил в сторону фонарь с оплывавшей свечой и, прихватив чайник с остатками кипятка, вышел из купе.

«Потащился тамбур убирать, — лениво приоткрывая глаза, подумал Ромин. — Польет из чайника на пол и размажет веником, а потом начальство будет мне шею мылить за грязные полы. Сказать ему, чтобы не халтурил?»

Неохотно поднявшись, он зевнул и, отодвинув в сторону дверь, выглянул в коридор.

Все в вагоне спят, только курит у приоткрытого окна один из мужиков — чего ему не спится? Мерно отсчитывают стыки колеса, скрипит старый вагон, хлопнула дверь в соседнем тамбуре, и Ромин насторожился — кого там носит? Или Скопин решил начать с дальнего вагона, а потом убраться поближе к своему?

Осторожно пройдя по коридору, Ромин чуть приоткрыл дверь, ведущую в тамбур, и тут же захлопнул ее, судорожно нашаривая ключ, чтобы запереть замок.

Там, в тамбуре, бросилось в глаза неестественно бледное, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами лицо напарника. Рядом с ним кто-то в форме, широкая спина, перекрещенная ремнем портупеи, и другие темные фигуры. Скопин — сразу ставший жалким и маленьким — послушно выходил с этими людьми в соседний вагон.

— Спокойно! — вдруг прихватили Ромина сзади за руку, отнимая железнодорожный ключ. Почти на затылке чувствовало чужое горячее дыхание и, словно молния, мелькнула мысль: мужичок, куривший в коридоре, его караулил, пока Скопина брали!

Послушно отдав ключ, Ромин вдруг рванулся в сторону, ткнув назад локтем. Еще ничего не поняв, просто почувствовал, что попал и, разворачиваясь, ударил поднятым коленом в голову согнувшегося от боли противника.

Отпихнув его, побежал по коридору в противоположный конец вагона, непослушными пальцами доставая пистолет, — шалите, господа чекисты, так просто вам Ромина не взять!

Навстречу выскочил еще один, попытался поймать, но не успел, и вот уже рядом дверь, ведущая в тамбур. Сзади грохнул выстрел, пуля расколола заменявшую стекло фанеру, полетели в разные стороны мелкие щепки; еще выстрел, глухой стук пули, попавшей в косяк, но Ромин уже успел выскочить на площадку.

Эх, был бы ключ, сейчас запер бы дверь тамбура и отцепил вагон — катитесь, голуби, к такой-то матери, а сам в ночь и в лес.

Попробовать на крышу? Нет, не выйдет, не успеешь выбраться. Тогда рвануть в туалет и высадить стекло? А позади гулко топочут сапогами и каждый их шаг отдается в голове похоронным набатом, бьет по ушам погребальным звоном подков на каблуках.

Обернувшись, Ромин — не глядя, куда он стреляет, — выпустил почти всю обойму, пятясь по площадке к торцовой двери вагона. Поезд качало из стороны в сторону, пистолет прыгал в руке, и пули уходили то в стены, то в пол, то в потолок. Ну и шут с ними, главное — заставить преследователей отпрянуть, откатиться по коридору назад, боясь схлопотать в грудь кусок свинца. Как все неудачно получается, а? Надо же было такому стрястись! И как они только на них вышли, как выследили, сумели подкрасться? Не выгляни он из служебного купе, так и взяли бы тепленького, даже пикнуть бы не успел, а руки уже завернуты за спину и тряпка во рту.

Рванув дверь, Ромин выскочил на подножку. Сильно ударил в лицо ветер, смешанный с горьким паровозным дымом, оглушил грохот колес, вагон мотало, и поручень подножки дергался как живой, готовый вырваться из рук и отбросить в темноту.

Отшвырнув пистолет — некогда перезаряжать, — бывший поручик кошкой метнулся к скобам, ведущим на крышу: надо рискнуть и попробовать уйти по ней — пробежать по вагонам, а потом спрыгнуть и — в сторону, подальше от железной дороги. Пусть шанс на удачу ничтожно мал, но стоит попытаться, поскольку иного выхода просто нет — не сдаваться же? Все одно, не пощадят.

Скобы показались жутко холодными и словно смазанными жиром — цеплявшиеся за них пальцы скользили по грязи и саже, налипшей на металл, но уже удалось ухватиться, подтянуть тело и буквально вползти на крышу, ходившую под ним как палуба карабкавшегося с волны на волну утлого суденышка, идущего по бушующему морю.

Куда бежать? Обратно, к хвосту поезда, или вперед, к паровозу? Вперед! Вдруг все же удастся отцепить вагоны и уехать от погони, а потом пусть рыщут.

Пригнувшись, как будто, собираясь упрямо боднуть летевший навстречу плотный поток воздуха, Ромин побежал по крыше, не думая о шуме собственных шагов, — до этого ли теперь, надо скорее, скорее! Бросив взгляд через плечо, заметил темные фигуры позади себя. Выбрались за ним? Да, и здесь не отстают, того и гляди, догонят, навалятся, а состав, как назло, начинает замедлять ход — видимо, они успели по вагонам добежать до паровозной бригады и приказали тормозить.

Неожиданно нога у Ромина подвернулась я он споткнулся о трубу вентиляции. Не удержав равновесия, развернулся вокруг собственной оси и упал, чувствуя, как его сносит к краю покатой крыши вагона, медленно, но неудержимо влечет к темной и страшной пропасти с грохотом колес внизу.

Завыв от отчаяния, он попробовал вцепиться ногтями в жесть крыши, но только слегка царапнул ее, — тело стало неуправляемым и ухватиться не за что!

— А-а-а!.. — дико завопил Ромин, срываясь в темноту.

Страшно ударило в спину, сразу гася сознание, потом пошло молотить, как в жерновах, и, словно насытившись, выплюнуло изуродованное тело на откос, освещенный равнодушной, яркой луной.

Проскрежетав по рельсам, остановился поезд, к телу бежали люди с фонарями в руках, но Ромин уже больше ничего не видел.

Последнее, что успело мелькнуть у него в мозгу, когда он сорвался с края крыши, было короткое словечко — Каин…

Все чаще болело сердце и короткие по времени бессонные ночи казались Ермакову долгими и длинными, как пустые коридоры управления, — гулкие, слабо освещенные горящими вполнакала лампами в матовых абажурах, похожих на срезанные снизу капли молочно-белого, непрозрачного стекла.

Поизносила тебя жизнь, Алексей, укатала, как ту сказочную Сивку на своих крутых горках. Хотя разве возраст для мужчины пятьдесят с небольшим? Нет, видимо, прав любимый поэт жены Надсон — «как мало прожито, как много пережито»! Другим, наверное, хватило бы этого на несколько жизней, полных и ярких, до отказа насыщенных работой и событиями, требующих отдачи всего тебя и самосожжения в труде и боях. Разве болело бы сейчас сердце, если бы оно не привыкло переносить боль других, как свою собственную?

Стараясь отвлечься, забыть про боль, генерал встал, накинул на плечи китель, нетвердой походкой вышел в кабинет. Ощупью нашел выключатель лампы, зажег ее и опустился в рабочее кресло.

Отодвинув подальше, чтобы не было соблазна, пачку папирос, подтянул к себе папку с бумагами. Поработать? Дело всегда успокаивало, заставляло забыть про болячки и невзгоды. Да, пожалуй, он поработает час-другой, а потом снова приляжет — до утра есть время, успеет выспаться — стариковский сон короток.

Невесело усмехнувшись своим мыслям, Алексей Емельянович открыл папку и перелистал документы.

Волков через начальника партизанской разведки Колесова своим личным шифром запрашивает о бывшем переводчике Сушкове. Майора интересуют на первый взгляд странные вещи — просит срочно ответить: где находился Сушков в семнадцатом году, разыскать бывшую жену Дмитрия Степановича, опросить ее о приметах внешности погибшего, его привычках, болезнях, характере и немедленно сообщить о результатах опроса и перенесенных ранее Сушковым заболеваниях. Эти сведения придется поискать в архивах, в том числе и лагерных.

Что там задумал Антон Иванович, какие мысли забродили в его беспокойной голове, куда уводит его поиск ответа на поставленные Верховным вопросы? М-да, время неумолимо идет, проходят сутки за сутками из отведенного срока, а пока нет возможности выстроить непробиваемую стену доказательств невиновности командующего фронтом, о которую разобьются любые обвинения.

Ладно, отпишем запрос на исполнение Козлову — пусть помогает приятелю, тем более, с проклятой, не дававшей столько времени покоя агентурной станцией немцев наконец-то покончено. Правда, не совсем удачно получилось со вторым немецким агентом, пытавшимся уйти и сорвавшимся с крыши вагона прямо под колеса поезда. Придется выслушать неудовольствие руководства по этому поводу, но прошедшего теперь все равно не вернуть. Зато второго взяли живым и здоровым, нашли рацию, удалили гнойник на Урале и, самое главное, — установили, что не тянется от этой рации нитка к подозреваемому в измене командующему и нет связи у задержанных вражеских агентов с другими возможными изменниками в столице, — по счастью, эта версия оказалась бесперспективной и не нашла своего подтверждения. По счастью…

Так, что там еще не дает покоя майору Волкову? Козлов поднатужится, вытянет ему на божий свет все, что только можно разыскать о погибшем Сушкове, а вот как быть с данными на словака из аэродромной команды? Тут дело сложнее.

«Сколько же людей втянуто в эту операцию? — легонько массируя ладонью грудь, чтобы скорее отпустила вновь возникшая боль, подумал генерал. — И сколько имен нам надо оградить от позора? Разве только одного командующего мы пытаемся защитить? А погибший Сушков, потерявший разум Слобода, другие подпольщики? Они уже не смогут сами оправдаться. Защитить их — и погибших, и живущих — наше святое дело.

Придется, наверное, просить помощи других отделов для получения интересующих Волкова сведений — не из пустого же любопытства он запрашивает о словаке?! И это тоже надо делать срочно, не откладывая в долгий ящик, — время идет, а парни работают в наводненном немецкими спецслужбами городе-городке, в котором, наверное, и скрыться-то толком негде и каждый человек на виду. Как же хитроумно закрутил все Бергер со своим ученичком фон Бютцовым. Мастера, ничего не скажешь.

Последнее — просьба направить в поиск войсковых разведчиков по тылам немцев для проверки маршрута выхода лейтенанта Слободы к линии фронта.

Ходили уже, дорогой майор Волков, на брюхе ползали по нейтралке, отсиживались в болотах, выходили к населенным пунктам, дневали в лесных массивах и снова шли по маршруту, но ничего утешительного не принесли, — нет больше тех деревенек и хуторов, на которых гостевал Семен Слобода. Одни сожжены, другие вымерли, вернее, уничтожены жители, из третьих угнали все население в немецкий тыл. Нечего тебе ответить, майор, нечем порадовать. Жаль, что и у партизанских разведчиков тот же результат в поиске, но зато начинает четко просматриваться линия замысла Бергера — выжженная земля, никаких свидетелей, мрак и туман.

Как он узнал маршрут Слободы? Или сам вел его по нему, пусть даже скрытно от беглеца? Версий много, а правда одна, и, сидя здесь, в кабинете, ее не узнать, не добыть и не принести неоспоримых доказательств.

Свои соображения генерал радирует Волкову, ответы на запросы будут даны в самые сжатые сроки, но основная тяжесть работы ложится все-таки на плечи ушедших во вражеский тыл. Тяжко, когда сам не можешь быть рядом с ними, — кажется, пошел бы, все узнал, поступил так, как надо, вовремя догадался и предусмотрел, но… Доверять надо своим сотрудникам и ученикам, доверять и верить в них, как в самого себя.

Стало зябко, откуда-то тянуло сквознячком. Поправив на плечах китель, накинутый на рубашку, Ермаков поглядел на часы: ложиться или пора побриться, привести себя в порядок — за окнами сереет. Нет, все-таки надо чуть-чуть вздремнуть.

Придерживая сползавший с плеч китель, генерал прошаркал в комнату отдыха и лег в постель. Сначала показалось холодно, но потом он быстро согрелся под грубым солдатским одеялом и заснул со счастливой улыбкой на губах, — снился ему трамвай, увозящий его по бульварному кольцу навстречу поднимающемуся утру…

— Их двое, — желчно усмехнулся Бергер, глядя на вошедшего Конрада хитровато поблескивавшими глазами.

— Что? — не понял Бютцов.

— Я оказал, их двое, — повторил обер-фюрер. — Объявился второй. Он приходил к нашему человеку, ведущему наблюдение за сгоревшей явкой подпольщиков. Это, кстати, была ваша мысль, Конрад, сжечь дом и выставить там наблюдение. Поздравляю, замысел оказался недурным и капкан у сапожника сработал, но только наполовину.

Бютцов прошел к столу, положил на тумбочку фуражку и опустился в кресло. У окна, переминаясь с ноги на ногу, топтался Клюге, видимо, получивший разнос от шефа.

— Агент позвонил дежурившему у телефона Канихену, и тот распорядился взять визитера под наблюдение.

— Взяли? — прикуривая, спросил Конрад, прикидывая, какие же еще события приключились в городе? И вообще, почему обер-фюрер так уверен, что к сапожнику приходил именно второй русский разведчик? Каковы основания для такой уверенности?

— Взяли, — вздохнул Бергер, играя ножом для разрезания бумаг. — Хотите спросить, почему я уверен, что это был второй русский инспектор? Отвечу. Местные знают о пожаре, предпочитают сами ремонтировать обувь, чтобы не тратить лишние деньги, избегают расспрашивать незнакомых людей о сомнительных происшествиях. Я уже подумывал прикрыть лавку, но она сыграла свою роль. Человек, приходивший к нашему агенту, не местный, не ведает осторожности, присущей жителям города, и слишком ловко пытался уйти из-под наблюдения, выявив его практически сразу.

— Ушел? — заинтересованно поглядел на обер-фюрера Конрад.

— Ушел, — эхом откликнулся тот. — Убил одного из наших сотрудников и ушел через чердаки. Украл велосипед и скрылся. Пока его розыски безрезультатны.

Бергер замолчал и тоже потянулся за сигаретами. К чему скрывать, доклад Клюге и рапорт начальника СС и полиции города его обеспокоили — русские проявляют все возрастающую активность, роются с упорством саперов, орудующих в замке. Их двое, а не один, как полагали вначале. Клюге самым дотошным образом опросил каждого из бригады наружного наблюдения — приметы скрывшегося не совпадают с приметами известного Тараканова, которого видели в городе. Посещавший сапожника человек совсем иной: старше, ниже ростом, другой цвет глаз, не хорошо владеет местным диалектом, в котором перемешались польские и белорусские слова. Наверняка, свободно может говорить на польском и немецком. Судя по его действиям, изобретателен, смел, способен на расчетливый риск. И в паре с ним — Тараканов, или как его там, на самом-то деле? Поневоле забеспокоишься.

Нет, не за свою голову, а за успех начатой столь успешно операции «Севильский цирюльник». Видно, здорово задело там, в Москве, русское руководство — послали даже не одного, а двоих. А вдруг троих или четверых и сейчас по улицам Немежа ходят другиё, пока не выявленные и неопознанные посланцы чекистов?

Стоп! Не стоит усложнять и торопить события, не надо суеты и легковесных, скороспелых решений. Подумаем, ¡посоветуемся.

— Сапожника убрать? — приминая в пепельнице сигарету, спросил Конрад.

— Подождем, — прищурился Бергер. — Клюге, повторите приметы второго. Может быть, у штурмбанфюрера возникнут вопросы.

— Среднего роста, широкоплеч, подтянут, бородат, особых примет не имеет. На голове коричневая кепка, ботинки тоже коричневые. Голос низкий, чуть с хрипотцой, часто улыбается, умеет расположить к себе собеседника. Хорошо владеет собой. Походка сдержанная, спину держит прямо, не сутулится, руками не размахивает и в карманах их не держит…

— Хватит, — прервал его Бютцов. — Бороду он сбрил, кепку сжег, ботинки поменял, как и костюм, а все остальное для нас как мертвому припарки. Есть такая меткая русская пословица. Тем более, сами вы его не видели, а основываетесь только на показаниях наружников, бездарно упустивших русского. Где его теперь искать? — он повернулся к обер-фюреру. — Где второй или, если хотите, первый?

— Известный нам как Тараканов? — уточнил Бергер.

— Да. Где их лежки, потаенные норы? Где они прячутся, с кем контактируют, на кого опираются? Мы могли бы все раскрутить, не сорвись с крючка посещавший сапожника, а теперь придется играть вслепую, стоит ли рисковать?

— Какой же риск? — бледно улыбнулся Бергер. — Никакого риска. Идите, Клюге, спасибо.

Проводив взглядом телохранителя и дождавшись, пока за ним плотно закроется дверь, обер-фюрер продолжил:

— Они все равно пойдут по намеченному нами кругу: им просто больше некуда деваться. Понимаете? Партизаны уже выходили к известной нам деревне и к сожженному хутору. Это проверено. Зачем они там были? Только по заданию прибывших, самим им там ловить некого. Оживленный радиообмен из леса с разведцентром русских, выходы на сапожника и к местам, где прятался беглец, — все в нашу пользу, Конрад. В буйных головах НКВД зреют фантастические планы, поскольку возвращаться ни с чем у них нет возможности, а по сему они неминуемо наткнутся на нашего человека. Не на одного, так на другого! Город не велик. А когда проглотят мою новую жвачку, пусть убираются, но так, чтобы не возникло подозрений. Тай ну они вырвут с риском для себя, но не для нас. Фройлян работает?

— Старается. Но я боюсь форсировать со бытия.

— Хорошо, можем и подождать немного. Мне звонил Этнер, хочет отозвать в Берлин. Возможно, удастся взять тебя с собой. Я это — понял по его намекам.

— Что-нибудь серьезное? — забеспокоился Бютцов Ему страшно не хотелось оставаться сейчас здесь одному, без поддержки шефа.

Бергер встал и завел патефон, поставив первую попавшуюся пластинку. Оркестр заиграл «Сказки венского леса» Штрауса.

— Очень серьезное, — подойдя почти вплотную к штурмбанфюреру, ответил он. — Поэтому не стоит торопиться. Сам группенфюрер тоже, как я сумел уловить предпочитает выждать.

— В чем дело? Стряслось что-нибудь?

— Кажется, затевается покушение на Черчилля, — наклонился к самому уху Конрада Бергер. — А у меня, честно говоря, нет никакого желания играть в такие игры.

— Почему именно на него, а не на Сталина или калеку Рузвельта? — съежился в кресле Бютцов. Обер-фюрер редко ошибается в прогнозах, и если он и сейчас прав, то хотелось бы держаться от истории с покушениями подальше. На этом можно заработать кучу по честей и не меньшее число неприятностей в случае неудачи, от которой не застрахован никто.

— Возможно, и на них, — выпрямился Отто. — Пока удалось выторговать отсрочку, но кто знает, надолго ли? Этнер ждет нашего доклада об операции и, ознакомившись с ним, будет окончательно решать. Доклад предложено доставить лично мне. Придется повозиться с бумагами.

Бергер вернулся на свое место за столом и, усевшись в кресло, тихонько начал насвистывать мелодию вальса, вторя оркестру на пластинке.

Пожалуй, все не так плохо — город заперт на замок и русским инспекторам, прибывшим по заданию своего Центра, не удастся уйти в леса, если он этого не захочет. Люди начальника СС и полиции начнут прочесывать квартал за кварталом, отыскивая притаившихся чужих разведчиков. Нет, никто не станет пересчитывать жителей по головам, обыскивать квартиры или устраивать облавы. Зачем? Просто придет в действие вся сеть шпионов и доносчиков, расползутся по городу соглядатаи, перекроют любые подозрительные места, — никто и шагу не ступит без ведома тайной государственной политической полиции и службы безопасности рейха. Активизируются и специально подготовленные провокаторы, готовые дать прибывшим с той стороны фронта нужные сведения, — не полностью, упаси господь от этого, чтобы не вызвать у тех никаких подозрений, а так, кусочками, из которых сложится нужная обер-фюреру картина. И в довершение всего он подарит русским лакомый кусок на прощание, а после их можно и отпустить с миром восвояси.

Здесь все нормально. Больше беспокоит разговор с группенфюрером — его намеки вызывают тревогу и заставляют искать выхода из создавшегося положения. Радует одно — сам Этнер непременно станет союзником по увиливанию от приготовленного для всех них наверху дерьма с покушениями. Вряд ли он заинтересован в такой работе, какая может стоить головы. А что русских двое, это даже прекрасно — хоть один да наткнется на нужного человека в городе, а когда ищут ответа на вопросы двое, то шанс такой встречи неизмеримо повышается.

— Выше нос, мой мальчик, — покровительственно улыбнулся Бергер, уныло сосавшему сигарету за сигаретой Конраду. — Здесь мы хозяева и старый Отто не даст себя провести. Переверните, пожалуйста, пластинку, я хочу дослушать вальс…

Новая квартира Волкову понравилась — почти в центре городка, тихо, кругом зелень, рядом маленькие запутанные улочки с проходными дворами, и хозяева, молчаливые пожилые люди, не проявляющие излишнего любопытства. Разговаривал он с ними на польском.

Старого гробовщика звали Брониславом, а его жену Барбарой. Аккуратные, седые, в одинаковых вязаных кофтах, удивительно похожие друг на друга, они весь день хлопотали по хозяйству — Бронислав в своей мастерской, размещавшейся на первом этаже, а Барбара на кухне. Антону отвели маленькую угловую комнату с двумя окнами — светлую, чистенькую, пахнущую свежими стружками и ванилином. Завтракали и ужинали вместе, а обедал Волков вдвоем с Барбарой, — хозяин днем питался в мастерской, не поднимаясь наверх. Жена относила ему пищу в кастрюльке.

— Много работы? — доедая тушеную капусту, спросил вечером Волков.

— Хватает, — вытирая застиранной салфеткой седые усы, лаконично отозвался гробовщик.

— Обслуживаете и госпиталь? — решил не отставать Антон.

— Бывает.

— Ваш… — майор немного замялся, подбирая нужное слово, — ну, товар, отвозите сами или они забирают? И как часто?

— Эсэсманы не любят, когда в замке появляются чужие, — ответила вместо мужа Барбара. — Они заказывают то, что им нужно, а потом приезжают на грузовике. Хоронят и солдат, тогда приезжают из частей, тоже на машинах. Пан хочет еще что-нибудь спросить?

— Да, — не унимался Волков. — Хочет. Где и как хоронят казненных?

— Не знаю точно, — Бронислав почесал мизинцем бровь, — я для них ни разу ничего не делал. Пан слышал про ров в Калинках? Кому там нужен мой «товар»?

— То Калинки, а если здесь, в городе или в тюрьме?

— Тогда в мешках, — авторитетно пояснил гробовщик. — Отвозят на старое кладбище, знаете, которое за варшавским шляхом, и в яму.

— Всех в одну?

— Вряд ли. Помнится, Вацек однажды рассказывал, что ему заранее приказывают вырыть несколько могил. Он, на случай всякий, ведет учет, так, для себя.

— Вацек? — недоуменно посмотрел Волков. — Кто это?

— А-а, — пренебрежительно махнула рукой Барбара, прибиравшая со стола. — Проше пана, то кладбищенский сторож. Дурной человек, если занят таким делом. Мой муж помогает отправлять на тот свет немцев, чтоб им… Вацек отправляет своих.

— Помолчи, — буркнул гробовщик. — Этим тоже должен кто-то заниматься, Пану нужен Вацек?

— Нет, — протянул Антон, — но я буду весьма признателен, если вы мне заранее сообщите о прибытии машины из какой-нибудь расквартированной вне города части или госпиталя. Грузите вы сами?

— Сам, а то соседи помогают, — старый гробовщик встал. — Немцы не любят моего «товара». Спокойной ночи. Мне завтра рано вставать.

— А я пройдусь, — сообщил хозяевам Волков.

— Пусть пан не забудет, что скоро полицейский час, — в спину ему сказала Барбара…

Спустившись по лестнице черного хода во двор, Антон немного постоял, любуясь теплым вечером и раздумывая, куда повернуть: в проходное парадное или податься в переулок? Выбрав переулок, он пошел к костелу — сегодня очередная встреча с Ниной.

Они уже виделись в парке, на рыночной площади, в ¡парикмахерской, и вот новая встреча в храме святой Терезы — вести девушку на явку Волков не хотел, но и место встречи ему не нравилось, тем более, что рядом с ним он чуть не столкнулся нос к носу с немцами, ехавшими по узкой улочке в черном автомобиле. Не вызовет ли у кого-нибудь подозрений посещения Ниной костела? Он специально спросил у нее: бывала ли она раньше в храме? Узнав, что да, немного успокоился, но ненадолго, — опять вставал тот же вопрос: где встречаться в следующий раз? Городок мал, податься просто некуда, как ни вертись, да еще природа наделила Нину броской внешностью, просто-таки притягивающей взгляды мужчин; с ней опасно заходить в здешние злачные места — обязательно какой-нибудь немец привяжется или все запомнят спутника красивой девушки. Вот уж когда привлекательная внешность, прямо скажем, не во благо!

Надо шустрить мозгами, придумывать нечто новенькое, не то быстро попадешь на зубок осведомителя Бергера, Бютцова или Лидена, начальника СС и полиции безопасности Немежа, — засекут твое неоднократное появление в обществе парикмахерши, и грош цена вашей головушке, Антон Иванович.

Нина немцам хорошо известна — через день она стрижет и бреет аэродромную обслугу и летчиков, а установить слежку за ее кавалером для эсэсманов не составит никакого труда. Пиковое положение, а придумать пока ничего стоящего не удается. Может, потихоньку посоветоваться с Барбарой — старушка прожила тут всю жизнь, знает город как собственную кухню, на которой она вдохновенно колдует, стряпая из скудных продуктов вкусные блюда. Глядишь, присоветует нечто толковое, чтобы глаза никому не мозолить и дело делать.

Остановившись неподалеку от костела, Антон огляделся. Вроде вокруг как обычно малолюдно, почти нет мужчин, если не считать стариков, ласково светит низкое вечернее солнце, золотя черепичные крыши и заставляя ярко сиять башни собора. Тихо, тепло, хочется снять пиджак и перекинуть его через руку, но этого делать нельзя, — во-первых, здесь не принято ходить по улице в рубашке, а во-вторых, под пиджаком спрятано оружие.

Несколько минут он наблюдал за улицей, потом вошел в храм, аккуратно придержав тяжелую дверь, чтобы она не хлопнула. Отыскав взглядом Нину, сидевшую на задних скамьях, Антон на цыпочках — уже началась служба — подошел ближе и устроился позади нее.

— Добрый вечер! Не оборачивайтесь. Что нового?

— Ярослав готов встретиться завтра, у часовни по дороге к аэродрому, — чуть повернув голову, шепнула девушка.

— В котором часу?

— В полдень. На нем словацкая форма, рост высокий, над левой бровью небольшой шрам поперек лба. Ответит, если передадите от меня привет.

— Он говорит на польском или русском?

— Плохо, но хорошо понимает немецкий. Есть еще новость, — Нина немного помедлила, делая вид, что перелистывает лежащий перед ней молитвенник. — Появился выход на замок.

— Кто? — насторожился Антон.

— Уборщица, зовут Анна, родом из Минска. Познакомились случайно, но по моей инициативе. Рассказывает, что работает в госпитале и ей часто приказывают мыть полы в другой половине замка, на лестницах и в коридорах. Приходится иногда выносить мусор, мешки с бумагами и старой копиркой. Может незаметно взять несколько листков.

— Она сама предложила?

— Нет, я спросила.

Волков задумался — Нина проявляет инициативу, неоправданно рискует. Кто эта Анна, откуда вдруг взялась, почему пошла на знакомство, да еще начала откровенничать?

Незаметно окосив вниз глаза, он поглядел на часы — сколько осталось до конца службы, успеют они поговорить или нет? Оставалось минуть пятнадцать. Маловато! Потом костел закроют, а гулять по улицам нет возможности, — скоро комендантский час.

— Где вы познакомились?

— У нас в парикмахерской. Мы делаем и женские прически, — по голосу чувствовалось, что Нина обижена начавшимися выяснениями: перед встречей ее распирала гордость, что она нашла такой интересный и долгожданный выход на замок, а тут вдруг проявление полного недоверия, хотя и хорошо скрытого за равнодушным шепотом.

— Как она выглядит?

— Лет двадцати трех, худенькая, темненькая. Одета просто, говорит на белорусском. Рассказывала, что эта работа спасла ее от угона в Германию: мать отнесла золотое кольцо чиновнику с биржи труда и тот посодействовал. Живет Анна в замке, при госпитале, но в город ее отпускают.

— Понятно, — протянул Антон. Новая знакомая Нины ему уже не нравилась, хотя он ее ни разу не видел. Слишком все как-то один к одному: сама из Минска, а работает здесь, живет в замке, но моет полы в коридорах апартаментов Бергера и Бютцова, да еще выносит мешки со старой копиркой? Обычно она уничтожается тут же, а немцы большие педанты в вопросах соблюдения секретности. У них секреты утекают только тогда, когда они сами этого захотят или когда их насильно вырвешь, перехитрив врага. А тут сопливая девчушка просто возьмет копирку и читай через зеркало, о чем пишут Бергер и его команда? Неужели ее отпускают в город без хвоста?

— Договаривались о новой встрече? — спросил Волков.

— Да. Она зайдет ко мне, когда будет свободна.

— Куда придет? — уточнил майор, чувствуя, как легко начинает кружиться голова от нервного напряжения.

— В парикмахерскую.

Уф, даже выступил на лбу пот — если бы она ответила «домой», это все — провал. Потому что связь с подпольем у парикмахерши не через работу, а по месту жительства. Но все равно опасное знакомство — своей неожиданностью, возможностями, открывающимися при использовании Анны и бурным развитием событий. Немцы могли высчитать Нину по месту жительства, подослать к ней своего человека в парикмахерскую. Тогда дело плохо — люди Лидена и Бютцова докопаются до словака, причем быстро докопаются, найдут Антона и будут тянуть за нитку дальше. Неужели Нина под наблюдением?! Что делать?

— Точно не сказала, когда придет?

Ксендз уже заканчивал читать проповедь, и прихожане набожно крестились — времени для разговоров оставалось совсем мало.

— Нет.

Откинувшись на жесткую спинку скамьи, Волков прикрыл глаза. Появилось сильное желание немедленно испариться из храма без следа и больше не встречаться с Ниной. Никогда. Но он подавил желание встать и уйти, запетлять по улицам, проверяя, нет ли и за ним слежки, как за Павлом Романовичем. Провериться он успеет, а вот Нину надо попробовать вытащить, если попалась им на крючок.

Что же, надо полагать, немцы точно знают о том, что в городе начала активные действия чужая разведка, — иначе не взяли бы так быстро Семенова под наружное наблюдение. Они могут только не знать, сколько здесь работает чужих разведчиков и где они скрываются, но это дело времени, — город мал, нащупают. Будут ли сразу брать? Трудно сказать определенно. Судя по тому, что появилась вдруг уборщица Анна, Бергер и Бютцов пошли в контратаку, если, конечно, Волков не ошибается. Однако весь опыт говорит о том, что ошибки нет, — Нину действительно высчитали или выявили раньше и придерживали, выжидая удобного момента для проведения операций против подполья.

С другой стороны, подобный ход грубоват для Бергера, слишком прямолинеен и незатейлив. Считает всех глупее себя? Или просто торопится, подгоняемый начальством из Берлина? А может быть, он таким образом предлагает разведчикам противника сделку — бери, что дают, и проваливай, пока я не передумал и не прихлопнул тебя, как букашку? Неси своим полученную информацию и будь счастлив, оставшись в живых и уйдя из Немежа. Все-таки жизнь Дороже всего…

Попробовать пойти у него на поводу, вернее сделать вид, что пошел, согласился, поверил и вступил на тропочку, протоптанную Бютцовым и его учителем, обер-фюрером Отто Бергером, а под прикрытием этого вести свои дела? Но надолго ли хватит у них терпения? И выдержит ли Нина, не запаникует ли, не испугается, — такие вещи не под силу многим мужчинам, имеющим большой опыт нелегальной работы, а тут неподготовленная девушка. Опять же не исключена и ошибка.

— Есть подозрение, что Анна провокатор, — тихо сказал Антон и заметил, как после его слов дрогнули плечи Нины. — Не пугайтесь, пока ничего страшного, они просто прощупывают, и до тех пор, пока не отдадут копирку и не убедятся, что она передана по назначению, решительных мер предпринимать не будут. Встречи с товарищами прекратить, с Ярославом тоже, меня не искать. Когда получите от Анны передачу, дадите условный знак срочной встречи. Я приду и заберу вас с собой. Будьте готовы заранее. При свидании с Анной держитесь дружелюбно, не выказывайте отчуждения или подозрительности. Сможете? Если нет, то придется уходить сейчас.

— Я смогу, — чуть слышно прошептала она. — Но откуда вы знаете…

— Просто не доверяю, могу и ошибиться, — успокаивая ее, сказал Антон. — Но все равно — делаем, как договорились.

Смешавшись с выходившими из костела прихожанами, он выбрался на улицу. Свернув за угол, направился в сторону от центра, выискивая малолюдные улочки и часто сворачивая в проходные дворы. Слежки за ним не было…

Барбара ждала его на кухне. Поставив перед Волковым стакан морковного чая, она сказала:

— Приходил ваш конфидент.

— Кого вы имеете в виду? — улыбнулся Антон.

— Пана Осипа, — не приняла улыбки хозяйка, — Просил передать, что доктер есть и готов помочь.

— Прекрасно. Где и мак его найти?

— На Садовой. Доктор Клемгель. Карл Клемгель.

— Вот как? — Волков отставил пустой стакан. — Спасибо, пани Барбара. Доктор, выходит, немец?

— Фольксдойч, — поджала губы хозяйка, — Но Осип ручался, что он приличный человек.

— Вы его знаете, доктора Карла?

— Нет, он не местный. Спокойной ночи, пан…

Уже лежа в кровати, Волков, закрыв глаза, попытался представить себе Антонину, что она сейчас делает: сидит перед зеркалом, расчесывая волосы перед сном, или стирает в госпитале? Какие у нее были мягкие и теплые руки, шероховатые, соленые от слез губы. Нет, никак не удается представить, ощутить рядом ее живое тепло, не удается уже который день…

К часовенке — вернее, оставшимся от нее развалинам — Семенов пришел заранее. Продравшись через заросли бурьяна и лебеды, миновав купы кустов бузины, еще не успевшей скинуть с ветвей яркие зонтики цветов, должных со временем превратиться в мелкие ягоды, он очутился перед каменным столбом с фигурой милосердной божьей матери, держащей на руках младенца Иисуса. Каменная скульптура стояла на верхушке столба и, наверное, раньше хорошо была видна усталым путникам, спешившим в Немеж, как бы сообщая, что конец путешествия уже близок, скоро их взору откроются предместья и появится над деревьями сторожевая башенка замка, с потемневшей от времени шатровой кровлей.

Однако все это было раньше, когда городок еще не разросся и не подступил вплотную к бывшей часовенке, оказавшейся в пригороде. Место для встречи Ярослав выбрал хорошее — тихое, безлюдное, скрытое зеленью от посторонних глаз.

Лицо у скульптуры божьей матери жалостное и умиротворенное — прижимая к себе младенца, она смотрела вниз с выражением печали и всепрощения. Павел Романович попытался разобрать, что выбито на столбе под скульптурой, но камень выкрошился и буквы заросли мхом, только и можно понять, что изваяние поставлено стараниями какого-то пана Казимира, жившего в незапамятные времена.

Крыша часовни рухнула внутрь, дверей не было, и Семенов, заглянув в проем, внутрь не пошел — чего делать среди куч щебня и лопухов? Думать о том, что все на свете ждет такая же печать запустения?

Устроившись под кустами бузины, он покурил, поглядывая на поднимавшееся все выше солнце, — скоро полдень и должен появиться словак. Из партизанского отряда передали шифровку: в ответе на запрос Москва сообщала, что Ярослав Томашевич до призыва в армию работал автомехаником, одинок, родителей потерял рано, состоял членом профсоюза и играл в баскетбольной команде. Политикой интересовался мало, но разделяет взгляды панславистов, призывавших противостоять германцам. Умеренно выпивал, играл на скрипке в любительском оркестре, охотно посещал праздники и гулял с девушками, намереваясь создать семью с некоей Любицей Блажковой, жившей там же, в Прешове, но помешала война. Вот и все, что сообщили о Ярославе. Да, еще сказано, что данных о его сотрудничестве с немецкими или словацкими спецслужбами после прихода к власти Тиссо не имеется.

И на том спасибо товарищам: Павел Романович прекрасно понимал, как трудно узнать всю подноготную человека, живущего за тысячи километров от России. — Центр и так сделал все возможное.

Ну что, пора бы уже прийти механику, но дорога все так же пустынна как со стороны города, так и со стороны аэродрома. Опаздывает? Почему, что могло его задержать? А вдруг… Подозрения Антона, которыми он успел поделиться с Семеновым, начали приобретать очертания реальной опасности, и словака уже взяли немцы, допрашивают сейчас, выбивая из него все, что тот знает? Ведь он знаком с парикмахершей Ниной. Тогда беда.

Вдалеке, на дороге, ведущей от аэродрома, показалась большая легковая машина. Привстав, Павел Романович с тревогой поглядел на нее и почел за благо убраться подальше в кусты — на машинах здесь ездят только немцы, а попадаться им на глаза совершенно ни к чему.

Неожиданно автомобиль замедлил ход и свернул к часовне. Ломая молодые тонкие стволики зеленой бузины, вкатился в кусты и, фыркнув мотором, остановился. Пригнувшись, Семенов метнулся в сторону, доставая ТТ, и затаился, спрятавшись в бурьяне рядом с тропкой, уводившей в чахлую рощицу, смыкавшуюся с садами предместий. В случае чего можно отступить туда, оторваться от преследования, скрывшись среди построек, сараев, поленниц дров, и попробовать тихо уйти, запутав погоню в сложном лабиринте покосившихся заборов и палисадников, — благо лето почти наступило, поможет пышная зелень.

Хлопнула дверца машины, и появился высокий парень в табачного цвета форме словацкой армии — без головного убора, коротко остриженный, светловолосый. Попинав ногами шины, он открыл крышку капота и достал из багажника ящичек с инструментами. Оглядевшись по сторонам, прислонился к машине спиной и закурил, явно кого-то ожидая.

Ярослав? Но откуда у него машина с немецкими номерами, да еще такая дорогая, почему он один разъезжает на ней столь свободно? В машине вроде никого больше нет. Правда, можно притаиться, лежа на полу.

Рискнуть или подождать еще? Зачем им прятаться, если они и так могут все узнать, — хотят взять их на месте встречи? Тогда окружили бы часовню или устроили засаду, а ее нет — Павел Романович пришел заранее не зря и все облазил, осмотрел.

Спрятав оружие, он вышел из кустов. Услышав звук чужих шагов, стоящий у машины парень обернулся и вопросительно поглядел на Семенова.

— Сломалась? — кивнув на автомобиль, на польском спросил Павел.

— Немножко, — ответил водитель с жутким акцентом. — Пан говорит на немецком?

— Говорит, — подходя ближе, Павел как бы ненароком заглянул внутрь машины: никого. — Форма на вас странная.

— Словацкая. Нас мобилизовали, — неохотно пояснил водитель. — Разбираетесь в машинах?

— Не очень, — признался Семенов. — А как пана зовут?

— Ярослав. Ярослав Томашевич.

— Вам привет от Нины, — дружелюбно улыбнулся пограничник. — Можете называть меня Казимиром. — Ему на память неожиданно пришло имя, прочитанное на столбе со скульптурой божьей матери, и он, не задумываясь, присвоил его себе.

— Спасибо, — Ярослав смотрел недоверчиво, вертя в сильных пальцах, испачканных маслам, большой гаечный ключ.

— Вам описали внешность другого человека? — догадался Павел Романович. — Выше меня ростом, светлоглазого, с квадратным подбородком? Это мой друг, но он не смог сегодня прийти.

— Хорошо, пан Казимир, — глядя исподлобья, согласился словак. — Но чем вы докажете свою правдивость? Я могу показать документ, что действительно являюсь Томашевичем, а у вас, сдается, нет бумаги, подтверждающей названное вами имя?

«Рубанет еще гаечным ключом по черепу, — невольно поежившись, подумал Семенов. — Вон какой лось вымахал. Затевать с ним драку и терять контакт? Надо было раньше подумать о возможном недоверии. Теперь придется выкручиваться».

— Покажите, — согласился он. — Я тоже имею право сомневаться.

Не отводя взгляда от Семенова, Ярослав медленно расстегнул карман френча и достал солдатскую книжку.

— У вас был пятый номер в баскетбольной команде, — кивнув в знак того, что прочел данные, сказал Семенов. — Если этого недостаточно, я готов рассказать о Любице и ее отце, старом Блажкове, и повторить слова, сказанные вами Нине: «Мы все очень рискуем».

— Достаточно, — Томашевич положил ключ на капот. — Чем я могу быть полезным?

— Откуда у вас машина?

— Командира части, — снова пнул ногой шину Ярослав. — Барахлит. Гоняю ее время от времени в город. — Он хитро улыбнулся — Для механика ничего не стоит заставить ее работать как часы, но тогда реже будешь вырываться с аэродрома.

— Понятно, — Павел Романович присел на траву, жестом предложив словаку расположиться рядом. — Можете одолжить нам машину на несколько часов? Ну, скажем, сегодня вечером?

— Трудно, но можно попробовать. Я позвоню и скажу, что ремонт потребует больше времени. Однако утром мне надо обязательно вернуться и авто должно остаться в целости, иначе…

— Все будет нормально, — похлопав его по колену, заверил Семенов. — Получите его обратно еще до утра в полной сохранности, кроме сожженного бензина. Что слышно на аэродроме?

— Приказали готовить самолет для эсэсовца, улетающего в Берлин, — сообщил Томашевич.

— Когда летит, зачем, кто?

— Скоро, но точно не знаю когда. Думаю, это тот, что прилетел в начале весны. Важная персона, его встречали и поселили в замке. Наш начальник потом еще несколько дней трясся от страха. Зачем летит? Трудно сказать, нам не докладывают, но когда вылет я, пожалуй, смогу узнать: у меня хорошие отношения с начальством и я никогда не отказываю немцам в помощи, если у них неполадки с моторами.

— Маршрут полета сможете выяснить? — покусывая травинку, задумчиво спросил Павел Романович.

— Послушайте, пан Казимир, — доставая сигареты, усмехнулся словак. — Я догадливый с детства. Нина рисковала, расспрашивая о самолетах, и я ей сказал об этом. Могли в два счета донести. Много раз я просил ее свести меня с серьезными людьми и теперь вижу, что просил не напрасно, если вы знаете даже мой номер в команде и о Любице. Из Немежа нельзя запросить Прешов в Словакии! Это могут сделать только немцы или…

— Или? — покосился на него Семенов.

— Или русская разведка, — решившись, выдохнул Ярослав. Капли пота выступили у него на лбу, и он небрежно смахнул их ладонью. — Я никому здесь не рассказывал ни о баскетболе, ни о Блажковых. Говорите прямо, что нужно.

— Помочь. Потом, возможно, придется уйти в лес. Согласны?

Томашевич откинулся назад и уставился в небо, дымя сигаретой. Семенов сидел рядом, ожидая ответа.

Казалось, словак совершенно забыл, что он тут не один, и продолжал все так же лежать на спине, закинув за голову длинные, сильные руки. Наконец он глухо ответил:

— Что я должен сделать?

— Узнать маршрут полета, день и час вылета. Надо полагать, в Берлин отправляется обер-фюрер Бергер, — объяснил Семенов. — Сегодня к вам подойдет немецкий офицер и вы дадите ему машину. Встреча с ним у Варшавского шляха, на перекрестке с дорогой к озеру. Знаете?

Ярослав кивнул — да, он знает это место: достаточно глухое, куда даже патрули редко заглядывают.

— Как я его узнаю? — спросил он. — И где мне потом вернут машину?

— Узнаете, — засмеялся Семенов, — и авто получите там же. Оно будет стоять и ждать вас. Даже лучше, оставьте машину в этом месте в восемь вечера, а рано утром заберете. Договорились? Так меньше риска.

— В лесу я стану пленным? — поднимаясь и отряхивая мундир, мрачно поинтересовался Томашевич.

— Нет, — твердо ответил Павел Романович. — Не забудьте про дату и время вылета и о маршруте. Чем скорее это нам станет известно, тем скорее кончится ваша служба у немцев. Мы сами найдем способ сообщить о времени и месте нашей новой встречи. Надеюсь, обер-фюрер вылетает не завтра?

— Дня через два-три, так говорили. Я могу ехать? Вас подвезти?

— Спасибо, я пешочком. Если в следующий раз придет другой человек, он передаст вам привет от пана Казимира…

Спрятавшись в кустах, Семенов видел, как Ярослав закрыл крышку капота, потом сел за руль и несколько минут не трогался с места, положив руки на баранку и глядя перед собой, — о чем он раздумывал? И будет ли сегодня вечером стоять на условленном месте большой черный автомобиль начальника аэродрома? Наконец хлопнула дверца, заурчал мотор, машина, пятясь задом, выползла на дорогу и унеслась к городу, подняв за собой шлейф пыли. Опять тишина, щебечут в ветвях птицы, гудит далеко в небе немецкий самолет и ни души вокруг…

Глава 6

Прихода Анны Нина ждала с замиранием сердца — все валилось из рук, внутри образовалась сосущая пустота и мелкая дрожь во всем теле, как от озноба. Даже порезала щеку клиенту, правда не сильно, скорее оцарапала немного, но все равно, раньше с ней такого не случалось — при любых обстоятельствах она могла брить и стричь хоть с завязанными глазами.

С другой стороны — какие уж такие были в ее жизни обстоятельства? Что всем доставалось на долю, то и ей: сначала жили при панах, потом два года при Советской власти, а после пришли немцы. И всегда она чувствовала себя какой-то ущербной, что ли, — панские власти смотрели косо на белорусов и русских, пришли Советы и стали подозрительно относиться к жившим при панах, да еще «мелким предпринимателям, в разряд которых попала и Нина как совладелица маленькой, всего на два кресла, парикмахерской, а для немцев вообще не существовало людей, кроме них самих, — остальные рабы или бессловесный скот, с которым можно поступать, как заблагорассудится. Вечный страх, вечная неуверенность, постоянное ожидание неприятностей, поневоле приучили уходить в себя, замыкаться, искать забвения в мелочах жизни.

Доверие Колесова, предложившего ей остаться в подполье, изумило и вселило новые страхи. Тебе доверяют, на тебя надеются, от тебя хотят многого, но можешь ли ты оправдать доверие и не подвести? Вдруг о тебе, вернее, о твоих связях с подпольем узнают? Что тогда — ров в Калинках или застенок гестапо? Откажешься — тоже неизвестно, как все повернется.

Успокаивало, что приказывали ждать, ничего не делать, только вновь открыть парикмахерскую и заводить знакомства. Когда будет надо, к ней обратятся. Это показалось не таким уж сложным делом, и теплилась надежда, что все закончится очень скоро, — опять придут советские войска и жизнь покатится по привычной колее, войдет в знакомое русло, поскольку за два года они привыкли ко многому, чего были лишены при панах: участвовали в выборах, появилась возможность учиться, да вот только реализовать ее не удалось.

Однако получилось совсем не так, как думалось, — немцы обосновались в Немеже по-хозяйски, Красная Армия все дальше отступала и отступала. Настала осень, за ней зима, потом весна и снова пришло лето, минул год с начала войны, а ей все еще не видать ни конца, ни края. Разгромили подполье, казнили многих, кто не успел скрыться, и снова Нину обуял жуткий страх — вдруг кто из пойманных немцами знал о ней, о ее связи с Колесовым и не выдержал на допросах, сказал и теперь надо бежать. Но проходили день за днем, неделя за неделей, страх съеживался и прятался — немцы совершенно не интересовались ею. Более того, доверили обслуживать аэродромную команду и летчиков. Тогда-то и появился впервые человек от Колесова.

А теперь ее привлекают для более серьезного дела, чем болтовня с немцами и передача через почтовый ящик полученных сведений, — об этом она догадалась сразу, как только назвал пароль севший в ее кресло мужчина с немецкой стрижкой и крепким подбородком с ямочкой. Что же будет?

Боже, почему она сразу никуда не уехала, осталась здесь и обрекла себя на такие мучения? Не выйдет из нее ни Жанны Д'Арк, ни Шарлотты Корде, ни Веры Хорунжей — слишком она всего боится и, скрывая это, сама лезет в петлю. Даже Ярослав призывал ее быть осторожнее и осмотрительнее, не зная, что все это от отчаяния и страха, а отнюдь не от избытка храбрости.

Когда в костеле она услышала о подозрении, что Анна провокатор, ее словно обухом ударило по затылку. Да и каково ей, прожившей тут всю жизнь? Куда уйдешь, где спрячешься? В лесу? Но туда еще надо добраться.

Вот и Ярослав мучается — на его родной земле то же самое, и все это принесли завоеватели. Кто их звал? Но Томашевич не сдается, он жаждет борьбы, и его можно понять, но кто поймет слабую, одинокую женщину, немыслимо уставшую от всего — страхов, ожиданий, неизвестности, одиночества наконец? Разве трудно дать человеку немного тепла и участия, понять его, пожалеть, но никто не видит в ней слабой женщины, даже не видят женщины вообще. Люди Колесова смотрят как на соратника; Ярослав — как на возможность получения связи с партизанами; пришедший с паролем мужчина — как на исполнительницу его замыслов; а немцы просто. как на подстилку, с которой неплохо бы провести ночь.

Увидев в окно идущую по улице Анну, парикмахерша вдруг испытала чувство облегчения — скоро все закончится, надо только немного выдержать, сжать себя в кулак и выдержать. Наверное, мужчина, назвавший пароль и отрекомендовавшийся Владимиром Ивановичем, прав — похоже, он знает нечто, скрытое от других, поскольку так уверенно держится и до сих пор не попался немцам. Хотелось бы верить ему и перенять от него хоть чуточку его спокойствия и силы.

Анна — худенькая, черноволосая, в простеньком платьице — прошла мимо парикмахерской, потом вернулась и заглянула в пустой зал.

— Ой, я перетряслась вся, — усаживаясь в кресло, доверительно шепнула она. — Страху натерпелась, жуть.

Глядя на нее, такую простую и домашнюю, бледную, испуганную и не скрывающую этого, Нина подумала, что Владимир Иванович, возможно, не прав. Может ли девчонка быть такой актрисой, так натурально изображать испуг, дрожание пальцев, достающих спрятанные на груди за вырезом платья мятые листы копирки? Откуда такому, совсем еще юному созданию набраться лицемерия и двуличия, научиться ловко обманывать всех и вся?

— На, забери скорей, — девушка протянула парикмахерше копирку и вымученно улыбнулась, — как будто бомбу несла.

— Спасибо, — Нина убрала копирку в карман халата. — Причесать?

— Не надо. Я посижу немножко, а то ноги дрожат, и пойду.

Перекладывая на подзеркальнике инструменты, Нина искоса поглядывала в зеркало на Анну — уходит бледность с ее лица, щеки приобретают нормальный цвет, высыхают мелкие капельки пота на лбу и висках. Нет, не похожа она на провокатора, и на улице все так же сонно и спокойно.

— Где взяла копирку? — стараясь, чтобы голос звучал ровно, спросила Нина.

— В мешке. Полы мыла у черных немцев, а у дверей мешок стоял в бумагами, Они их жгут, Дождалась, пока никого не было, я схватила верхние. Теперь не знаю, когда еще прикажут туда идти, но снова попробую.

— Осторожнее, — предупредила парикмахерша, провожая Анну до дверей, и остановилась на крыльце, гляди ей вслед.

Нет, никто за девушкой не идет — улица почти пуста, только гонит шальной ветер сор и пыль по мостовой и вымощенным плитками камня тротуарам да хлопают где-то плохо прикрытые ставня окна.

Взяв лежавший у порога половик, Нина вернулась в зал, Постояла, раздумывая, потом зашла в подсобку и намочила тряпку. Отжав, вышла на крыльцо и повесила ее на перила.

Теперь остается ждать, когда появится Владимир Иванович. Может быть, перепрятать копирку, не держать ее при себе? Но куда?

Пошарив глазами, она сунула тоненькую пачку черных листков за зеркало я устало опустилась в кресло, даже не поглядев на свое отражение.

Развешанный на перилах крыльца парикмахерской мокрый половик Волков заметил еще издали, повернув за угол и выйдя на улочку, где располагалось заведение Нивы. Не ожидал он, что условный знак, извещающий о необходимости внеочередной встречи, появятся так скоро. Неужели копирку уже принесли или, может быть, пожертвовали даже машинописными листками или черновиками? Если его подозрения верны, то Бергер и Бютцов начали проявлять нервозную торопливость. Отчего бы им вдруг так торопиться? Что у них произошло? Дорого бы дал Антон, чтобы знать все доподлинно, но остается только строить догадки.

Интересно, что приготовили эти господа для него, какие сведения решились отдать? Может быть, он зря подозревает Анну, вдруг это счастливый случай — ведь так бывает в жизни: кто ищет, тот находит, не все же вокруг предатели?

Но опыт и привычка к осторожности говорят об ином — его и Семенова здесь ждали. Не их лично, конечно, но людей с той стороны, должных проверять принесенную беглецом информацию. Несомненно, Бергер и его команда предприняли все необходимые меры, чтобы дать противнику подтверждение нужных сведений по различным каналам, возможно даже начали эту работу заранее, но основная сцена действия здесь, в Немеже, куда сходятся все нити. Поэтому Павел Романович и попал сразу под наружное наблюдение, зайдя в мастерскую сапожника, расположенную напротив сгоревшей явки, поэтому нет больше деревни и хутора, на которых бывал после побега из тюрьмы СД Семен Слобода, поэтому безрезультатен поиск войсковых разведчиков.

Бергер может нарочно приоткрывать щель, маня влезть в нее чужую разведку, а потом что — отпустит со своим подарком или попытается зажать? По идее должен выпустить, чтобы еще раз подтвердить принесенное Слободой. Или все много сложнее и данные будут противоречивы? Почему человек не способен читать чужие мысли на расстоянии, как бы все было просто, никаких секретов и тайн. Но тогда изобрели бы нечто принципиально новое, поскольку люди не хотят и не умеют жить, не таясь друг от друга.

Поднимаясь по ступенькам крыльца парикмахерской, Антон старался сдержать нетерпение — сейчас многое прояснится. Он уже успел некоторое время понаблюдать за улицей и салоном, убедившись, что все нормально и к Нине можно зайти без опаски. Конечно, предусмотреть каждую неожиданность нельзя и внутри зудит беспокойство, но надо же решаться и действовать, действовать, черт побери. Время, отпущенное на проверку сведении, неумолимо проходит, Бергер зачем-то собирается лететь в Берлин, а все еще никак не удается сдвинуться с мертвой точки.

Нина сидела в кресле, откинув голову на его спинку. Увидев в зеркало вошедшего Волкова, она быстро вскочила и достала из-за рамы подзеркальника тонкую пачку листков копирки.

— Возьмите?

Антон взял, шагнул в сторону и заглянул в подсобку — там было пусто.

— Давно принесла? — усаживаясь на стул и расправляя помятые листки, спросил он.

— Часа два назад.

— Зеркало дайте, — попросил Волков.

Взяв поданное Ниной зеркало, он попытался прочесть копирку. Строчки наползали друг на друга, немецкий текст выглядел слепо, но разобрать его все же можно было.

Наблюдавшая за ним парикмахерша нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, пытливо вглядываясь в лицо Антона, — что там? Но ничего не могла понять — ее гость бесстрастно прикладывал к зеркалу листок за листком и, углубившись в чтение, молчал.

Наконец он отложил в сторону последнюю копирку. Потом собрал листочки в пачку и спрятал в карман пиджака.

— Собирайтесь, уходим.

— Сейчас? — растерялась Нина. — А как же…

— Собирайтесь, у нас мало времени, — поторопил ее Волков. — Снимайте свой халатик и выходите. Я буду ждать за углом. Парикмахерскую можете не запирать, возвращаться не придется.

Девушка обессиленно опустилась на стул напротив и просительно заглянула ему в глаза:

— Вдруг вы ошиблись, а? Мне кажется, Аня заслуживает доверия.

— Нина, мы теряем золотое время.

Волков поднялся и вышел. Парикмахерша сорвалась с места и, на ходу стягивая с себя халат, заметалась по подсобке, не зная, что бросить в сумку, — все сразу не возьмешь. Ага, бритва пригодится, ножницы, машинка, полный флакон одеколона, что еще? Господи, да ей бы надо заранее собрать дома какие-никакие вещи, ведь если придется теперь жить в лесу, то понадобится что-то теплое, обувь, а не так вот, в летнем платье и туфлях, но тон у Владимира Ивановича жесткий. Видно, дело действительно дурно пахнет, раз он так заторопился. Неужели Анна и вправду провокатор?

Увидев своего гостя прохаживающимся по улице, Нина немного успокоилась и, повесив сумку на руку, пошла за ним следом, держась на расстоянии…

Канихен удобно устроился у окна, подняв к глазам большой цейсовский бинокль, — отсюда видно все, как на ладони. Можно, конечно, обойтись и без оптики, но надо же хоть чем-то скрасить скуку монотонного наблюдения за тем, как копошатся там эти придурки.

Опустив руку вниз, он ощупью нашел открытую бутылку пива и сделал добрый глоток. Так, бутылку на место и закурим сигаретку.

Вот появился и старый знакомый! Не ошибся Клюге, точно опознал Тараканова, — живой, подлец! Что будет делать? Вошел в парикмахерскую. Правильно, теперь опять надо ждать. Еще глоток пива и затяжка крепким табаком…

Увидев, как оба объекта торопливо покинули салон, Канихен встал и подошел к стоявшему в углу комнаты телефону. Сняв трубку, набрал номер.

— Господин обер-фюрер?! Здесь Канихен. Клюге не ошибся. Он сейчас был у парикмахерши. Просидел почти полчаса, потом вышел. Через несколько минут выскочила и она. Нет, без вещей, только дамская сумочка… Да, господин обер-фюрер, пошла за ним следом… Нет, заведение не запирала. Дать команду взять под наблюдение?

— Ни в коем случае, — недовольно проскрипел в наушнике голос Бергера. — Пусть уходят. Продолжайте наблюдать. И если появится еще кто-нибудь, немедленно звоните.

Канихен положил трубку и вернулся на свое место в кресле-качалке у окна. Допил пиво, отшвырнул пустую бутылку в угол и, закурив очередную сигарету, задумался.

Сомнений в правоте обер-фюрера у него не было — за долгие годы совместной работы шарфюрер не раз имел возможность убедиться, что Отто Бергер обладает весьма изощренным умом и тонким знанием психологии своей жертвы и противника. Именно так, поскольку противник неизменно оказывался жертвой обер-фюрера, и даже частные неудачи тот умел повернуть себе во благо. Служить с таким начальством — одно удовольствие.

Вот и сейчас, если обер-фюрер приказал отпустить с миром парикмахершу и чудом воскресшего Тараканова, значит, на это имеются веские основания…

Закончив дневные дела, сторож старого кладбища Вацек сел поужинать. Подогрев на плите чайник и картошку, он с аппетитом поел и завалился на топчан, застеленный тряпьем.

Покуривая, он смотрел в низкий потолок сторожки и думал о том, что в суетной жизни человеку редко выпадает та судьба, о которой мечтает. Вот так и он, то взлетал высоко, то падал на самое дно, и казалось, не будет уже сил вновь подняться наверх. Однако не сдавался, переупрямливал судьбу, обманывал ее и выбирался из зловонных ям, но через некоторое время опять оказывался там же.

Беды преследовали его одна за другой. А в 1939 году Голяновский чуть было не погиб. Тогда он попал под страшную бомбежку, контуженный и обеспамятевший, сумел скрыться в Лесу. С трудам придя в себя, он решил, что наступило время страшного суда и его карает небо за смертные грехи. Если бы тогда успевшего постареть Вацека осмотрел толковый психиатр, он бы с полным основанием заключил, что пан немного сдвинулся умом, но пациент не поверил бы ему: чудились голоса, зовущие посвятить себя служению людям и богу во искупление прошлого — обманов, краж, тюремных отсидок и черных запоев.

Сначала Голяновский хотел податься в монастырь, но всем оказалось не до него, и он, сам не зная как, очутился в Немеже — пожилой, заросший сивой щетиной человек в лохмотьях, с лихорадочным блеском в глазах, забывший свое имя, фамилию и даже то, откуда он родом. Набожные старухи подавали ему на пропитание, и он прижился в сторожке на старом кладбище за Варшавским шляхом. Власти им не интересовались — кому нужен сумасшедший, — а ему самому было все равно — красные, немцы, марсиане. В голове все еще звучали голоса, тонко звенели колокольчики и беспрестанно пели ангельские хоры, сладкими голосами выводя псалмы.

Постепенно разум прояснился, он вспомнил кто он есть и откуда родом, но поздно, — в Немеже уже стоял немецкий гарнизон. И Голяновский затаился, решив, что самое правильное в этой непростой ситуации — помалкивать и делать вид, что ты все тот же полупридурок — недалекий умом, но готовый услужить. Тем более, старый сторож помер, как-то само собой Вацек заступил на его место, а немцы облюбовали кладбище для захоронений казненных. Такой судьбы сторож не хотел, но прекрасно понимал, что рано или поздно и его спихнут в заранее приготовленную яму и выстрелят в затылок: эсэсманы не любили оставлять свидетелей.

Поэтому Вацек готовился исчезнуть при первом же звонке тревоги, а звонок этот, по его мнению, должен был прозвенеть, когда фронт двинется на Запад…

Размышления сторожа, лежавшего на топчане, прервал звук автомобильного мотора — по дороге, ведущее к кладбищу, ехала машина. Лучи сильных фар скользнули по окнам сторожки, бросив призрачные, ломкие теня на скудную обстановку. Скользнули и погасли. Хлопнула дверца, заглох мотор.

Быстро вскочив с топчана, Голяновский приник к окну, стараясь разглядеть, что делается на улице, — сумерки давно сгустились и приходилось напрягать глаза, чтобы понять, кто вышел из лимузина и остановился рядом с ним.

Различив фуражку с высокой тульей, перетянутый ремнем мундир и полугалифе, заправленные в узкие сапоги, Вацек шустро бросился к двери и, еще на крылечке начав угодливо кланяться, с опаской приблизился к офицеру.

Из машины вышел второй человек — пожилой, тучный, в мешковато сидевшем на нем мундире, с большой кобурой, оттянувшей вниз подпиравший живот ремень. В руках он держал чемоданчик.

Первый офицер — высокий, подтянутый, в ловко подогнанной по фигуре эсэсовской армейской форме, с черным воротником мундира — шагнул вперед и поманил сторожа к себе. Тот подошел ближе.

— Ты сторож? — палец немца ткнул Вацеку в грудь.

— Я, милостивый пан, — на ломаном немецком ответил Голяновский, прикидывая, что может означать неожиданный визит.

Обычно немцы приезжали на грузовике и сбрасывали мешки с телами, которые приходилось грузить на тачку и отвозить к приготовленным ямам. Чин на СД потом отмечал в тетрадке, где и кого зарыли, а сторож, сносно владевший немецким, но почитавший за благо скрывать это, запоминал и вел свой учет. В полиции взяли с него подписку и немного платили за эту работу, но Вацек понимал, что накарябанная им под диктовку черного эсэсмана бумажка никак не помещает отправить его следом за страшными мешками, когда минет надобность в кладбищенском стороже.

— Хорошо, — немец вытянул из кармана за цепочку жетон и сунул его Голяновскому под нос. — Тайная полиция. Возьми фонарь и лопату.

— Так есть, милостивый пан, — кивнул сторож и поспешил к своему убогому жилищу. Немцы закурили и остались ждать на улице.

— Всех ли помнишь, кого хоронил? — упросил высокий офицер, когда Вацек вернулся с лопатой и фонарем.

— Как не помнить? — перекрестился Вацек. — Вот раньше были похороны, не чета нынешним, но пан может не сомневаться, я помню. И кого с ксендзами отпевали, и кого…

— Ладно, — оборвал эсэсовец. — Место, где зарыл переводчика комендатуры, помнишь? Веди, да не вздумай обмануть. Его весной казнили.

— Так есть, так есть, — поклонился сторож. — Пан офицер может не сомневаться, я тут, как дома, каждый закоулок знаю, не ошибусь.

Он повел их через темное кладбище, освещая дорогу фонарем. Качались над головой кроны деревьев, тонко хрустел песок под подошвами сапог, едва угадывались в темноте очертания покосившихся крестов, а Вацек тяжко задумался, машинально считая шаги.

Место, где зарыли переводчика, казненного в тюрьме, он помнил хорошо — немцы в ту ночь были возбуждены, от них сильно пахло шнапсом и языки без умолку болтали, обсуждая произошедшее во дворе тюрьмы СД. Но зачем этим нужна та яма?

Показывать или нет? Можно ведь привести к любой другой и ткнуть пальцем — вот здесь. Но велели взять лопату — заставят рыть землю? Опять же, зачем? Не за ним ли они пришли, за бедным несчастным Вацеком? Если за его жизнью, то почему фонарь и прогулки в темноте: могли сразу пристрелить и уехать — у них это просто, как муху прибить или раздавить букашку, ползущую по своим делам среди травы и не ведающую о нависшей над ней смертельной опасности. Но он нё букашка, он имеет, хвала господу, голову на плечах и способен защитить себя — немцев всего двое. Первого огреть лопатой по голове и оглушить с одного удара, а с другим будет справиться не трудно: вон как он тяжело дышит, переваливаясь на своих коротких ножках. Первый вышагивает, словно по плацу, почти не глядя на тропинку, — рослый мужчина, видимо сильный физически, а второй значительно старше, слабее. Ну, что делать?

А вдруг другие эсэсманы знают, куда направились эти двое? Даже наверняка знают и, не дождавшись их возвращения, встревожатся — тогда не уйти далеко. Может, показать им нужную могилку, сделать все, что они прикажут, а потом решать? Как-никак грех смертоубийства тяжек и не будет прощен. Да и зачем бы им убивать сейчас бедного сторожа?

Так ничего и не решив, Вацек привел к кустам, под которыми серели осыпавшиеся бугорки земли. Осветив их фонарем, показал на один:

— Здесь.

Высокий эсэсовец недоверчиво обошел могилы, словно принюхиваясь, повертел головой и, обернувшись к ожидавшему дальнейших распоряжений сторожу, буркнул:

— Ты не ошибся? Мы проверим.

— То не можно, пан офицер, — заверил Голяновский. — Я никогда не ошибаюсь в своем деле, все помню.

— Сними верхний слой земли, — приказал офицер. — Потом все приведешь в тот же вид. Рой!

Вздохнув — не нравилось ему затеянное приехавшими, — Вацек вонзил лопату в податливый грунт. Не спится немцам, вечно какую-нибудь пакость придумают, а самую грязную работу заставляют делать других.

Желтый круг света фонаря падал на выброшенную из все углублявшейся ямы землю, казавшуюся маслянисто-черной, как антрацит, смоченный водой. Пожилой немецкий офицер стоял в стороне и ежился от ночной прохлады, пряча лицо в воротник широкого кожаного плаща, накинутого на мундир. Высокий эсэсман внимательно наблюдал за работой сторожа, нетерпеливо постукивая носком сапога и время от времени поглядывая на часы.

Наконец обнажился мешок с останками переводчика. Вытирая выступивший на лбу пот, Голяновский выпрямился, опершись на лопату. Бросив взгляд на пожилого немца, он с удивлением увидел, как тот натягивает на руки тонкие резиновые перчатки, а в открытом чемоданчике, разложенном наподобие детской складной книжки, поблескивают сталью медицинские инструменты.

— Отойдите, — приказал высокий офицер. — Постойте в стороне, но не уходите. О том, что вы увидели, никому говорить нельзя. Поняли?

Вацек кивнул и, закинув лопату на плечо, отошел, устроившись на могильном холмике для перекура. Странные дела творятся на кладбище сегодня ночью, странные и непонятные. Затягиваясь жгучим табаком, смешанным с сухими листьями, — чтобы было побольше, с куревом сейчас, тяжеловато, а новый, табак, посеянный на заветной деляночке среди заброшенных могилок, еще не вырос, — сторож поглядывал, как копошатся около ямы офицеры: высокий светил фонарем, а пожилой влез в разрытую могилу и что-то там делал.

И тут Вацека как молнией стукнуло — вот он, твой звонок, дурень! Нечего больше ждать, надо уходить, скрываться, бежать отсюда, поскольку этой ночкой кончилась спокойная жизнь и больше она не вернется, может точно сказать, что последует за визитом этих странных немцев, на хорошее не надейся.

Сразу вспомнилось, как вчера или позавчера, вернувшись в сторожку, он обнаружил, что в ней кто-то побывал и нашел его тайник, где лежала заветная тетрадка с планами захоронений казненных. А в ней все подробно — когда, кого и где, с чертежиком и указанием примет места, чтобы потом не перепутать. Хотел отдать ее Вацек людям — не вечно же они будут истреблять друг друга, когда-то придет и пора вспомнить погибших, зажечь на холмиках поминальные свечки?

Видно, не суждено отдать. Листали тетрадку чужие руки, что-то в ней искали, не могилку ли пана переводчика? Лежала заветная тетрадочка в тайнике совсем не так, как ее положил Вацек, а немного иначе, — другой бы и внимания не обратил, но он знает, что и как кладет, поскольку попади тетрадь чужому, а от него к немцам — не сносить тогда головы.

Нет, пора исчезать. Тяжко придется, но из двух зол стоит выбрать меньшее, — уже не звонок, колокол бьет, призывая спасаться. Уйдет сегодня же, этой ночью, как только уберутся отсюда незваные гости, если, конечно, ему суждено остаться в живых…

Остаток дня Нина провела в жалкой дощатой халупе, спрятавшейся среди дровяных сараев на окраине.

Оставив ее там, Волков пообещал, что, как стемнеет, за ней придут и выведут из города, переправят в лес. Назвав пароль, он ушел, сославшись на неотложные дела, и девушка осталась одна.

Время тянулось неимоверно медленно, одолевали мрачные раздумья, и Нина маятником ходила из угла в угол захламленного сарайчика. Утомившись, отыскала старое плетеное кресло с лопнувшими на спинке прутьями и, приставив его к стене, села, с удовольствием вытянула гудевшие ноги — нервное напряжение понемногу опадало и начало клонить в сон: мозг требовал отдыха, пытаясь отключиться, восстановить потраченную энергию и освежиться хотя бы в коротком забытьи.

Но заснуть никак не удавалось — постоянно мерещились шаги за дощатыми стенками, чей-то зловещий шепот, позвякивание оружия, и девушка в тревоге вскакивала, приникая к щелям глазом и стараясь увидеть, что делается снаружи.

Там было по-прежнему безлюдно, тихо стояли успевшие заметно вымахать вверх пыльные лопухи, расправив похожие на слоновьи уши листья. Она ненадолго успокаивалась и снова забиралась в кресло, чтобы потом опять вскочить и заметаться по своему убежищу.

Под вечер, когда начали спускаться на городок сиреневые сумерки, она наконец задремала, измотанная переживаниями и событиями дня. Свернулась калачиком на кресле и, обхватив плечи руками — не прекращался нервный озноб, — закрыла глаза, пытаясь представить себя уже в лесу, когда позади будут все страхи и опасности.

Пришли за ней уже в темноте. Кто-то почти неслышно поскребся ногтями в дощатую дверь, и Нина чутко подняла голову, прислушиваясь, — не почудилось ли, вдруг это просто-напросто мыши?

Но вот доски снова поскребли, а потом раздался условный стук. Сдерживая дыхание, она подбежала к дверям сарая и хриплым шепотом спросила: «Кто там?» Услышав пароль, ощутила, как сразу стали ватными ноги, и, не помня себя, забыв даже сказать отзыв, отодвинула поржавелый засов.

В сарайчик бочком проскользнул подросток в куртке, перетянутой немецким офицерским ремнем с кобурой парабеллума. Шмыгнув носом, он спросил:

— Готовы?

— Да, да, — ответила Нина. Скорее бы уйти отсюда, и какое счастье, что за ней все-таки пришли, не оставили здесь одну. Провести в этой халупе ночь казалось ей невозможным: просто сойдешь с ума от страха и неизвестности. Пусть что угодно, пусть ползком, пусть на четвереньках, пусть с риском для жизни, но скорее отсюда и не в одиночестве.

— Щас пойдем, — снова шмыгнул носом парнишка. — Я впереди, вы — с моим товарищем. И тихо, тетечка, немчуры полно в городе. Нам к оврагам выбраться надо, а потом легше будет.

Он взял ее за руку и вывел за собой на улицу.

Из чернильной темноты, сгустившейся в промежутке между двумя соседними дровяными сарайчиками, бесшумно выдвинулась тень, и Нина чуть не вскрикнула от испуга. Человек подошел ближе, и она сумела различить, что это молодой парень с автоматом и в немецкой пилотке с козырьком.

— Его держитесь, — шепнул мальчишка и растворился между убогих строений, моментально пропав из виду. Девушка хотела пойти следом, но парень в пилотке придержал ее, прислушиваясь к звукам ночи. Потом легонько дотронулся до плеча, призывая идти за ним.

Чудом ориентируясь в темноте, провожатый вывел ее из лабиринтов сараев и будок в переулок. Там было немного светлее, в призрачном сиянии луны отливала серебром брусчатка мостовой, казавшаяся рассыпанной рыбьей чешуей, мрачно стояли неосвещенные дома с провалами глазниц-окон и черными подворотнями.

— Живей, — подтолкнул Нину провожатый и кинулся к перекрестку.

Спотыкаясь и боясь подвернуть ногу на брусчатке — так ведь и ушла в туфлях на каблуке, пусть не высоком, но все равно, бегать не слишком удобно, — девушка поспешила следом.

Перед тем как пересечь перекресток, парень остановился и осторожно выглянул из-за угла.

— Если что, уходить будем вдвоем, — предупредил он. — Не метаться, бежать за мной.

Улица, на которую они вышли, показалась девушке бесконечно длинной и ярко освещенной, хотя горел всего один фонарь в ее дальнем конце. Свет нес с собой опасность, и хотелось, чтобы весь город погрузился в кромешную тьму, спасительную и непроницаемую, готовую укрыть пробирающихся по улицам беглецов, — нырнуть бы в эту тьму, как ныряет рыба в глубину мутного омута, не оставляя за собой никакого следа, и раствориться в ней, став призраком-невидимкой.

Впереди мелькнула фигура парнишки, быстро уходившего вперед, держась ближе к стенам домов. Звуки шагов — приглушенные, словно они ступали не по брусчатке, а по резиновым коврикам, казались громкими, разносящимися далеко окрест и слышимыми всем, в том числе и врагам. Или это так гулко стучит сердце, отдаваясь неспокойным током крови в ушах?

Когда улица кончилась, Нина обессиленно прислонилась к стене и вздохнула с облегчением — дальше опять спасительная темнота.

— Пошли, пошли, некогда стоять, — поторопил парень с автоматом. — После отдохнем.

Впереди неожиданно стукнул выстрел, кто-то закричал, замигали огни фонариков. В ответ ударил парабеллум, а потом затрещали автоматные очереди.

— А, черт, — увлекая Нину в темную подворотню, выругался провожатый. — Скорей!

Проскочили через двор, побежали огородом — за ноги цеплялась мокрая ботва картошки, каблуки туфель проваливались на грядках, а за спиной трещали очереди автоматов, как будто гигантские крысы выгрызали в фанере дыры.

Перелезая через заборчик, разгораживавший два огорода, Нина порвала платье и оцарапала ногу гвоздем, торчавшим из покосившейся штакетины, — поцарапала сильно и глубоко, до крови, но останавливаться и смотреть некогда, да и что увидишь в темноте? Тем более провожатый торопил, тянул за собой, сворачивая в одному ему известные проулки и странным образом находя дорогу. Царапина на ноге саднила и мешала бежать, все время казалось, что вот сейчас в лицо ударит луч фонаря немецкого патруля и прозвучит гортанно-картавый окрик:

— Хальт! Стой! — и лязг передернутого затвора.

Наконец остановились. Сняв свою пилотку, провожатый вытер мокрый лоб и вымученно улыбнулся — это она поняла по его тону:

— Кажись, ушли.

— А мальчик? — пытаясь прижать к царапине подол платья, с тревогой спросила Нина.

— Выберется, — нахлобучив пилотку, уверенно откликнулся провожатый. — Он тут все как свои пять… Ну, потекли дальше?

— Может, подождем его? — несмело предложила девушка.

— Нет, — отрезал парень, — некогда. Сам нас найдет и догонит, — успокоил он. — Знает, как пойдем.

Выбрались в глухой двор с тоннелем-подворотней, выводившей на улицу. Минут десять таились в ней, прислушиваясь, пока не решились показаться на проезжей части. Осмотревшись, провожатый повеселел и прибавил шагу — видимо, конец путешествия и выход из города уже близки, а значит, близко и спасение.

С одной стороны улицы тянулась длинная и высокая кирпичная стена бывшего монастырского склада — лет сто назад братья-монахи пользовались благорасположением одного из сиятельных панов — владельцев городка, пока тот на смерть не разругался со святыми отцами из-за денег. Но дотошные попики с бритыми макушками уже успели построить здесь несколько зданий и бойко вели торговлю. Монахов давно нет, сиятельного пана тоже, а здания стоят.

По другой стороне — жилые дома с закрытыми ставнями окнами и притворенными воротами, похожие на маленькие крепости, хозяева которых сидят в осаде, пережидая лихое время и опасаясь ночных гостей, неизвестно зачем способных постучать прикладом в двери. Впереди темнели деревья, оттуда тянуло сырой прохладой, и Нина поняла, что там и начинаются те самые овраги, про которые говорил исчезнувший мальчик.

— За оврагами тропкой, — придержав шаг, сообщил партизан. — Через помойки и в рощу, там уже патрули не ходят. Оттуда рукой подать.

Он подмигнул ободряюще и вдруг застыл, прислушиваясь к нарастающему стрекоту мотоцикла. Повертел головой, ища куда скрыться, и, схватив Нину за руку, потащил к кустам палисадника, надеясь найти среди них спасение.

Мотоцикл выскочил из-за угла, когда они были уже буквально в двух-трех шагах от палисадника. Яркий луч фары скользнул по их согнутым фигурам, и сквозь треск мотора послышалась пулеметная очередь.

Пули прошли выше, не задев беглецов, и провожатый, видя безвыходность положения, толкнул Нину к кустам, а сам начал стрелять по катившемуся прямо на него мотоциклу, видимо надеясь первым убить немцев или заставить их повернуть назад.

Внезапно он будто сломался пополам и, уронив на землю свой автомат, кулем осел, ткнувшись головой почти в ноги девушки. Нина отпрянула и закричала — тонко, страшно, как кричит маленький, раненый зверек, навсегда прощающийся с жизнью.

Одна пуля тупо ударила ее в живот, разом оборвав крик, заставив его захлебнуться кровью и перейти в мучительный стон. Другая попала выше и, пройдя между ребер, нашла своим острым концом жадно хватавшие воздух легкие, разорвав их.

Нина уже не видела, как подошли немцы. Офицер, приехавший на другом мотоцикле, склонился над телами.

— Надо было взять живой, — недовольно пробурчал он, выпрямляясь и морщась от вида лужи крови, темной и, казалось, чуть дымившейся в свете фар.

— Они ранили Вилли, — оправдываясь, заметил один из фельджандармов, потирая ладонью плохо выбритый подбородок. — Кому охота подставляться под пули, а эта девка неизвестно что могла выкинуть. Вдруг у нее граната?

— Позвоните в комендатуру, — приказал офицер. — Пусть привезут проводника с собакой, возможно, она возьмет след и удастся выяснить, откуда они шли?

Стонал сидевший около мотоцикла Вилли, зажимая рукой рану на плече. В домах — ни огонька, словно там все вымерло и никто не слышал выстрелов в ночи; все так же немо высится стена бывшего склада братьев-монахов и светит с бархатно-черного неба луна, равнодушная и ущербная.

Бергер немного приболел, — видимо, протянуло сквозняком, когда вышел из ванной, — замок старый, везде щели, дует, а теперь стреляет в пояснице и течет из носа, правда не сильно, но все равно неприятно.

Хотя если немного призадуматься, болезненное состояние может принести определенную пользу — здесь госпиталь, есть врачи, которые засвидетельствуют официально, что он не в силах вылететь в столицу рейха и приступить к разработке операции, о которой говорил по телефону группенфюрер Этнер. Да, пожалуй, именно так и стоит поступить — вызвать из госпиталя люфтваффе врача и, глядя ему прямо в глаза, заявить: я болен, серьезно болен. Посмотреть в глаза так, как он умеет, — пристально, не мигая, затаив во взгляде нечто холодное и жесткое. Доктор поймет.

Высморкавшись, обер-фюрер поправил очки в тонкой золотой оправе и снова пробежал глазами сводку — погано, черт бы их побрал, погано сработали. Девку нельзя было выпускать из города, но взять ее следовало без шума и обязательно живой: еще могла пригодиться, операция не закончена. А парикмахершу бездарно пристрелили вместе с провожатым, упустив еще одного, так и оставшегося неизвестным партизана, вступившего в перестрелку с патрулем на другой улице. Не стоит сомневаться: все это звенья одной цепи и скрывшийся партизан охранял убитую девку и вооруженного армейским шмайсером парня в полевой пилотке или был их проводником.

Зачем теперь рассуждать о том, что не сделано, — мертвые всегда молчат, послушаем, что скажут живые.

Сняв со своего хрящеватого носа очки, Бергер отложил сводку и, задумчиво покусав дужку оправы, обратился к начальнику СС и полиции безопасности:

— Как вы думаете, Густав, стоило ее выпустить из города? Возможно, мы совершили ошибку, вам не кажется?

— Ни в коем случае, — немедленно отреагировал Лиден. — Немеж должен быть прочно заперт до вашего особого распоряжения. Мои люди действовали в соответствии с полученными инструкциями.

«Ишь, как вскинулся, — поджал губы обер-фюрер. — Боится, что потянут к ответу, если дело пойдет наперекосяк? Впрочем, все одинаковы: я на его месте тоже так же оправдывался, переходя в атаку и ссылаясь на приказ. Ладно, сделанного не повернуть назад».

— Не насторожит ли гибель этой девки нашего подопечного? — приложив к носу платок, глухо спросил обер-фюрер. — Вот что меня беспокоит, а девку чего жалеть? Жалко затраченных усилий.

Начальник полиции безопасности, сидевший в кресле напротив стола Бергера, подобрал под себя длинные ноги в узких сапогах и покосился на стоявшего у окна Бютцова — Густав Лиден не любил, чтобы кто-нибудь находился у него за спиной, но штурмбанфюреру не прикажешь уйти в другой угол кабинета. Приходится терпеть и время от времени оглядываться. Глупо, конечно, но что с собой поделать?

— Пока он спокоен, — сцепив пальцы рук и глядя на свои наручные часы, ответил начальник полиции. Секундная стрелка бежала по темному циферблату, а часовая и минутная показывали, что время близится к утру: половина четвертого. За окнами уже приметно сереет, и скоро наступит новый день.

— Ему нельзя доверять, — заметил от окна Бютцов. — Он способен выкинуть совершенно неожиданные штучки, к тому же очень метко и быстро стреляет. Надеюсь, вы предупредили об этом своих сотрудников?

— Да, — кивнул Лиден. — Но мы, посоветовавшись с обер-фюрером, — почтительный наклон головы в сторону стола Бергера, — отказались от выставления за русским наружного наблюдения.

— Он уйдет, — мрачно сказал Бютцов.

— Когда я разрешу, — бледно улыбнулся Бергер. — Абвер прислал по нашему запросу фото Тараканова, сделанные в сороковом году. Мы их размножили и раздали постам наблюдения, устроенным по всему городу, благо, он не велик. Теперь наш общий знакомый постоянно попадает в поле зрения того или иного поста, скрытого от посторонних глаз; а мы знаем места его появления. Вот так. И напротив парикмахерской этой девки тоже устроили пост, где дежурил Канихен. Кстати, Конрад, посты — ваша идея.

Бютцов благодарно поклонился. Умеет все-таки старый Отто поддержать. Хитер и видит на десяток ходов вперед, но все равно он не знает, как опасен русский и сколько не рассказывай ему об этом, не сможет понять, пока сам не нахлебается дерьма, как пришлось нахлебаться ему, Конраду фон Бютцову, в сороковом году в Польше. Дай-то бог, чтобы пронырливость русского разведчика оказалась бесполезной и бессильной против опыта и хватки обер-фюрера. Ведь место пристанища русского, известного им под фамилией Тараканов, — до сей поры не удалось установить — он появляется и исчезает, как чертих из коробки фокусника на ярмарке.

— Русский умело избегает встреч с патрулями, облав и проверок документов, — продолжал Ладен, оторвавшись от созерцания секундной стрелки. Он устал, ему хотелось спать, а впереди тяжелый день, полный хлопот: кто бы только знал, сколько их у начальника СС и полиции безопасности. А еще пришлось выезжать на место происшествия и самому все осмотреть, чтобы быть готовым ответить на любые вопросы обер-фюрера. К сожалению, привезенная из комендатуры ищейка никуда не привела. И жалко, что девку не взяли живой, весьма жалко. Интересно бы с ней побеседовать.

— Где он был? — имея в виду русского разведчика, поинтересовался Бергер, откладывая в сторону очки.

— На станции. Поболтался я ушел. Потом заходил на биржу труда, но ни о ком справок не наводил. Это точно выяснено.

— Связи убитой известны? — отходя от окна к немалому облегчению Густава Лидена и садясь в кресло, задал вопрос Бютцов.

— Работаем, — уныло опустил углы губ начальник полиции безопасности. — Работаем на аэродроме, в городе. Не мне вам объяснять, господа, что такое парикмахерша, — сотни контактов, почти половина города и вся аэродромная обслуга. Стоит добавить и часть летчиков. Многие связи были известны ранее, когда она только попала в поле нашего зрения, вернее, когда мы ее логически вычислили и не тронули при ликвидации подполья, но это же не все. Работы много, сотрудники и так на пределе.

— Я понимаю, — сочувственно согласился обер-фюрер. — Однако надо спешить, но с осмотрительностью, чтобы не вспугнуть их раньше времени. Фройлян из операции вывели?

— Да, — ответил Конрад. — Я полагаю ее перебросить в другой район.

— Зачем? — удивленно поднял брови Бергер. — Ликвидировать немедленно. Националисты не такая уж ценность. Пусть этим сегодня же займется Канихен, именно под предлогом отправки ее в другой район. Нельзя допустить малейшей утечки информации, а по сему фройлян Анна должна навсегда исчезнуть. Да, вот еще что: я по-прежнему с нетерпением жду, когда мне доложат, что найден второй русский, сорвавшийся с крючка у наружников, а все молчат. Уж не заговор ли это?

Он тихо посмеялся собственной шутке, но глаза, слезившиеся от насморка, оставались серьезными. Действительно, где второй? Если Тараканов мелькает в городе, то о втором ни слуху ни духу, как говорят русские. Где он, что делает, кто такой — нет ответа. А надо бы все знать и о втором, чтобы вовремя прижать и его, заставив плясать под свою дудку, не дать чужой разведке развернуть здесь свою партитуру для исполнения только им известных пассажей. Где гарантии, что они не страхуют друг друга, что пока эта бестия Тараканов маячит на глазах, готовясь в любой момент откланяться по-английски — не прощаясь, другой русский разведчик решает свою задачу, оставаясь вне поля зрения.

Таких гарантий нет и никто их дать не может, а Конрад и начальник полиции потупили глаза, медлят с ответом на прямо поставленный вопрос. До сего времени не обнаружили второго, не сумели отыскать его в этом вшивом городишке?

— Не нашли, — промокая платком слезящиеся глаза, констатировал обер-фюрер. — Плохо, господа, весьма плохо.

— Не исключено, что после стычки с наружниками он сумел нелегально покинуть город, — вскинул подбородок фон Бютцов.

«Бравирует, упрямец, — покосился на него Бергер. — Но в присутствии Лидена не стоит осаживать, наступать мальчишке на самолюбие. В нашем деле, как в натаскивании собаки: иногда надо дать ей разорвать ту тряпку, которой дразнишь, чтобы воспитать чувство уверенности в себе и обязательности победы. Вот только сколько раз еще придется отдавать тряпку? Нельзя же это делать бесконечно. У мальчика зреют в голове недурные замыслы, он прилично разрабатывает планы операций, достойно начинает их проводить в жизнь, но потом пасует, столкнувшись с чужой, более изощренной хитростью, не желающей укладываться в отведенные ей рамки. Впрочем, подобной болезнью страдают многие, а предусмотреть абсолютно все ходы противника не способен ни один профессионал. Тут важно не растеряться, быстро и правильно реагировать, не упускать из своих рук общее направление развития событий и гнать врага к известной цели, а варианты, возникающие попутно, иногда можно отбросить, чтобы не забивать голову лишней информацией. Главное — конечный результат!»

— Да, — подумав согласился он, — такое не исключено. Но все же, господа, нельзя сбросить со счетов и версию о его пребывании в городе. Это было бы непростительным легкомыслием. Поэтому надо срочно найти второго. Я хочу в самом скором времени получить от вас добрые вести. О всех происшествиях, даже кажущихся незначительными, докладывать лично мне в любое время суток, не говоря уже о странных случаях в городе и прилегающих районах.

— Надеюсь, гибель парикмахерши их не встревожит настолько, чтобы они свернулись, — поняв, что разговор закончен, начальник СС и полиции безопасности встал.

— Если Анна сработала удачно, то они скоро сами уйдут, — усмехнулся Бергер. — А мы их отпустим, — добавил он совсем тихо, но ни Лиден, ни Бютцов не услышали его.

— Штурмбанфюрер, — остановил выходившего из кабинета Конрада обер-фюрер. — Будьте добры, пришлите врача из госпиталя. В моем возрасте не пристало шутить с болячками.

Бютцов кивнул и скрылся за дверью. Оставшись один, Бергер собрал лежавшие на столе бумаги, запер их в сейф и, сняв мундир, накинул на плечи домашнюю куртку из теплой верблюжьей шерсти, отороченную по вороту и обшлагам витым шелковым шнуром, — доктора хотелось встретить почти по-домашнему.

Врач пришел на удивление быстро, буквально через пять-семь минут. Средних лет майор медицинской службы, с усталыми, внимательными глазами и прохладными, приятно пахнущими хорошим мылом пальцами — это Отто почувствовал, когда доктор осторожно оттянул его веки вниз, разглядывая белки.

— На печень не жалуетесь? — доставая из кармана стетоскоп, спросил медик.

— Печень, — с кряхтением ложась на кровать, саркастически хмыкнул Бергер. Неужели этот эскулап не сумеет понять, как обер-фюреру сейчас нужно быть тяжело больным? — Я, дорогой доктор, жалуюсь на все сразу: на возраст, на печень, на сердце, на войну, на то, что мной уже мало интересуются молоденькие девушки. Неприятно чувствовать себя больным и старым, а я болен доктор, серьезно болен.

И он внимательно поглядел в глаза склонившемуся над ним майору. Тот взгляда не отвел и приложил мембрану стетоскопа к ладони, чтобы согреть ее и не обеспокоить снимавшего рубашку эсэсовца холодком инструмента…

Глава 7

К старой разрушенной часовне Семенов шел уже знакомой тропкой, петлявшей между кустов бузины, заросших лебедой и чертополохом, ямами и кучами мусора, наваленного как попало. Видимо, сюда свозили всякий хлам жители Немежа, выбрасывая то, что уже невозможно обменять на хлеб или картошку и использовать в хозяйстве. Старьевщики давно перевелись, ржавые горшки и матрацы с вылезшими пружинами никого не интересовали, поскольку оккупанты отбирали для себя все самое лучшее, а горожане приучились обходиться минимумом удобств, только вздыхая украдкой по старым добрым временам, когда всего было вдосталь.

Припекало поднявшееся солнышко, и Павел Романович снял шляпу, неся ее в руке. Скоро покажется знакомый столб с фигурой божьей матери, держащей на руках младенца Иисуса, и обрушившаяся кровля часовни с выросшей на ней тоненькой березкой с бархатно-коричневым стволиком.

Настороженно поглядывая по сторонам, Семенов раздумывал над разговором, состоявшимся у него сегодня ночью с Волковым. Рискует Антон, ох рискует, но другого выхода, пожалуй, нет — приходится лезть в пасть ко льву. Как это говорят на востоке — если твое дело в пасти льва, а ты мужчина, то пойди и возьми то, что тебе нужно?

…Нина не сумела выбраться из города — один из сопровождавших ее разведчиков погиб, а мальчику удалось скрыться, и он отсиживается теперь на явке у Осипа Герасимовича, который строго запретил ему ходить по улицам и вообще выходить из дому до особого распоряжения. Как все произошло? Случайно? Закрыли немцы выходы из города по новой схеме или специально ловили уходивших и засада могла ждать если не на этой улице, так на другой? От одной встречи с патрулями парнишка избавил ведомую им маленькую группу, но пока сам выбирался из передряги, двое других напоролись на немцев в ином месте и, вступив в перестрелку, были убиты.

Как-то они с Антоном будут выгребать отсюда на чистую воду? Сейчас даже у минного поля бродят патрули и ночами постоянно шарит по нему своим лучом прожектор, безжалостно высвечивая каждый сантиметр, каждую былинку, каждую кочку и ямку. Сгреб Бергер город в жменю, стянул его ошейником засад и патрулей: кого хочет — впустит, кого хочет — выпустит, впору, как кроту, рыть подземные ходы, чтобы оказаться на воле. Неужели он весь Немеж решил превратить в одну большую камеру смертников, сделав всех жителей своими заложниками?

План Волкова заслуживает внимания, хотя и трудно выполним, сложен и не застрахован от случайностей. Однако другого выхода пока не предвидится — и так сломали себе головы думками и насквозь прокурили каморку во время разговоров. Если все удастся, то они на коне, а если нет… Впрочем, об этом тоже надо думать и искать новые варианты, не останавливаясь на уже принятом, — легко только сидеть на печи да плевать в потолок, а было бы здесь все просто, разве послали бы его и Волкова?..

Тропка вывела к купам кустов бузины. Вот и столб. Обходя вокруг него, Павел, как старому знакомому, подмигнул имени пана Казимира, выбитому на камне. Тихо, маятно от жары, вьется в тени мелкая мошкара, обещая и далее устойчивое тепло и сушь. Хорошо бы сейчас просто погулять по роще, побродить между деревьев, позагорать на солнышке, подставив ему белую после зимы спину, ощутить босой ступней податливость чуть влажной лесной земли, покрытой роскошным ковром разнотравья, но…

Устроившись в тенечке под кустом, Семенов стал ждать, когда появится Ярослав, и поглядывать на дорогу — не пылит ли по ней уже знакомая темная машина?

Томашевич пришел пешком — разведчик заметил его высокую фигуру еще издали. Словак шел по обочине, помахивая прутиком и сшибая пыль с листьев придорожных деревьев. Пилотка засунута за пояс, воротник расстегнут.

— Добрый день, — дождавшись пока Томашевяч поравняется с кустами, окликнул его Семенов. — Отчего вы сегодня не на машине?

— Здравствуйте, — словак легко перепрыгнул через кювет и пожал руку Павлу Романовичу. — Не получилось, авто я нашел в условленном месте и оно было в полной сохранности. В благодарность получил увольнение в город.

— Какие новости? — увлекая механика подальше от дороги, поинтересовался пограничник. От того, что сумел узнать Ярослав, многое зависит. Но словак тоже не господь бог.

— Вылет послезавтра, в одиннадцать часов по местному времена.

— Точно?

— Приказано подготовить к этому самолет, — пожал широченными плечами Томашевич. — Я сам слышал и еще говорил с немецкими механиками. Они всегда просят помочь, а я никогда не отказываю. Вчера вечером мы сидели за картами и одни из лих проболтался, что эсэсовец не полетит.

— Вон как, — легонько присвистнул Семенов. — Зачем же тогда готовят машину, кто же полетит? И что произошло с обер-фюрером.

— Заболел, — усмехнулся словак. — Не знаю чем, но, говорят, серьезно. Приказал отправить офицера связи.

— Вот как? — насторожился Павел Романович. — Именно офицера связи? Откуда тот?

— Тоже оттуда, — сплюнул механик. — Он уже приезжал: такой лупоглазый, в форме ваффенэсэс. Говорил с командованием, а я его видел только издали.

Офицер связи, это нечто новенькое. Почему же Бергер вдруг заболел — очередной тактический код, не хочет улетать, оставив операцию незавершенной? Похоже. Значит, он доверит свои бумаги эсэсовскому офицеру спецсвязи, который доставит их в Берлин, а сам останется, чтобы полностью контролировать ситуацию?

— Не могут они прислать самолет яз Берлина или заменить машину здесь, на аэродроме? — покусывая травинку, задумчиво спросил Семенов. — Бывает у них такое или нет?

Словак отрицательно помотал головой — нет, такого он еще не видел, чтобы немцы без видимых причин отменяли ранее данные распоряжения и приказы. Это для них из ряда вон выходящие случаи, признаки сбоя в работе хорошо отлаженной и запущенной на полный ход военной машины, приученной к беспрекословному повиновению и четкому выполнению приказов.

— К подготовленному самолету сможешь подобраться? — продолжал допытываться Павел Романович. — Его охраняют?

— Да, выставили часовых. Но подбираться мне не нужно, пан Казимир, — Томашевич назвал разведчика по псевдониму, придуманному им на их первой встрече. — Я буду участвовать в подготовке машины и проверке двигателей перед полетом. Подойду свободно. Что нужно?

— Самолет транспортный? — уточнил Семенов.

— Двухмоторный, — подтвердил механик. — Полетят еще несколько офицеров, вызванных в Берлин, и отпускники.

— Увольнение в город дали свободно? — не унимался разведчик. — Ничего подозрительного на аэродроме не заметно? Может, какие новые люди появились?

Ярослав наморщил лоб, раздумывая над вопросами, почесал темя и обезоруживающе улыбнулся:

— Насчет чужих я не специалист, никого не замечал. Если служба безопасности и роет, то от нас это скрывают. Увольнение дали без задержек. Мой начальник ценит работу с автомобилем, поэтому по-своему старается отблагодарить. Что же насчет города, то хотел зайти в парикмахерскую к Нине…

— Нины нет, — быстро сказал Павел Романович. — Ходить туда не надо ни в коем случае. Это приказ. Погуляй, загляни в казино для солдат, в общем веди себя как обычно поступают немцы, получившие увольнение. Ясно?

— Понял, — вздохнул Томашевич. — Да, чуть не забыл самое главное: я узнал маршрут. Удалось случайно, даже не надеялся, а расспрашивать опасался. Когда возились у машины, готовя ее к полету, — это был другой самолет, не транспортный, — у противоположного борта остановились немецкие пилоты, Они вообще не считают нас за людей, а на территории аэродрома чувствуют себя в полной безопасности. Так вот, один жаловался другому, что придется лететь над Немежской пущей, а в ней прячутся партизаны. Второй засмеялся и ответил, что у лесных бандитов нет зенитных орудий, а на ином маршруте может потребоваться прикрытие, которого не получишь, поскольку большую часть истребителей отправляют или уже отправили ближе к фронту. Когда они уходили, я узнал со спины Лемке, пилота транспортника.

— Сколько он будет тянуть до пущи?

— Пока взлетит, пока ляжет на курс, — начал прикидывать словак, — минут тридцать. Машина тяжелая, скорость не так велика, поэтому через полчаса будет как раз над лесом.

Сунув руку за пазуху, Семенов достал небольшую плоскую коробку. Открыв ее, передвинул стрелки часового механизма и, закрыв крышку, протянул мину механику:

— Сможешь пронести и поставить? Включать надо здесь, перед тем как прикрепишь к самолету. Она магнитная, — предупредил Павел Романович. — Лучше всего в мотор, так, чтобы не мог дальше тянуть на одном и не спланировал. Получится?

— Попробую, — убирая мину в карман брюк, пообещал Томашевич. — Пан Казимир хочет, чтобы машина упала в лес, я понимаю. Но что потом будет со мной?

— Сможешь выйти с аэродрома? Поставить мину перед вылетом и выйти за ворота? На аэродроме мы ничем не сможем тебе помочь.

— Выйти? Если не будут стоять на постах эсэсманы, то выйду.

— За поворотом лесной дороги увидишь телегу с хворостом. Скажешь вознице, что ты давно не видел Казимира. Он ответит предложением помочь встретиться. Дальше можешь полностью положиться на него.

— Значит, лес? — поежился словак. — Вы обещали, что там я не буду пленным.

— Помню, — успокоил его Семенов. — Как другие словаки?

— Плюются, но служат. И мало нас, — горько вздохнул механик. — Им тоже надо помочь.

— Подумаем над этим, — прощаясь, пообещал разведчик. — Ну, удачи!

Проходя мимо столба с фигурой божьей матери, он подумал, что неизвестный скульптор сделал ее, взяв за модель простую белорусскую крестьянку, вышедшую на порог своей хаты с ребенком на руках. Наверное, каждая мать — богиня, особенно для своих детей, рожденных и выпестованных ею.

Так и кажется, что сейчас пересадит каменная мадонна своего сынка с одной руки на другую и, козырьком приставив к глазам ладонь, поглядит в небо, на кружащих над хатами аистов — птиц счастья и мира. Но только давным-давно не видно в этих краях аистов. Улетели…

Побродив, как обычно, по городу и вновь не обнаружив за собой слежки, Волков зашел в дешевое кафе для гражданских лиц, пристроился с кружкой отдающего водой пива и бледным пирожком с ливером за высоким столиком с мраморной — крышкой, отхлебнул противный напиток и меланхолично начал жевать пирожок.

Странно, неужели Бергер и Бютцов дали ему полную волю в перемещениях по Немежу и не интересуются тем, где он бывает и что делает? Такое, конечно, не исключено, поскольку они наверняка уверены, что город ими заперт весьма прочно и, как не рыпайся чужой разведчик, выйти из него он все равно не сумеет. А по сему — гуляй пока, а когда придет время, поговорим?

Нет, ни Бютцов, ни Бергер, ни, тем более, начальник СС и полиции безопасности города Лиден, на такое не пойдут — нет гарантий взять его живым и, следовательно, нет гарантий получения нужных сведений. Даже если вдруг и захватят, то опять же нет гарантий, что смогут «разговорить» на допросах. Поэтому они наверняка что-то придумали, дабы не пугать его наружным наблюдением и не настораживать раньше времени. В том, что о пребывании здесь его и Павла известно врагу, Антон был теперь уверен — иначе не появилась бы вдруг Анна, неизвестно куда пропавшая после передачи копирки, не погибла бы при выходе из города Нина, не взяли бы под наблюдение Семенова после посещения им сапожника, да и черный автомобиль, встреченный на улочке рядом с костелом, никак не шел из ума. Опять же Осип Герасимович рассказал о назойливом любопытстве чиновника адресного стола и отдела жилой площади городской управы, которое они вдруг начали проявлять по отношению к владельцам домов и квартиросъемщикам. Ищут? Несомненно! И ищут не только и не столько чиновники управы.

Что бы он сам мог придумать в подобной ситуации, когда в маленьком городке бродит неизвестно где известный ему человек, делая круг за кругом по улицам и находя пристанище в пока невыявленном месте? А надо знать, где он бывает, с кем встречается, чего ищет.

При условии, что ты здесь практически полный хозяин, а территория ограничена, можно попробовать выставить скрытые посты наблюдения в ключевых точках и сопоставлять их данные. Словом, наблюдателей никак не миновать. Возможно, Бергер и компания так и поступили. Кто им мешает посадить своих людей на бирже труда, в доме напротив парикмахерской — если они заранее выследили Нину, на железнодорожной станции, у костелов, на рынке, даже здесь, в этой забегаловке?

За несколько дней прорисуются маршруты движения по городку, выявятся точки, где объект бывает чаще, и тогда можно покумекать, раскинуть сеть иначе, затягивая узелки на горле противника, выявляя его места ночлега, — улицы-то все наперечет! Так или иначе будешь топтаться на пятачке дважды в день — утром и вечером, когда выходишь с явки и когда возвращаешься. Вот и попался.

Мрачная картинка! Пожалуй, пора завязывать и выбираться из западни, постаравшись не ободрать бока до крови, которой так жаждет господин обер-фюрер.

Дожевав пирожок, Волков закурил и, прихлебывая пиво, осмотрел зал. В дальнем углу стоял светловолосый парень в голубой рубахе с закатанными по локоть рукавами и тонкой вязаной безрукавке с вышитыми на груди белыми оленями. Именно так должен быть одет его сегодняшний провожатый. Что же, потихоньку допьем пивко и отправимся следом за парнем, приняв необходимые «меры предосторожности».

Выйдя на улицу, Антон прищурился от бьющего в глаза солнца и походкой бездельника направился к базарной площади, зацепившись взглядом за мелькавшую впереди светловолосую голову. Пусть отойдет подальше, не надо, чтобы возможный наблюдатель мог связать их воедино.

Заметив двор, в который свернул его незнакомый проводник, Волков вошел за ним следом в подворотню. Выйдя из нее — темной, давно не крашенной, с облупившимися стенами, обнажившими под отвалившейся штукатуркой тонкие перекрестья планок дранки, — он увидел, что парень скрылся за дощатой дверью павильона общественной уборной. Хорошо, направимся туда, это так естественно после пива.

В туалете после яркого света показалось темновато, но две доски, раздвинутые в задней стенке и как бы приглашавшие пролезть в образовавшееся отверстие, сразу бросились в глаза. Не долго думая, Волков выглянул в дыру и, убедившись, что она выводит в соседний двор, вылез, аккуратно поставив доски на место.

Голубая рубашка маячила теперь между домами в узком проходе, где едва можно протиснуться бочком, да и то рискуя испачкать одежду о стены. Значит, туда?

Щель между домами привела в третий двор, а провожатый уже шагал по переулку и, пересекая его, входил под своды следующей подворотни. Сзади никого, впереди, кроме незнакомого провожатого, тоже. Надо отдать ему должное — маршрут продуман, почти не выходят на улицы и двигаются по таким закоулкам, где заплутает любой наружник, вздумавший за ними увязаться. И что еще порадовало Антона — за ними практически невозможно наблюдать из окон домов: подворотни и дворы глухие. Если Бергер и Бютцов действительно понатыкали везде стационарные посты наблюдения, то сегодня те немного смогут сообщить своим хозяевам.

Провожатый ждал у полуоткрытой двери, ведущей в подвал. Увидев, что Волков подходит ближе, он скрылся за дверью, предупредительно оставив ее нараспашку. Поняв это как приглашение, Антон опустился по выщербленным каменным ступеням и очутился в длинном сводчатом коридоре, слабо освещенном высоко расположенными полукруглыми окнами, выходившими на неизвестную улочку. Окна были почти вровень с тротуаром, и за пыльными стеклами мелькали ноги редких прохожих, торопившихся по своим делам.

Далеко впереди виднелась еще одна дверь — тоже призывно полуоткрытая. Добравшись до нее, он оказался на обычной лестнице жилого дома. Провожатый ждал на площадке. Открыв своим ключом дверь квартиры, он пропустил Антона внутрь полутемной прихожей, заставленной старой мебелью, и, не сказав на слова, вышел.

Дрогнули занавески, прикрывавшие вход в комнаты, и появилась пожилая женщина в простом черном платье. Гладко зачесанные назад седые волосы, прихваченные гребенкой, меховые тапочки на ногах, приветливая улыбка, гостеприимный жест, приглашающий неожиданного гостя пройти в гостиную.

— Пан Осип говорил мне о вас, — усаживая Волкова за ширмой, на которой извивались линялые китайские драконы, сказала хозяйка. — Я обещала помочь и нашла нужного человека. Мне казалось, будет лучше, если вы не увидите друг друга, поэтому здесь ширма. Пан должен понять, мы живем в оккупации. Кофе? Правда, должна извиниться, только желудевый.

— Спасибо, — Антон опустился в кресло с вышитой подушечкой на сиденье, а хозяйка вышла на кухню.

Устраиваясь поудобнее, майор повертел головой, разглядывая убранство комнаты. Пара недурных копий картин на религиозные сюжеты, засохшие цветы в высокой вазе синего стекла, поставленные посреди овального стола, покрытого вязаной скатертью, диван, коврик на стене, шкаф с книгами в темных переплетах, на которых давно стерлась позолота и невозможно прочесть названия. Вот как живет пани экономка.

Когда Осип Герасимович предложил использовать для решения некоторых вопросов ксендза одного из костелов, Волков сначала отнесся к этому с некоторой долей недоверия. Нет, ему, конечно, приходилось иметь дело с католическими священниками, но чем здесь может помочь пробст?

Как оказалось, цепочка длинная и сложная — жена Осипа хорошо была знакома с подругой экономки пана ксендза. Соблюдая целибат — обет безбрачия, тот не мог жениться, но много лет жил с экономкой, являвшейся, по сути, его женой и матерью его детей. Хозяин явки ручался за порядочность и патриотизм ксендза и его экономки и через ее подругу договорился о том, чтобы они помогли. Среди прихожанок костела была одна пожилая женщина, много лет работавшая в замке еще при князьях. Поскольку она прекрасно ориентировалась в замковом хозяйстве — достаточно сложном и запутанном, — немцы ее не выгнали. Отличаясь набожностью и умением держать язык за зубами — иначе ей не удалось бы столько лет состоять на службе у князей, не любивших разглашения своих дел: амурных или политических, финансовых или семейных, — бывшая княжеская служанка, пришедшая на исповедь, услышала от пана ксендза несколько странную просьбу, но обещалась ее исполнить. И вот сейчас Антон сидит в гостиной экономки и ожидает прихода служанки, разговаривать с которой ему придется через ширму. Но это ничего — в шелке множество мелких дырочек и он увидит свою собеседницу, а вот она не сможет потом узнать говорившего с ней человека.

«Тайны мадридского двора, — усмехнулся Волков, — княжеские служанки, ксендзы, ширмы, экономки. Рассказал бы кто, я ни за что бы не поверил… А Осип Герасимович молодец, четко организовал свидание».

— Прошем пана, — хозяйка поставила перед ним маленькую чашечку с желудевым кофе. Отхлебнув, Антон почувствовал горьковато-приторную сладость сахарина.

— О, это Катаржина, — услышав слабый звонок в передней, поднялась с дивана хозяйка. — Пусть пан остается на месте. Я посажу ее у стола.

Вернулась она с рослой старухой — по-крестьянски ширококостной и крепко сбитой, несмотря на тепло, покрытой широким клетчатым платком. Присев на стул, Катаржина положила перед собой завернутый в плотную бумагу пакет.

— Что это, — наливая ей кофе, поинтересовалась экономка.

— Пан ксендз просил, — старуха с благодарностью взяла чашку и отодвинула сверток от себя. — Мне скоро возвращаться, немецкие паны не любят, когда я долго отсутствую.

— Хорошо, — согласилась хозяйка. — Здесь один человек, который хотел побеседовать с вами.

— Да, пан ксендз говорил мне, — с достоинством ответила Катаржина. — Но где этот человек?

— Там, — экономка показала на ширму, — Он задаст вам несколько вопросов.

— Вы знаете уборщицу Анну? — задал первый вопрос Антон.

Старуха повернула голову на голос, немного подумала, потом ответила:

— Знала. Ее теперь нет в замке. Была, но недолго, увезли.

— Откуда появилась, кто и куда увез?

— Говорили, что прислали с биржи. Ее опекал черный немец, приехавший с большим начальником из Германии. Здоровый такой. Их с начальником двое.

«Клюге и Канихен, — понял Волков. — Наверняка они. Еще живы, подлецы. Но кто из них? Впрочем, какая разница?»

— Увез ее этот немец на машине, — продолжала Катаржина, — а вернулся один. Но пусть пан знает, что Анна действительно белоруска. И пусть знает, что с биржи в замок никого не берут. Никогда.

— Она действительно убиралась в госпитале и жилом крыле замка?

— Того я не видела, — поджала губы старуха. — Когда она мне попалась во дворе, я спросила: кто такая? Сказала: уборщица Анна. Худая, молоденькая была, волосы темные.

— Да, похоже, — согласился Антон. — То, что вы принесли, действительно из жилого крыла?

— Пан может не сомневаться.

— Как же вам удалось? Вас пускают туда?

— Нет. Но я лучше их знаю, что и где лежит, — гордо выпрямилась Катаржина. — И знаю, как туда пройти и взять, чтобы было незаметно. Я пятьдесят лет служу в замке, а они в нем всего три года, но успели многое растащить. Они пользуют ту бумагу, которую запасли князья. Хорошая, заграничная. Мне пора уходить, — бросив взгляд на настенные часы, старуха встала и поклонилась в сторону ширмы. — Доброго здоровья пану.

— Вам сюда, — вернувшись, проводившая гостью экономка повела Волкова на кухню и открыла дверь черного хода. — Были рады вам помочь, если сумели.

— Спасибо, — и майор начал спускаться по узкой лестнице с чугунными перилами.

— Пан, — тихонько окликнула его хозяйка. — А сверток?!

— О, простите, — Антон взял поданный ею пакет и сбежал вниз. Какая рассеянность: задумался и чуть было не оставил столь нужную вещь.

Провожатый ждал внизу. Все так же молча он пошел впереди, выведя Волкова в уже знакомый сводчатый подвал через систему запутанных коридоров, пропахших луком и гнилым картофелем.

Через десяток минут разведчик оказался опять в том же дворе с павильоном общественной уборной, в обратном порядке проделав свой путь к месту встречи с Катаржиной.

Придя на квартиру старого гробовщика, он развернул пакет и осмотрел стопку чистой белой бумаги, принесенной старухой. Услышав стук в дверь, спрятал сверток и открыл. На пороге стояла Барбара, вытирая руки концом передника.

— Я носила обед мужу. Он просил передать, что за товаром приедут завтра, на грузовике. Из солдатского госпиталя в Желудовичах…

Группенфюрер Этнер позвонил как всегда ночью. Выразив глубокое сожаление, что Бергер приболел, да еще столь серьезно, он начал расспрашивать обер-фюрера о здоровье, проявив незаурядные медицинские познания, и Отто даже засомневался — не сидит ли рядом с группенфюрером суфлер-медик?

Голос у Этнера, рассуждавшего о болезнях человеческих и хрупкости жизни, подверженной стольким опасностям, был тих и печален, но многоопытный подчиненный уловил в нем скрытое одобрение и поощрение, — можно продолжать играть роль тяжелобольного, всячески затягивая возвращение в Берлин. Молчаливое согласие на это получено.

— Я жду вашего доклада, — говорил группенфюрер, и его слова долетали до Бергера вместе с легким потрескиванием и шорохами на линии. Наверняка прослушивали разговор сотрудники спецслужбы связи РСХА или сам Этнер распорядился сделать запись. — Рейхсфюрер справлялся, как движутся дела, и будет рад поздравить вас с успехом, дорогой Отто.

— Утром вылетает офицер спецсвязи, — прокашлявшись, сообщил обер-фюрер. — Я сам провожу его. Думаю, к вечеру доклад положат на ваш стол, группенфюрер.

— Главное, поскорее выздоравливайте, — прямо-таки масляным голосом сказал Этнер. — Меня не на шутку обеспокоило известие о вашей болезни, а врачи пугают осложнениями. Выздоравливайте и возвращайтесь, Жду вас в Берлине.

Положив трубку, Бергер долго лежал на спине, глядя в потолок своей комнаты, — неизвестный мастер изобразил на плафоне буйство красок золотой осени С ее щедрыми дарами и аллегорические фигуры, не забыв, однако, добавить к ним полуобнаженных нимф и сатиров. Ночник слабо освещал роспись, свет падал неровно из-за наклоненного в одну сторону абажура, и потому казалось, что внезапно застигнутые светом фигуры застыли, пораженные тем, что их застали в момент движения, и как только погаснет ночник, они вновь пустятся вскачь, исполняя замысловатый танец.

Насморк прошел еще не до конца, постоянно щекотало в носу, и обер-фюрер морщился, сдерживая желание чихнуть, — до чего же противно испытывать недомогание, но зато именно в такие моменты отчетливо осознаешь, как прекрасно быть здоровым и свободно дышать.

Да, насморк пройдет, но свободно дышать удастся еще очень не скоро. Масса условностей сковывает по рукам и ногам, принуждая к подчинению и выполнению приказов тех людей, которых Отто считал просто глупцами, а он, более способный и сильный умом, вынужден делать работу за них и довольствоваться тем, что останется ему от почестей, раздаваемых наверху без его участия. О, как многое он бы изменил и переделал, будь в его руках реальная власть. Однако корабль, называемый государством, дал течь — пусть пока мало заметную неопытному глазу, — а потому стоит ли рваться к вершинам бюрократической лестницы? В политике в отличие от настоящего корабля первыми гибнут те, кто стоит на капитанском мостике и верхних палубах, а в живых остаются трюмные команды и средние палубы, пассажиры которых при благоприятном стечении обстоятельств готовы пополнить собой команду нового корабля.

Разговор с Этнером тоже не пропадет — он спрячет его в копилку своей цепкой памяти и потом, работая над задуманной книгой разоблачительных мемуаров, отведет и ему надлежащее местечко. Стесняться нечего — сделали же из Жили де Ре и Влада Дракуле страшных злодеев и вампиров, пожирающих младенцев и сосущих кровь своих жертв. Публика падка на подобные вещи, они щекочут ее нервы и заставляют замирать от ужаса над прочитанными страницами, в глубине души радуясь, что ты сам не такой, а если и не слишком хорош, то до этих негодяев тебе все одно далековато, и есть еще запас времени, чтобы догнать и перещеголять их. И никого не интересует — действительно ли французский рыцарь Жиль, прозванный Синей Бородой, и румынский господарь Влад были такими, как их описали? А уж в случае руководителей РСХА и НСДАП не надо обладать буйной фантазией. Только умело подай материал — и читатель завизжит от восторга, вырывая книгу из рук торговцев…

Когда утром зашел фон Бютцов, Бергер был уже выбрит и одет. Сидя за сервированным Клюге столиком, он допивал утреннюю чашку кофе и глотал таблетки.

— Дополнительный паек, — слабо улыбнулся он в ответ на пожелание доброго утра и предложил Конраду выпить чашечку кофе.

— Боюсь не успеть, — отказался штурмбанфюрер. — Подали автомобиль, а вылет самолета не хотелось бы задерживать. Может быть, позволите мне самому отвезти доклад на аэродром? Мне кажется, вам не стоит рисковать своим здоровьем.

Вместо ответа Бергер встал, и открыв сейф, вынул из него папку с докладом. Вложив ее в портфель, тщательно запер его замок и влез в рукава поданного Канихеном плаща.

— Хотя на улице и солнечно, но, учитывая ваши пожелания, дорогой Конрад, я я поберегу здоровье: на аэродроме наверняка ветрено. Ну, пошли?

Забежав вперед, Канихен предупредительно открыл перед ними дверь и, прихватив автомат, вместе с Клюге поспешил следом за шефом.

Спускаясь по лестнице, Бергер подумал о том, что затея рейхсфюрера с покушениями весьма некстати, — хотелось бы все-таки выбраться отсюда и сделать некоторые неотложные дела. Написанное Конрадом брату за океан письмо прямо-таки жжет карман, а время идет, и оно все больше, и больше, напоминает зарытый в землю клад или замороженный вклад в банке. Письмо должно работать, найти адресата и побудить того к действию, встречам, разговорам, нащупыванию обоюдовыгодной сделки на основе ряда сходных позиций.

А он, Бергер, вынужден маневрировать, чтобы не вляпаться раньше времени в такое дерьмо, после которого не помогут никакие письма. Но кто прикажет фюреру или Гиммлеру? Это — номенклатура Иисуса Христа, распоряжающегося их жизнями. Лучше уж потерять некоторое время, чем потерять потом все.

Дорогой до аэродрома обер-фюрер молчал, запахнув полы плаща и уютно устроившись в уголке салона автомобиля. Сбоку, равнодушно глядя в окно, сидел Бютцов. Впереди, рядом с управлявшим машиной Канихеном, расположился Клюге, положив на колени автомат.

Редкие прохожие, еще издали завидев несущуюся по узким улочкам в сопровождении эскорта мотоциклистов охраны большую темную машину, испуганно жались к стенам домов, провожая кортеж тревожными взглядами. Но обер-фюрер не смотрел ни на прохожих, ни на проносившиеся мимо дома — полуприкрыв глаза, он, казалось, дремал, безучастный ко всему на свете, кроме лежавшего у него на коленях портфеля с докладом.

На самом деле Отто думал, напряженно прокручивая в голове различные варианты завершения удачно начатой операции «Севильский цирюльник». Надо думать, все же нельзя сбрасывать со счетов множество готовых неожиданно появиться обстоятельств — тут чужая страна, с враждебным населением и, пожалуй, давняя неудача в Польше в сороковом году тоже во многом связана с этим. Здесь каждый, вплоть до сопливого мальчишки, считает своим патриотическим долгом насолить немцам чем только может — слить бензин на землю из оставленного без присмотра грузовика, проколоть шины, хотя бы сорвать со стены листовку с распоряжениями бургомистра. А русская разведка издавна опиралась на таких, готовых взойти на костер за идею, а не на сухих рационалистов, взвешивающих все чуть ли не на аптекарских весах. Отто всю ночь мучили дурные сновидения, мрачные кошмары, и теперь не проходит сосущий под ложечкой холодок предчувствия близкой неприятности. Вроде бы все нормально, все сделано, как нужно, а интуиция предостерегает от успокоения, призывает быть наготове. Вон и Конрад неважно выглядит — тени под глазами, ясно обозначившиеся мешки у нижних век, помятый, хотя и держится бодрячком. Тоже не спал, тоже думает и считает ходы — свои и противника? И его бьет дрожь нервного нетерпения, ожидания скорого конца операции, развязки, неизбежно обязанной наступить?

Выбежавшие из караульной будки солдаты распахнули перед машиной ворота аэродрома. Вдали на летном поле вращал винтами самолет, прогревая моторы, на крыльце командного пункта теснились офицеры.

— Все готово? — подавая руку командиру летной части, поинтересовался вылезший из машины Бергер.

— Да. Ждали только вас.

— Я уже приехал, — обер-фюрер поманил к себе офицера спецсвязи в армейском эсэсовском мундире и передал ему портфель с докладом. — Отдадите лично группенфюреру Этнеру. Клюге, получите расписку.

Офицер спецсвязи расписался и, вытащив из кармана стальные браслеты на тонкой цепочке, защелкнул один на ручке портфеля, а другой на своем левом запястье.

— Отправляйтесь, — небрежно махнул рукой Бергер в ответ на прощальное нацистское приветствие офицера спецсвязи.

Закурив сигарету, обер-фюрер мрачно смотрел, как шли к трапу, перебрасываясь шутками, веселые отпускники с тяжелыми чемоданами. Как бы он хотел быть таким же беззаботным офицером люфтваффе, предвкушающим радость отпуска, попоек с приятелями, встречи с семьей. Позади всех, следом за небольшой группой улетавших по делам военных чиновников, вышагивал офицер спецсвязи с портфелем, прикованным к руке.

— Мы устроим его отдельно, — наклонившись к уху Бергера, почтительно сообщил командир летной части.

В ответ Отто только досадливо дернул плечом — отдельно так отдельно — как будто этот офицер представляет собой какую-то ценность. Ценно только то, что он везет в портфеле, а не он сам, но подобострастие летчика все равно польстило самолюбию.

Убрали трап, захлопнулся люк, и винты завращались еще быстрее, превратившись в сияющие серебряные круги. Дрогнув, машина развернулась и вырулила на взлетную полосу, побежала по ней, все ускоряя и ускоряя разбег. Еще миг, она оторвалась от земли, взревели моторы, и самолет начал набирать высоту.

Проследив за ним взглядом — глупо, конечно, да я зачем провожать глазами улетающую Машину, но все почему-то делают именно так, — обер-фюрер выбросил окурок сигареты и, заложив руки за спину, направился к ожидавшему его автомобилю. Вспомнилась весна и поездка на полигон, где проходили показательные испытания нового танка, разговор с фюрером, приглашение Этнера доехать вместе до Берлина. Как же давно это все было. Нет, не по прошедшему с того момента времени, а по событиям, наполнившим месяцы и дни, спрессовавшим их в тугой брикет.

Скоро начнется новое наступление — Этнер упоминал об этом. Будет ли оно удачным? А если нет? Тогда государственный корабль даст еще больший крен и течь усилится. И надо вовремя перебраться на еще более нижние палубы, как можно дальше от мостика, от уже обреченных, но все еще не понимающих этого капитанов.

— Мы возвращаемся? — догнав его, спросил Бютцов.

— Да, — буркнул Отто. — Я хочу дать хорошего пинка начальнику СС и полиции, хотя бы по телефону. Мне нужен второй русский. Нужен, как хлеб и воздух. Впрочем, он нужен нам обоим, и Лидену тоже.

От здания командного пункта торопливо бежал солдат. Что-то сказал командиру части, и тот поспешил догнать уже подошедшего к автомобилю обер-фюрера.

— Вас к телефону.

— Кто? — Бергер постарался смягчить свой недовольный тон, но вопрос все равно прозвучал резко. — Что там еще? Ну?

— Звонит начальник СС и полиции безопасности Лиден, — обиженно поджав губы, ответил летчик.

Повернувшись, Бергер пошел за ним к зданию командного пункта. Следом направился Бютцов, прикидывая, что может означать столь неожиданный звонок? Неужели русские успели преподнести очередную пакость или их пытались взять и теперь Густав решился сообщить о неудаче, как с той парикмахершей?

— Бергер, — взяв из рук телефониста трубку, представился обер-фюрер. — Слушаю. Это вы, Лиден? В чем дело, не могли дождаться, пока я вернусь к себе? Выкладывайте, что там у вас?

Конрад буквально впился глазами в лицо Отто, но тот оставался бесстрастным, только потемнели глаза и побелели суставы пальцев, сжимавшие трубку. Гудел в наушнике голос начальника СС и полиции безопасности, но слов разобрать невозможно.

«Бог мой, — подумал штурмбанфюрер. — Что же там еще произошло?»

— Немедленно взять русского! — процедил Бергер. — Найти и взять. Живым, только живым. Голову сниму, если не будет и второго.

— Они исчезли!.. — расслышал Конрад вопль Лидена и тут же представил себе, как лоснится от пота лошадиная физиономия длинного Густава. Да, разговаривать в случае неудачи с грозным Бергером — занятие не из приятных.

— Я буду у вас через сорок минут, — поглядев на часы, ровным голосом сообщил обер-фюрер. — И вы мне доложите об их задержании. — И, четко отделяя друг от друга слова, не предвещавшим ничего хорошего тоном, процедил — О задержании обоих. Ясно?! Все, кончайте церемониться. Тотальные облавы… Прочесывайте город, делайте, что хотите…

Зло кинув трубку на рычаги, он быстро вышел. Не оборачиваясь, бросил через плечо опешившему рядом Бютцову:

— Поймали кладбищенского сторожа.

— Русские? — не понял Конрад.

— Люди Лидена, — сплюнул Бергер. — Тот хотел бежать. У него обнаружены подробные планы захоронения всех казненных. Но не это главное. Неизвестные, одетые в нашу форму, вскрывали ночью могилу переводчика Сушкова.

— Невероятно, — едва смог вымолвить потрясенный Бютцов. — Только проклятый Тараканов мог до этого додуматься!

— До этого надо было додуматься в первую очередь вам, — отрезал обер-фюрер. — На дороге к Желудовичам обнаружена разбитая и сгоревшая грузовая машина. Не на самой дороге, а на обочине, почти в лесу. Остался только остов, ее случайно заметили, а тушить было уже нечего. Чья это машина, откуда? Скоро узнаем, но не будет ли поздно? Я не знаю, Конрад, как быть, если мы не найдем этих русских. Думайте, думайте, черт вас возьми. Вы же лучше меня знаете Тараканова, работали с ним в абвере, даже ухаживали за одной девкой. Где он сейчас?

— Боюсь, уже у своих, — садясь в машину, потерянно прошептал Бютцов.

— В город, — захлопнув дверцу, приказал Бергер и замолчал, откинувшись на спинку сиденья и снова прикрыв глаза.

Сосущее чувство близкой неприятности сегодня не обмануло.

Приезд немцев на машине Ярослав видел из окна мастерских — он с нетерпением поглядывал в него, боясь, что вдруг произойдут изменения и полет отложат или случится нечто непредвиденное и начнут вновь проверять машину, обнаружат мину и…

Плоскую коробку он пронес на аэродром свободно. Никто не останавливал, не обыскивал, и страхи оказались напрасными, но вот поставить ее оказалось много сложнее — никак не удавалось улучить момент, а рядом все время находились немецкие механики, дотошно проверявшие каждый узел. Коробка с миной лежала у Томашевича на груди под комбинезоном и, согретая теплом его тела, тяжело давила на ребра, когда он подавал инструменты и помогал в работе с мотором. У второго крыла, невидимые за фюзеляжем, возились другие механики, а чуть поодаль прохаживалась охрана.

Все время на чужих глазах, никак не вынуть из-за пазухи заветную коробку и дать ей присосаться магнитом к машине, сделав ее обреченной погибнуть в воздухе. Машину было жалко, тех, кто должен лететь в ней, — нет.

Подъехал заправщик, и показалось, что вот сейчас как раз появится удачный момент, но опять не повезло, и Ярослав занервничал — скоро уходить от самолета, а еще ничего не сделано. Неужели он не сможет? Зачем тогда брался, зачем обещал?

Перекачали в баки машины горючее, и заправщик ушел к ангарам, а немец-механик все возился и возился с мотором, стоя на лесенке и требуя подать то один, то другой инструмент. Наконец он спустился и, вытирая руки чистой ветошью, приказал словаку закрыть крышку — работа закончена. Буквально вспорхнув на ступеньки, Ярослав с замиранием сердца поглядел вниз — немец аккуратно укладывал инструмент в специальный ящичек. Мгновение — и заветная плоская коробка в руке, еще мгновение — рука с ней просунулась под кожух и разжала пальцы. Легонько чмокнуло — металл словно сросся с металлом, самолет принял свою будущую смерть.

И тут Томашевич вспомнил, что забыл включить механизм. Пришлось нашаривать коробку и включать, хорошо еще немецкий механик не обратил на него внимания, занятый своими делами.

— Чего ты возишься? — выпрямляясь, недовольно буркнул он, поднимая ящичек с инструментом.

— Все, уже все, — чужим голосом ответил словак, затягивая потуже винты защелок кожуха мотора. Удалось!

— Бери лестницу, пошли, — скомандовал немец и первым направился к мастерским.

Сейчас, глядя в окно мастерских, Ярослав понял, что пора уходить, — машина вращает винтами, прогревая моторы, важные немцы сами приехали проводить улетающих и ничего не отменят. Он вышел из мастерской и направился к заранее приготовленной тачке с мусором. Ухватив за ручки, легко покатил ее к второй проходной, от которой два шага до лесной дороги.

— Ты куда? — подозрительно вылупился на него вышедший из будки немец с автоматом. — Нашел время. И почему здесь, а не через ту проходную? Там ближе к свалке.

— Не могу же я при гостях? Начальство приехало, — объяснил Томашевич и поторопил — Открывай, у меня много работы, некогда.

Сплюнув, немец пошел к решетчатым воротам и приоткрыл их — ровно настолько, чтобы протиснуть тачку.

— Давай, только не задерживайся.

Не отвечая, Ярослав чуть не бегом припустился по тропинке, двигая впереди себя тачку. Бросить ее рядом с воротами он не решился — не исключено, что охранник смотрит вслед. И только скрывшись за кустами, он позволил себе перейти на шаг и вытереть выступивший на лбу холодный пот. Выбрался? Но это еще половина дела, надо найти повозку. Вдруг ее не будет?

Оставив тачку в кустах, он пробрался к дороге. Телега, груженная хворостом, стояла за поворотом, как и обещал Казимир. На передке сидел сгорбленный мужичонка и дымил самокруткой. Поматывала головой лошадь, отгоняя одолевавших ее слепней, хлопала себя длинным хвостом по бокам, а возница, казалось, дремал, забыв о делах и наслаждаясь пригревшим солнышком. Однако увидев словака, он встрепенулся и начал разбирать вожжи, словно готовясь тронуть с места.

Быстро сказав пароль, механик дождался ответа и помог вознице отвалить часть хвороста. Под ним оказалось подобие норы, куда Томашевич забрался с трудом. Покрякивая, возница завалил его сверху сучьями, поминая недобрыми словами рост своего пассажира.

— Родят же такого, — бурчал он, устраиваясь поудобнее на козлах, — в телегу не уложишь. Н-но, холера!

Хлопнул по спине лошади кнут, заскрипели колеса, и повозка выкатилась на дорогу.

Наваленные сверху сучья пахли сухой землей и горькой корой, от пыли и запахов неудержимо хотелось чихать, но Ярослав терпел, найдя себе дырочку и поглядывая в нее. Внезапно возница натянул вожжи и начал сворачивать к обочине, соскочил с передка и, стянув с головы рваную кепку, склонился, отвешивая мелкие поклоны пролетавшим мимо мотоциклистам в больших очках и несущейся следом за ними черной легковой машине.

«Самолет улетел», — понял словак.

Мотоциклы и автомобиль подняли тучу пыли, и мужичок долго отплевывался и ругался, отряхивая одежонку. Снова забравшись на передок, он обернулся и, постучав кнутовищем по хворосту спросил:

— Эй, ты живой тама? Сейчас свернем. — Не дождавшись ответа, тронул вожжи и, сокрушенно махнув рукой, заключил — Чего спрашиваю? Говорит слепой с глухим.

С трудом понимавший его речь Ярослав только улыбнулся — еще раз повезло сегодня, но вот как дальше? Кончилась его служба у немцев, и лесная дорога выведет к новому повороту судьбы. Какой-то она будет?

К месту падения самолета скакали по лесу верхами, уклоняясь от норовивших выбить из седла веток. Впереди — партизан, сообщивший, где рухнула машина, за ним остальные, а позади — две лошади, навьюченные канистрами: Колесов собрал в них все, что мог, — горючее, самогон, керосин, даже масло.

Один из разведчиков, сидевший на дереве, видел, как на пролетавшем высоко в небе самолете словно брызнула искра, машина начала заваливаться на крыло и, резко теряя высоту, задымила, пошла вниз, тяжело ухнув среди деревьев на краю топкого болота, заросшего по берегам осокой и камышом.

Лошади уже запаленно поводили боками, и с губ их срывалась густая пена. Партизаны наконец спешились в овражке и побежали к болотине, сгибаясь под тяжестью канистр.

Немецкий летчик был асом — ему удалось выровнять самолет, и, по всей вероятности, он надеялся найти в лесу хоть какую-то мало-мальски пригодную полянку, чтобы попытаться приземлиться с наименьшими потерями, спасая себя, экипаж и пассажиров. Но высота неудержимо падала, внизу мелькали раскидистые кроны вековых деревьев пущи, а один мотор не мог вытянуть поврежденную и плохо слушавшуюся рулей машину.

Наверное, с большой высоты болотина, простиравшаяся далеко в лес гигантским неровным языком, показалась летчику спасительной поляной или заброшенным полем, и он из последних сил тянул к ней, моля своего немецкого бога даровать ему спасение на славянской земле, куда он пришел завоевателем. Пожалел он об этом в последние минуты или нет?

Дотянуть не удалось, и Антон порадовался этому — рухни самолет в болото, пиши пропало — только поднимется фонтан брызг, коричневых от жижи перегноя и торфа, лопнет тонкий покров ярко-зеленой, ядовитой болотной травы и пропустит в немерянную глубину тяжелую машину, навсегда сокрыв ее от глаз людей. Потревоженно взлетят птицы, разойдутся на поверхности темной воды масляные пятна, забурлит от выходящего воздуха ряска — и все. Потом потихоньку сползутся плавучие островки, снова зазеленеет трава и даже место падения будет трудно определить через неделю-другую. А кто станет нырять в болото?

Выскочив к месту падения самолета, все на несколько секунд остановились и сгрудились, настороженно осматриваясь. Транспортник, как бритвой, срезал верхушки нескольких деревьев, клюнул носом вниз и врезался в толстенные сосны, распоров фюзеляж и начисто обломав остатки крыльев. Нос самолета свернут набок, хвостовое оперение отвалилось, сильно пахло бензином и горелой резиной, фонарь пилотской кабины и иллюминаторы разбиты вдребезги. Легкий дымок курился над лежавшим самолетом, похожим на фантастическую доисторическую рыбу, пытавшуюся доползти к воде, но остановленную жестокой и неумолимой силой.

— Не курить! — прикрикнул Колесов. — Осмотреть местность, ничего не трогать, следов не оставлять.

Партизанские разведчики рассыпались по лесу. Волков, Колесов и Семенов побежали к упавшей машине, оставив одного из партизан с канистрами.

Люк транспортника заклинило от удара. Внутри тихо, ни звука, только журчит вытекающий из баков бензин, и Антон еще раз порадовался, что горючее не успело загореться.

Он добрался до кабины пилотов и, выбив каблуком сапога остатки плексиглаза фонаря, заглянул внутрь.

Летчиков перемолотило, как в жерновах, пол заляпан кровью, а на приборной доске невозмутимо тикают бортовые часы с белыми фосфорными стрелками, по-прежнему отсчитывая время, уже кончившееся для экипажа и пассажиров. Бежит по черному циферблату тонкая секундная стрелка с остреньким белым наконечником, быстро минуя одну цифру за другой. Надо торопиться.

Приняв поданный Семеновым ломик, Волков выворотил раму фонаря и нырнул внутрь кабины. Легко закружилась голова от запаха свежей крови, смешанного с бензиновыми парами. Стараясь не смотреть по сторонам, он осторожно пробрался к двери, ведущей в салон, и попробовал открыть ее. Она не поддавалась.

Орудуя ломиком, он выломал замок и толкнул дверь ногой. Она чуть приоткрылась, оставив узкую щель, в которую, хотя и с трудом, но можно попробовать протиснуться. За дверью, в салоне, не раздавалось ни звука — все мертвы?

Антон попытался пролезть в салон. Нет, узка для него щель, не получается, а время идет. Тогда он налег на дверь всем телом, открывая ее шире.

Картина, которую увидел он в салоне, была ничуть не лучше той, что в пилотской кабине, — сорванные кресла, заляпанные кровью ребристые стенки, мертвые тела, разбросанные вещи, вывалившиеся из раскрывшихся чемоданов отпускников. Все тела в мундирах, кто из них офицер спецсвязи?

Преодолевая брезгливость, Волков начал торопливо осматривать одно тело за другим, уже не обращая внимания на то, что пальцы измазаны чужой кровью. Скорее, скорее!

Так, это летчик — молодой, в чине лейтенанта, правда, на лопнувшем вдоль спины мундире сохранился только один погон, а тело, подобно тряпичной кукле, неестественно сложено пополам.

Вот еще один летчик, еще, еще. Где же курьер, черт бы его побрал, неужели он в самый последний момент не вылетел?

Методично, но быстро осматривая салон, Антон продвигался к хвосту самолета. В разбитые иллюминаторы влетал свежий ветерок, принося некоторое облегчение, — от напряжения и дурных запахов пот начал заливать глаза, мешая работать. Доносились приглушенные голоса партизан, прочесывавших лес рядом с местом падения транспортника, было слышно, как сердито и неразборчиво бурчит что-то Колесов, обследовавший самолет снаружи.

Почти в самом хвосте под грудой чемоданов виднелись чьи-то сапоги. Не долго думая, Волков ухватился за них, вытягивая тело. С грохотом посыпались чемоданы, освобождая лежавшего под ними средних лет эсэсовца в армейском мундире. Под его затылком успела натечь темная лужица крови — видно, раздробил голову, когда самолет врезался в землю.

Антон отшвырнул ногой еще один чемодан. Есть! На откинутой в сторону вывернутой левой руке эсэс-мана надет стальной браслет, а второй защелкнут на портфеле с блестящим замочком.

Быстро присев, Волков ломиком сковырнул замочек портфеля и заглянул внутрь. Да, вот он, доклад Бергера и Бютцова.

Некогда разглядывать, некогда читать — потом, все это потом. Метнувшись к ближайшему иллюминатору, Антон крикнул:

— Давайте! Скорей!

Шустро подскочивший Семенов при помощи Колесова подал ему через разбитый иллюминатор сверток. Сунув доклад себе на грудь, Волков вложил в портфель вынутые из свертка листы бумаги. Пошарив по карманам мундира эсэсовца, нашел его документы и тоже забрал. Все, пожалуй, можно выбираться обратно.

Нет, надо бы еще попробовать открыть наружный люк салона. Помогая себе ломиком, он налег на дюралевую дверцу, чувствуя, как от напряжения темнеет в глазах. Кажется, подалась? Нет, это скользят ноги. Ну, еще разок!

Когда люк распахнулся, ему показалось, что свежий лесной воздух, пусть даже и успевший впитать запахи потерпевшей крушение машины, чуть не валит наземь. Жадно хватая его ртом, он спрыгнул вниз.

— Канистры, скорее канистры!

Подбежавшие партизаны притащили канистры и нырнули с ними в чрево транспортника.

— Как? — не вдаваясь в долгие разговоры, спросил Колесов.

— Порядок, — вытирая мокрое лицо платком, ответил Антон. — Они уже горели после взрыва, но пламя сбило встречным потоком воздуха. Твои за небом глядят?

— Обязательно, — сворачивая жгут из сухой травы, кивнул начальник партизанской разведки. — Хорошо, что быстро уложился. «Рама» с минуты на минуту появится. Ничего не трогать, головы оторву! — прикрикнул он на возившихся в салоне разведчиков, один из которых вытаскивал из кобуры убитого немца оружие. — Живей, ребята, живей!

— Остатний раз фрицы выпьють, — мрачно пошутил партизан, выливавший из канистры самогон. — Готово!

— Убрать все следы, отойти назад! — приказал Колесов.

Чиркнув самодельной зажигалкой, он поджег жгут травы, и, широко размахнувшись, отчего на конце жгута сразу вспыхнуло яркое пламя, забросил свой факел внутрь салона упавшего транспортника. Пригнувшись, бросился от него подальше.

В первые секунды внутри самолета было тихо, потом там хлопнуло, как будто лопнула толстая струна, сделанная из бычьей жилы, и машина чуть не подпрыгнула. Из всех щелей повалил дым, а из иллюминаторов и разбитого фонаря пилотской кабины вырвались языки веселого, жадного пламени, казавшегося почти бесцветным в ярком солнечном свете. Вскоре пламя поднялось над упавшей машиной гудящим костром, рвущимся в зенит.

— В городе сейчас полный тарарам, — вытирая тыльной стороной ладони потеки сажи на щеке, усмехнулся Колесов, шагая к лошадям. — Хорошо, людей успели заранее вывести. Счастливые вы, мужики, домой отправитесь, а я тут останусь, работы будет до черта.

Волков не ответил. Поддерживаемый Семеновым, он буквально плелся к овражку, где ожидал коновод, даже не поглядев, как партизаны уничтожают последние следы своего пребывания рядом с погибшей машиной.

Когда выехали к знакомой лесной тропинке, ведущей к базе, Павел Романович придержал лошадь и внимательно прислушался.

— Что? — обернулся к нему Антон.

— Прилетел, — улыбнулся Семенов, показав на видневшееся в промежутках между кронами деревьев небо.

Там уродливым светлым двойным крестом, распластавшись в синеве, ходила кругами немецкая «рама» — самолет-разведчик, высматривая место падения транспортника.

— Успели, — хмыкнул Колесов, ударяя каблуками в потные бока кобылы.

Волков бережно поправил спрятанные на груди бумаги и слегка поежился — нервное напряжение спадало и жутко хотелось спать.

Пахло гарью, между черных ветвей обгорелых кустов путались космы сизоватого дыма, похожие на клочья рваного тумана, невесть как сохранившегося до середины солнечного дня. Полосы света, перечеркнутые тенями деревьев, лежали на полянке у края болота, освещая остов сгоревшего самолета, похожий на скелет.

Повизгивали собаки, вертевшиеся около деревьев на опушке, понукаемые проводниками, они снова и снова кружили, пытаясь взять след; мелькали среди зелени черные мундиры эсэсовцев из поднятого по тревоге взвода комендатуры.

Кутаясь в кожаный плащ, Бергер устроился на складном стульчике с брезентовым сиденьем. Его знобило: то ли от нервов, то ли от проклятой простуды.

У обгорелого остова самолета суетились солдаты, гася последние очаги пламени. Оно нехотя сворачивалось и, шипя, гасло, оставляя на истоптанной земле черные потеки. Кого-то мучительно тошнило от мерзкого запаха сгоревших трупов, тяжелым облаком висевшего над погибшей машиной.

Обер-фюрер, не мигая, смотрел, как солдаты таскают ведрами воду из болотины и плескают ее на огонь — нечто фатальное чудилось ему во всей этой картине, казавшейся еще более нереальной при ярком солнце, уже начавшем клониться к закату. Кто бы мог подумать о таком утром, когда он провожал офицера спецсвязи на аэродроме? И какая-то неприятная тупость в голове, словно набитой опилками, — надо искать решение, выход из создавшейся ситуации, но, как назло, мысли приходят какие-то неясные, ни одну не удается развить, довести до конца.

Сзади напряженно сопел Клюге, противно дымя вонючей сигаретой, но Бергер не делал ему замечания — лень повернуть голову и шевелить губами, — пусть лучше воняет дешевым табаком, чем горелым человеческим мясом.

Да, неприятности редко ходят порознь — у них странное свойство словно притягивать друг друга и обрушиваться одновременно с разных сторон, стремясь согнуть тебя, сломать, придавить к земле, не давая подняться. Отчего так? Или просто судьбой подспудно копится нечто затаившееся против тебя, и, улучив подходящий момент, когда ты чуть ослаб, она переходит в атаку, надеясь наконец-то одержать решительную победу? Впрочем, какая, собственно, разница, — что случилось, то уже случилось.

Бергер вяло шевельнул рукой, и Клюге, мгновенно поняв желание шефа, бросился к самолету узнать, можно ли уже попробовать влезть внутрь или надо еще ждать.

Подошел насквозь пропахший дымом Бютцов, распоряжавшийся тушением пожара. Остановился рядом, устало сняв фуражку и подставив бледный лоб с розовым шрамом ласковому солнцу.

— Провидение спасло вас, Отто, — тихо сказал он.

— Надеюсь, оно не оставит и в дальнейшем, — поджал узкие губы Бергер.

Похоже, Конрад действительно уверен, что покушались именно на обер-фюрера? Что же, его мысль не лишена основания, и стоит ее развить хотя бы для того же группенфюрера Этнера, когда придется с ним объясняться. Вот только для этой версии не хватает фактов, а так вполне приемлема, спасибо мальчику, подсказал, вывел из тупого оцепенения, похожего на буддийский дзен.

Действительно, враг не мог точно знать, что Бергер не полетит, и устроил диверсию, надеясь уничтожить высокопоставленного представителя РСХА. Работать здесь приходится в тяжелых условиях, кругом лесные банды, постоянно рискуешь жизнью и вот — еще один пример, подтверждающий это.

— После вылета пропал аэродромный механик, словак, — немного наклонившись к обер-фюреру, сообщил Конрад.

— Вот как? — поправляя полы плаща, заинтересованно поднял брови Бергер. — Передали по рации? При каких обстоятельствах он исчез?

— Лиден развил кипучую деятельность, — надевая фуражку, пояснил Бютцов. — Сейчас он трясет аэродром. Механик вышел за ворота с мусором и больше не не вернулся. Характеризовался положительно, ни в чем подозрительном замечен не был.

— Каждый славянин уже подозрителен, — недовольно буркнул обер-фюрер, наблюдая, как Клюге предпринимает очередную безуспешную попытку влезть в сгоревший самолет. — Его могли убрать специально, чтобы сбить нас со следа. Он имел доступ к машине?

— К сожалению.

— Вот-вот, а потом непременно выяснится, что он знался и с девкой-парикмахершей, ну, с той, что убили ночью. Лиден недопустимо затянул работу с выявлением ее связей, и теперь мы имеем сомнительно-счастливую возможность пожинать результаты его медлительности. Сейчас он создает шумиху на аэродроме, где могли бы обойтись и без него, вместо того, чтобы перевернуть вверх дном весь этот вшивый городишко.

— Там работают, — попытался успокоить шефа Конрад. — И надо надеяться…

— Нам только и остается сейчас, что надеяться, — оборвал Бергер. — Поторопите Клюге, я не намерен сидеть здесь до ночи.

Бютцов, скрывая раздражение, поплелся к сгоревшему самолету. Глядя ему в спину, обер-фюрер поду мал, что мальчишка еще не понял до конца, чем грозит им обоим эта катастрофа, иначе не был бы так преступно спокоен.

Клюге натянул противогаз и полез в люк. Потянулись томительные секунды ожидания. Вот он появился, стащил с головы резиновую маску и жадно начал хватать ртом свежий воздух, вытирая рукавом потные волосы. Потом снова полез внутрь. Что там, черт бы их всех побрал, хоть сам лезь в еще не успевшее остыть чрево фюзеляжа!

Наконец-то! Клюге выбрался, держа в руках какие-то обгоревшие ошметки, и поспешил к шефу. Неужели нашел?

— Ну? — привстал при его приближении обер-фюрер.

— Страшная картина, — бледный Клюге никак не мог прийти в себя. — Как будто забрался живьем в печь крематория. Вот это все, что осталось от портфеля.

Бергер поглядел на спекшийся, бесформенный ком в руке шарфюрера и процедил:

— Упакуйте, как положено. Отправим в Берлин на экспертизу. И будем молить всевышнего, чтобы она показала, что сгорели именно те бумаги, а не другие. Как там, внутри?

— Жуть, — коротко ответил Клюге, — взрывом у них почти оторвало крыло, а потом удар об землю и пожар. Вы не можете себе представить…

— Могу, — махнул рукой обер-фюрер. — Я даже могу точно предсказать, что исчезнувший словак занимался именно тем мотором, где произошел взрыв. Для этого не надо быть провидцем.

Он замолчал, невидящими глазами глядя на измазанного жирной сажей шарфюрера. Как же все плохо-собаки не взяли след, прочесывание местности ничего не дало, русского и его напарника до сей поры не обнаружили, исчез словак-механик из аэродромной команды, лазили в могилу повешенного переводчика, пытался бежать кладбищенский сторож, около дороги нашли обгорелый кузов неизвестного грузовика и, с большой долей уверенности, можно предположить, что в городе исчезло несколько человек, — вот только кто и куда?

Хотя если нет следов и не беспокоятся собаки — все не так уж худо. Значит, никто не топтался тут около упавшей машины, а это шанс, пусть один из десяти, но шанс вывернуться и вновь завоевать полное благорасположение группенфюрера и вышестоящих. Да, это была просто попытка покушения на него, Отто Бергера. Неудачная попытка, за которую проклятые бандиты дорого заплатят.

Поднявшись, обер-фюрер медленно пошел прочь. Пора выбираться из леса и возвращаться в замок. Как этого не хотелось бы, но надо первым позвонить Этнеру и сообщить ему о случившемся, преподать все в нужном для себя свете и пообещать немедленно прибыть в Берлин с копией доклада. Именно так, презрев собственную болезненную слабость, выполнять долг.

— Мы возвращаемся? — полуутвердительно спросил пристроившийся рядом Бютцов.

— Здесь больше нечего делать. Распорядитесь, чтобы собрали все, что осталось внутри самолета. Металл не горит, проверьте наличие оружия, остатки документов на экспертизу, а несчастных похоронить с почестями. Они заслужили это.

Проклятая гарь так и лезет в ноздри. Потом долго еще будешь мучиться от преследующего тебя повсюду запаха, вызывающего неприятные воспоминания.

Нет, надо срочно предпринимать все необходимые меры и кончать работать со славянами — до добра это не доведет. Единственная надежда — при этой мысли Бергер мрачно усмехнулся: опять надежды — скоро ударят под Курском и Орлом. Придут в движение гигантские жернова войны, требуя все новых и новых жизней, пушек, танков, самолетов, а среди них вдруг да и потеряется этот, упавший в глухом, враждебном лесу. Главное — дотянуть до начала больших событий, а там станет несравненно легче: впереди либо огромный успех, либо столь же огромное поражение — третьего на этой войне не дано.

Что такое случившееся здесь в масштабах войны — мелкий эпизод. Эпизод тайной войны, эпизод в судьбе, операции «Севильский цирюльник». Если бы не было фронтов, то на случившееся обратили бы самое пристальное внимание, а так — помусолят немного и успокоятся, только бы экспертиза не подвела под гильотину. Но пока остатки портфеля в его руках, об этом можно не беспокоиться…

Вместо эпилога